Память стен_Снят

Все имена и названия изменены. Любые совпадения являются случайными.

Говорят, что огромные монументальные сооружения, вроде родовых Замков, здания Оперы, Дворцы Вельмож и королей, и прочие, простоявшие годы и века, имеют свои тайны, или связанные с ними жуткие истории — потому, что в них умирали люди.

И не всегда по естественным причинам…

Возможно, сильные эмоции, сопутствующие таким драматическим событиям, действительно накладывают невидимый отпечаток на энергетику толстых и капитальных стен… Способны ли камень или кирпич хранить отпечаток всего этого, подобно намагниченным участкам в магнитофонной ленте, или крошечным дырочкам в лазерных дисках?..

Не знаю. Но надеюсь, что никто не поверит тому, что я здесь собираюсь рассказать.

Верить в такое не надо. Потому что я и сам не хочу верить, что всё это действительно случилось. Но и забыть — не получается. А к психоаналитикам я отродясь не ходил. И не собираюсь.

Читатель наверняка подумает: ага, очередной фантазёр. Хочет, чтобы его сказочку посчитали за правду — поэтому и такое традиционное «правдообразное» вступление. Мол, типа, я всё сочинил, а вы, может быть, поверите, а… А может быть и нет. Но всё равно, в глубине души будет сомнение: а вдруг…

Ну так вот: будет лучше, если вы всё же не поверите. И пишу всё-таки больше для самого себя. Эпистолярная аутотерапия, так сказать… Я поэтому и определил жанр этого рассказа как фантастику. Хотя, честно говоря, надеюсь, что если изложу всё на бумаге — может, отпустит. Не будет снится. И всё станет уже навсегда — Прошлым. Ведь до сих пор я даже жене, дочери, да и вообще — никому ни слова не говорил…

После исторического Развала «великого и нерушимого» в нашей маленькой Стране долгое время было трудно с работой. Сам я по образованию и профессии — инженер-гидротехник. Одиннадцать лет проработал в Научно-исследовательском институте Ирригации им. Жулина.

Честно скажу, работа довольно интересная. Требует и выносливости, и реального шевеления мозгами. Например, как из напорного трубопровода сделать безнапорный… Или — заделать брешь в железной трубе с помощью только рук, проволоки и кусков прорезиненной ткани…

Но работалось весело. Ребята-коллеги — как на подбор: с юмором (без него — никак! Особенно — в ночную смену!), не сачки, и за дело переживали. Не то, что многие сейчас — не работают, а пишут докладные о проделанной работе… Впрочем, не хочу ничей «стиль работы» критиковать: это, наверное, просто старческое брюзжание.

В нашем отделе техники полива мы должны были (и ведь получалось!) изобретать новые устройства для вящей механизации полива. Ну, там, всякие портативные, и не очень, трубопроводы, водовыпуски, делители потока и т.п. (шутки шутками, а у меня даже есть два Авторских свидетельства…).

Ну а раз изобрели, и изготовили — будьте добры, естественно, испытать, господа ученые. И отчитаться.

Год делится четко: весной — изобретаешь, и даешь заказ на изготовление Опытных Образцов. Летом — испытываешь, осенью — пишешь Отчет… Зимой — защита его: у методически-метрологического отдела, а затем и у Заказчика.

Специфика летней, собственно исследовательской, работы в научно-исследо-вательском Институте проста: всю весну и лето торчишь в поле. Чей-то отряд — в Голодной степи, чей-то — в Заамине, а наш — в Паркентском районе.

Ну и поливаем там своими «изобретенными штучками» всё, что нуждается в поливе. Нам обычно доставались лук, морковь, или картофель.

Это значит — ненормированный рабочий день. То есть, положено вести полив трое суток, вот и бегай от одного конца чёртовой трубы к другому все семьдесят два часа: замеряй каждые полчаса расход из отмеченных «среднестатистических» водовыпускных устройств, и всё подробно рассчитывай и фиксируй, с помощью журнала, калькулятора, банки и секундомера.

А как полив закончен, хватаешь пятиметровый ручной бур, и — вперёд.

Скважины нужны, чтобы с помощью проб грунта с разных глубин определить качество этого самого полива — хватает ли влаги, и равномерно ли она распределилась по горизонтам…

Ну, само собой, каждый раз делаешь топографическую съёмку рельефа, по которому горячо любимый трубопровод на этот раз уложен, с помощью нивелира, рейки и теодолита, и изнемогающего от жары напарника…

Приезжаешь в город только в сентябре, но работа только начинается...

Теперь нужно обо всё «намеренном» и вычисленном написать Отчёт. (и написать в соответствии с ГОСТ-ом) И — главное! — защитить этот отчёт в организации заказчика. Обычно это — Минводхоз всё того же Союза.

И, как водится, везёшь туда дыни, кишмиш, курагу и всё, чем богата республика…

Но всё равно — мучаешься там неделю по вредоносным бюрократам, и жутко мёрзнешь в продуваемой непривычными лютыми ветрами предновогодней Москве.

Ладно, с этим все мирились: считали, что от нашей работы колхозникам есть прок. Типа, повышается механизация работ и растёт производительность труда! И сейчас вряд ли кого убедишь, что так и было. Обидно. Ведь оно — было…

Так что когда в 1991 году в связи с распадом прекратилось централизованное финансирование, с деньгами и работой стало совсем туго.

Местному Минводхозу ничего не надо! Они и рады, что дехкане снова перешли на кетмень, водовыпуски в борозды делают из крафт-мешков, и вместо трубопроводов применяют толевые лоточки с дырками в дне, проткнутые гвоздем, т.е. как до революции — чиновникам забот меньше! Не надо ничего нового «рассматривать» и «утверждать»!

А мы без денег совсем захирели. Даже те, кто, как я, дослужился до СНС (старший научный сотрудник, зав. Лабораторией), не могли найти ни заказчика, ни финансирования.

Началось повальное бегство из НИИ по родственникам и знакомым — туда, где всё это ещё было. Тут уже плевать, как говорится, на профессиональное образование — пристраивались, кто где мог. Меня знакомые устроили на довольно непыльную работу — машинистом агрегата на заводе по производству асфальто-бетона. И уж чинить капризного, и десять лет как положенного к списанию, трехэтажного монстра, приходилось часто…

Что меня там больше всего потрясло, так это то, что работа еще реально шла: зимой — посыпаем дороги солью (она еще поступала!), летом — все асфальтируем.

Первые четыре года, пока директором был кореец, всё было отлично — и тринадцатая зарплата, и битума всегда хватало. Потому что кореец оказался «последним из могикан» — человеком старой закалки. Не стеснялся: знал, где и кого, как говорится, подмазать.

Он — вот энтузиаст, да?! — не жадничал, если было нужно, дать и из своего кармана!

Лишь бы шло дело.

Странный тип Руководителя, не находите? Совершенно не соответствует местному представлению о Менталитете Большого Босса. Который гордо несет впереди себя терпеливо выращенное брюхо, и ни о чем, кроме семьи, не беспокоится.

Может, этим наш кореец и нервировал кого-то из … ?

Но при нём мы реально заасфальтировали чуть не полстолицы.

Но потом наверху решили, что неудобно как-то получается. Раз уж страна независимая, и ее ждет великое Будущее, руководить движением к нему, этому самому Будущему должны, всё-таки, местные кадры. И поставили.

Вот этот новый «кадр» уж менталитету-то точно соответствовал… Начал с ремонта силами нашего завода собственного дома на дачном участке, и квартир. Своей и тёщиной.

Вначале не стало Тринадцатой зарплаты. Потом стали задерживать и текущую. Когда же такая задержка дошла до семи (!) месяцев, я решил, что с меня достаточно. Тем более, что и запасённый предшественником-патриотом битум кончился. Да что битум — кончился даже песок!.. (Как в том анекдоте про сооружение советского бетонного завода в пустыне Сахара: «тут же начнутся перебои с песком!»)

И — никаких шансов на улучшение ситуации.

Но — куда же одному из несметной гвардии невостребованных инженеров податься?..

Здесь нужно пояснить: мне повезло.

Мать у меня, хоть тоже гидротехник, и всю жизнь проработала в проектном институте, ещё всю жизнь и пела — в народном театре. Это вполне профессиональный коллектив, которым руководил, и ставил всем желающим голоса, профессиональный педагог и артист театра оперы и балета, некто Аркадий Оскарович Лехцигер.

А мама моя девушка настойчивая — уж больно ей хотелось, чтобы и я там пел. И потом мы всем дружным коллективом выступали на концертах (было и такое!) и пели дуэтами, и соло. Вот и ходил я туда по вечерам, года три, пока хватало времени и терпения. Ну и немного научился.

Во всяком случае, это меня здорово выручило, когда я (разумеется, опять через знакомых!) пошёл прослушиваться в самый главный Театр оперы и балета Страны. (А он тогда остался и единственным. Остальные закрыли в связи «с отсутствием заинтересованности у зрителя в «чуждом менталитету страны искусстве»! Повезло тогда, что хоть в столице оставили, а не поступили так, как в стране Великого …менбаши!)

Главный хормейстер (умнейший и порядочнейший мужик старой закалки) Сулаймон Нуруллаевич Бадманов, прослушав меня, скривился. Посмотрел в пол, потом — в потолок. И, помолчав, констатировал:

— Ну, начальная постановка голоса есть… — после чего свирепо нахмурился. Тут моё сердце нырнуло от страха прямо в гости к кишкам. Но потом вынырнуло, — Приходите завтра с документами. Будем оформлять вас.

Как я потом узнал, его положению в этот момент тоже позавидовать было нельзя.

Большинство так называемых «русскоязычных» ведущих артистов хора разъехались: кто в Алма-Атинский оперный, кто — в Новосибирский, а кто и просто — в матушку Россию.

И я знаю: большинство и до сих пор не поёт там, а занимается «бизнесом».

Да и многие не-русскоязычные поувольнялись. Уж больно мизерные платили зарплаты. А мужик, на место которого я позже сел (так называемый гримуборный столик), так и вообще за неделю до этого… умер.

То есть, в хоре сильно не хватало не то что опытных и подготовленных профессионалов, а и вообще — людей… А если выясняется, что коллектив может работать и так, начинают сокращать штатное расписание — дескать, зачем вам шестьдесят человек — вон же, поёте с сорока!..

Так что и в зарплате я проиграл почти вдвое, и начать работу пришлось с поминовения. Но зато в театре хоть регулярно платили. А мне надо было кормить жену и дочь пяти лет. Да и проезд до нового места работы оказался дешевле — тогда имела значение и такая мелочь.

Ну вот вкратце и всё о том, как я появился в этом оплоте Искусства и Культуры нашей столицы — Театре.

О Культуре и Искусстве тогда я имел наивные и трепетные представления.

Прихожу в первый день на работу. Работа пока ведётся в классе — мужчины отдельно, женщины отдельно. И это очень грамотно. Специфика работы хорового коллектива состоит в том, что он, в отличии от солистов, работает во всех идущих в театре операх.

Не то, что солисты — те подменяют друг друга, и иногда за престижную роль чуть ли не дерутся. А иногда и правда дерутся. Особенно женщины. Интриги в сфере Творчества почище, чем в профессиональном спорте (ну, это я только гораздо позже узнал!).

А есть и такие солисты, — обычно пенсионного возраста, или уж совсем… э-э… слабоголосые — кто свои моржовые (маленькие) партии поёт и вообще раз в месяц.

Поэтому артисту хора нужно все эти оперы, ну, то есть, хоровые партии в них — знать наизусть! Ведь партию, например, басов, записанную в здоровенной нотной тетради, как ни удобно её на «тренировке» держать в руке, и видеть и ноты и текст — не потащишь с собой на сцену, и не станешь в неё там заглядывать!

Поэтому даже матёрые профессионалы, и даже на повторах в классе, стараются петь по партии. Попутно и выясняются нюансы, всё равно вылетающие из головы (это явление называется «запеть», т.е. петь так, как считаешь правильно… Ан — нет! Оно, оказывается, было написано композитором не так!), и лучше запоминаются и текст, и ноты.

Перезнакомился я со всеми мужиками, кто тогда работал — и тенорами и басами. Сам я — бас. Хормейстерша, занимавшаяся тогда обычно с нами, мужчинами, Майя Рихардовна, смотрела на меня, как мне показалось, примерно так, как это описано у Гашека в «Похождениях бравого солдата Швейка»: словно солдат на вошь.

Ещё бы! Они, ветераны, по 30-40 лет оттрубили в искусстве, и все, как говорится, тонкости знают, как свои пять пальцев. А тут — приходит, понимаешь, Оператор-механик Агрегата с асфальтового завода, и тоже пытается чего-то петь!..

Положение моё усугублялось ещё и тем, что я нот не знал. Ну, думаю, сейчас начнут гонять по сольфеджио — облажают по полной.

Нет, ничего такого. К счастью, нравы и традиции оказались в коллективе вполне демократичными. Никто меня не прикалывал, и не ржал от того, что я не знаю этих самых нот. Процесс разучивания и повторов как раз и выстроен в расчёте именно на таких, как я. (очевидно, именно в связи с проблемой кадров!).

Разучивали как раз тогда оперу, посвящённую крутому юбилею нашего Древнего Вождя.

Она так и называлась — «Буюк Темур», т.е. Великий Тимур.

Выглядело это примерно так.

Хормейстерша играет несколько тактов музыки, одновременно напевая голосовую партию той группы, с которой она сейчас работает (тенора, или басы). И затем играет уже только музыкальное сопровождение, а мы должны спеть то, что она только что нам напела.

Ну, кто знает ноты — это не трудно. Всё записано в партиях — чёрным по белому. Все интервалы, темпы, высота тона и всё такое. Плюс ещё подтекстовочка. Она, правда, бывает и на русском, и на местном, как говорится, и даже на итальянском, или французском. (Хорошо хоть, у нас не идут китайские оперы — представляю, как бы мы мучились — на языке-то «оригинала»!)

А поскольку в каждой партии человек по пять, (ну, тут ещё есть деление на первых, например, и вторых — как басов, так и теноров) повторить такой маленький кусочек по памяти, или вместе с теми, кто знает ноты и поёт громко, не трудно. Вскоре в дело включается автоматика и память. И когда играют вступление — поёшь, как собака Павлова, чисто рефлекторно. (Извините. Я же инженер…)

Вот, поработав таким образом 45 минут, делают перерыв. Чтобы, значит, все сидящие в мягких и удобных креслах спевочного класса артисты смогли выйти, размять затёкшие ноги, поговорить, покурить, отдохнуть от вылитой на них свежей музыкальной информации и «усвоить» её… Затем всё начинается сначала.

И вот, поработав так три часа, мы почти полностью «усвоили» первую страницу.

А в этой опере их всего четыре. И когда Майя Рихардовна сказала, что на сегодня это всё, я долго не мог поверить, что — действительно, всё.

Просто после ненормированного рабочего дня в ирригации с вечными скитаниями по полям с кучей неудобных и громоздких инструментов, и хлопотливой и тоже не слишком нормированной работы на заводе, мне показалось, что это как-то уж слишком…

Не-е-ет, теперь мне совсем не кажется, что это — легко. И, тем более — просто…

Процесс пения, если он происходит так, как положено, классически, требует очень много сил. Работают и пресс, и ноги, и, конечно, лёгкие. Кто думает, что пение опер производится так же, как поёт, к примеру, всё та же Крыстина Арбекайте — очень сильно ошибается.

Пение связками — то есть — горлом! — абсолютно ничего общего не имеет с подачей голоса из грудного резонатора. Кстати — мне, чтобы полностью освоить специфику, пришлось-таки позаниматься частным образом с замечательным педагогом консерватории, Галиной Викторовной Кининой. И не один месяц. Пока не стал более-менее… (тьфу-тьфу!).

Так что одно дело — пение в классе, где мы повторяем оперу непосредственно перед её началом, скорее, напевая: лишь бы ноты были на месте! Заодно вспоминая и слова — где какие.

И совсем другое — когда выходишь на сцену, и нужно реально, как элегантно выражается моя жена, «выдавать». Вот взять, к примеру, знаменитую «Аиду». Там у хора работы — выше головы. Вызубрить нужно около 60 страниц. А уж петь — и не говорите!

Это не сложно с точки зрения памяти, или звуковедения: у Верди все мелодии очень легко запомнить и спеть. Зато красивого и мощного вокала очень много! После самой тяжёлой и массовой сцены — ну, когда происходит триумф победителей — мне практически всегда приходится менять вымокшую насквозь майку. Благо, теперь я учёный, и постоянно держу запасную на своей вешалке. А ветераны не стесняются ложиться на диваны, и говорят:

— Разбудите на Судилище! (Это уже в конце. Когда главного героя «судят и замуровывают». А главная героиня — вот дура! — вместо того, чтобы передать ему зубило или лом, или нанять пару здоровых амбалов, да ночью разворотить всё нафиг, залезает в его камеру сама! Ну, это снова я — прагматичный инженер…).

Директором Театра тогда была Барнара Кириева. Матёрая ветеранка. Заслуженнейшая артистка. И по делу! Из супер-знаменитых у нас тогда ещё была и Галия Баязетовна Исмаилова, и Главный балетмейстер Ибрагим Юнусов. Да и солисты были как на подбор: и Куркмас Мухетдинов, и Ольга Алексеева, и Ринат Ситеев…

Словом, Театр гремел. Даже вспоминать приятно…

Ну, память у меня неплохая, (ещё раз — тьфу-тьфу) и чтобы вписаться в столь заслуженный коллектив, я за каких-то два года освоил и выучил наизусть практически все идущие оперы.

Помогла мне жена — кто же ещё!.. Она по образованию дирижёр-хоровик, и дома, куда я брал свои партии, она одним пальцем на пианино мне всё это натюкивала.

К этому времени я и людей почти всех знал — и не только мужиков, но и девочек.

Ну, «девочки» — это их самоназвание. Работало их тогда около сорока. Причём — большинству далеко за пятьдесят… А некоторым — и за 70 (тогда ещё у нас в республике пенсионерам разрешали работать!). И вот выходят они, бывало, из гримуборных, где переодеваются к спектаклю, и кричат друг другу (а голоса-то звонкие) на весь коридор:

— Девочки! Выходим, выходим! Пора на сцену спускаться — вон, Алеко уже зарезал эту сволочь! Или — Девочки быстрее! Тут нам косметику турецкую принесли подешевке! Я уже нам очередь заняла!.. Или — «Девочки! …ть вашу! Кто опять набросал возле урны окурков?! Пожарники же просили — мимо не кидать!..»

Если когда-нибудь у меня будет время и смелость, обязательно напишу обо всём этом маленьком, но жутко колоритном мирке, настоящий Большой Роман… Да что там роман — хватило бы, как Льву Толстому — и на 4 тома, и не «Войны и мира», а «Творчества и быта»! Ведь каких только случаев и ситуаций не случалось.

Мы же — не Большой в Москве. У нас и солист может слова забыть, и только ходит от суфлёрской будки к хормейстеру, стоящему с клавиром за кулисой, и спрашивает их: — «А-а? Что?!» — а мы все, стоящие на сцене, наперебой, перекрикивая гремящий оркестр, подсказываем ему эти самые, его слова…

Или отвлекся, скажем, солист, на какое-нибудь важнейшее дело (например, с вахтершей потрепаться об учебе старшенького!) и так заговорился, что забыл про свой выход. И не вышел.

И вот мы, толпа в шестьдесят человек — хор! — чтобы обыграть ситуацию, мечемся по сцене, изо всех сил делая вид, что по сюжету так и положено: чтобы мы искали главного героя!.. А дирижёр за пультом лихорадочно соображает, сколько ещё раз ему с оркестром повторять последние двенадцать тактов?!

А уж про то, как кто-нибудь спел что-нибудь не то, или вообще забыл спеть, или, там, спел не те слова — и вообще упоминать не стоит. Например, когда Рома Талыпов, играя в «Трубадуре», вместо забытых итальянских слов спел: — «Дыр-дыр-дыр!» весь хор не смог дальше спеть практически ничего (хотя, вообще-то, должен был!) — так все смеялись. (Причём ещё так — чтобы зритель не догадался, что это смех! Потому что, по идее, героя должны казнить. И он прощается с жизнью, и Любимой Девушкой… И все такое. Жуткая трагедия, словом!)

А когда четверо здоровенных мужиков-мимансов (это такие ребята, которые ничего не поют, но выходят стражниками, или лакеями, или рабами всё в той же «Аиде», и т.п.) вроде подняли… И вдруг уронили (ну, выскользнула! — как потом оправдывался их Главный — все зовут его «Раджик», хотя ему за 55, и он — Раджап) «отравленную и умершую» балерину (40 кг.), да так, что грохот от удара головы о пол был слышен на галёрке, тут уж смеялись и зрители. Но, как ни странно, громче всех — эта самая уроненная «мёртвая» балерина…

Вначале мне — инженеру-гидротехнику — всё это было и странно, и немного дико.

Ничего. Пообвыкся. Юмор тут практически у всех, как уже говорил — на уровне. Так что КВН мог бы поучиться! А уж про «Аншлаг» и не говорю…

Ну вот, к 20… году более-менее привык я работать и в Опере. А тут как раз случилась жуткая катастрофа буквально Государственного масштаба. Ну то есть — действительно, серьёзный политический конфликт. Террористы из числа оппозиции взорвали несколько зданий прямо в центре столицы. В том числе и пару Министерств.

Нет, не то, чтобы там много народу погибло, но зданиям был нанесён ущерб: повылетали стекла, пострадала облицовка… Да и сам факт заставил руководство нашего Театра как-то… насторожиться. И отреагировать, как говорится, на злобу дня и реалии происходящего.

Ну, и, разумеется, на указания свыше…

И вот в нашем театре — а он находится в самом центре города — ввели ночные дежурства.

Разумеется, своя вневедомственная охрана у нас уже была, а тут к ней добавили на усиление ещё и дежурных из всех коллективов: хора, оркестра, балета, солистов, рабочих сцены и т.д.

Уж не знаю, каким образом мы, безоружные, могли усилить боевой дух и боеготовность наших двадцати здоровенных (хоть и тоже безоружных) охранников…

Нет — честно не знаю.

Но дежурства ввели, и большинство ребят вполне мирно спали по ночам. У себя. Ну, то есть, в наших рабочих комнатах на служебной половине. И вот подошла и моя очередь идти ночевать в здании Театра.

Здание у нас выдающееся. Сконструировал его и построил архитектор Щусев. Выглядит оно монументально. Ну, то есть, действительно, солидно. Мощные колонны парадного входа поддерживают широкую крышу, пропорции напоминают классический древнегреческий храм.

В длину здание занимает целый квартал. Под ним есть и пожарный резервуар с водой, и подземный ход через дорогу, в склад с декорациями. А уж сколько подземных и подвальных ходов для технического персонала, обслуживающего систему отопления, кондиционирования и т.п., запутанных коридоров и узеньких лестниц, уводящих, кажется, в никуда — и не перечесть!

А строили всё это солидное, на глубоком фундаменте, сооружение, пленные японцы, захваченные в 1945-м. Построили быстро — за два года. К сожалению, не обошлось без жертв: тут сказались и недоедание, и тяжкий труд, и болезни чужой страны, и тяжёлый (Это правда. С непривычки жить и работать в нашей жаре — жутко!) климат.

Но работа не прекращалась ни на день. И уж при такой стройке, да при дедушке Сталине, цемент никто не экономил. Построили на века. Кирпичные стены толщиной побольше метра. Летом отлично хранят прохладу, зимой — тепло. Комнаты удобные. Всё — на мировом уровне!

И в 1947 году труппа театра, образованная ещё в 1929-м, торжественно въехала, и стала работать. Скажу без ложной скромности: первое место, куда водят иностранных туристов — это наш театр. В парадных вестибюлях всех трёх этажей по стенам расположена великолепная резьба по ганчу, зеркала, фрески, картины — пейзажи страны, разумеется.

На потолках — монументальные лепные-резные люстры! Кресла для зрителей — с гнутыми ножками и резными подлокотниками и спинками.

Фрески и резьбу выполняли самые прославленные устозы (мастера) со всей республики. Сам зал великолепно отделан: все балконы тоже украшены и лепниной, и позолотой. И занавес — шикарный, и люстра гигантская — ну совсем, как перевёрнутый вверх ногами свадебный торт! И все три яруса очень удобны — зрителям отлично видно, что происходит на сцене.

Конечно, с артистической половиной дело обстоит не так красиво.

Здесь всё, скорее, функционально. Но и уютно. Правда, как я уже говорил, лестницы кое-где узковаты и круты, а коридоры могли бы быть освещены и получше. Когда освоишься — кажется всё практично и удобно: можно быстро попасть абсолютно в любое место театра. Зато кто пришёл впервые — вот когда я, например, привёл жену полюбоваться закулисьем — всё кажется жутко запутанным. И все так и говорят: — «Да у вас тут сущий лабиринт!» Это правда — без провожатых мгновенно заблудишься.

К этому времени на меня, как на обладателя красивого «чертёжного» почерка спихнули реставрацию старых, и написание новых нотных партий — для тех опер, которые мы каждый год потихоньку разучивали, в среднем по две за сезон. Кстати, выяснилось, что для изготовления хорошей нотной партии совершенно ни к чему владеть нотной грамотой: просто надо копировать всё один к одному. Мы потом из принципа сравнивали — чья партия лучше. Так вот: те, кто владел этой самой грамотой, обязательно пару-тройку ляпов допускали. А я обычно — нет (хе-хе!).

Я так думаю, им как раз и мешало то, что они про себя всё это автоматически пропевали, ну и… А мне-то всё равно: чертёж как чертёж.

Ну а дальше — больше. Навесили на меня и должность нотного библиотекаря…

А эта должность предусматривает, чтобы я, получая по совместительству ещё полставки (деньги, в принципе небольшие, но кто же откажется?!), раздавал перед повтором, или на «тренировках», ноты всем артистам, по окончании работы их собирал, регулярно их реставрировал, и ещё приносил хормейстерам клавиры. А клавиры хранятся обычно в хормейстерской. Точнее — это тех опер, что регулярно идут.

А вот клавиры и партии уже — или ещё — не идущих опер, где только не хранятся!

И в шкафу у главного хормейстера… И в его же диване… И в нотной библиотеке… И у двух хормейстерш в железном сейфе… И в архиве на 7-м этаже.

Вот об этом архиве придётся-таки рассказать отдельно. Расположен он под самой крышей, и ведёт к нему лестница аж из самого подвала. Вдоль неё, на разных этажах, располагаются и каморки осветителей (это ребята, из своих «карманов» освещающие сцену — то «пушкой», то «снегом», то ещё какими спецэффектами.). И гримуборная наших любимых мимансов. И проходы и переходы чердака и подвала. И просто глухие простенки…

А сама лестница в ширину — только-только пройти одному человеку. И очень крутая.

Когда наш шеф (Главный хормейстер) обнаружил, что в Архиве протекла крыша, пришлось нам с ним, и ещё парой молодых басов заняться нотами вплотную. Хотя там практически не было хоровых ни партий, ни клавиров, всё же достояние — общетеатральное. А у нас тогда — не то, что, повторюсь, теперь — реально душа болела за престиж и имущество родного Театра. Ну как же! Культурное Наследие Страны!..

Вот и стали перебирать всё, да эвакуировать подальше от протекающих мест. А полки сверху ещё накрыли фанерой и всем, чем можно — чтоб уж точно вода не попала. Жалко ведь! Там были и партии, и клавиры ещё Х1Х-го века! И — я сам видел! — даже из Мариинского театра!

Ну, шеф мужчина занятой, да и молодёжь — то учится в консерватории, а у нас на полставки, то болеет. Короче, на третий день я уже работал один. И, надо вам сказать, освещение там дохловатое. Лампочки сгорели, наверное, ещё при Хрущёве, и вместе с ними и проводка — во всяком случае, когда я из дома притащил свою стоваттную, она всё равно не горела.

Так что вот откроешь дверь в архив настежь, зажжешь пару свечей, которые принес с собой, и таскаешь эти самые пыльнющие ноты из угла в угол, да перекладываешь на пыльные же стеллажи… Подальше от потёков на стенах.

Ну, в полях-то меня приучили к вполне самостоятельной и автономной работе. Работаю себе. А на седьмой этаж вообще кто поднимется? Да и зачем? Здесь только проход по чердаку: к перекрытиям главного зала и нашей монументальной люстре. А в ней лампочки не меняли, наверное, со дня сдачи здания, но они мужественно горят.

Проход к чердаку находится чуть выше Архива по лестнице — буквально ещё три ступеньки — и прикрыт дверью, которая вообще никогда не запирается: кто туда сунется? Всё равно на чердаке то, что можно было упереть — давно упёрли… Да и темно там всегда — нужен фонарик. Про хронический запах пыли и плесени уже и не говорю.

Третий день прошёл нормально. Но ещё раз вернуться пришлось.

Кое-что шеф попросил притащить-таки к нему. Так, на всякий случай. Архив-то не наш. В смысле, не хора. А числится он на оркестре. А их библиотекарь вечно занят…

Ну, всё как всегда, лезу я на седьмой этаж, отпираю дверь, собираю и перевязываю то, что просили. Потом — запираю.

Я даже свечки не зажигал, всё положил заранее поближе к свету, у входа. Ну как — к свету. Ближайшая лампочка — двумя этажами ниже, но всё-таки хоть что-то освещает…

Потом дёрнуло же меня на прощанье, «для интереса», заглянуть в этот длиннющий и тёмный коридор, который ведёт к чердаку и люстре. И вижу я там только черноту и…

Два огонька.

Уж больно походят на кошачьи глаза. Во всяком случае, по моим прикидкам, как раз на такой высоте от пола они и должны бы находиться. Ну ладно. Кошка и кошка. Хотя мышей у нас в театре отродясь не водилось — костюмеры жутко за этим следят. Ещё бы: если съедят уникальные костюмы — восстановить невозможно!

Я тогда на всякий случай сказал довольно громко туда, в черноту: — «Брысь, зар-раза!» Огоньки вроде притухли, словно их хозяин глаза-то прикрыл. А потом открылись. Вспыхнули куда ярче.

Дальше — и того круче. Поднялись от пола где-то на метр, и, покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра какая-нибудь, пошли прямо на меня.

И ещё вокруг тихо так. Словно нет огромного здания, где всегда что-нибудь скрипнет, или снизу кто-то что-то закричит, или, как это бывает перед спектаклем, рабочие колотят изо всех сил молотками, устанавливая декорации…

А тут — словно меня окунули в вату. И ощущения странные… Словно стены сближаются, и давят со всех сторон!

Вначале было до глаз метров десять. А когда стало шесть — я ждать не стал. Дверь на чердак захлопнул, упаковку свою схватил, и — дай Бог ноги!..

Когда спустился на два этажа, остановился.

Всё-таки лампочка — великое изобретение! Стою под ней. Потом обливаюсь. Сердце колотится, как у воробья какого… Но я себя успокаиваю: вот, мол, придурок-то, чего я испугался? Не нечистая же это, в самом деле, сила?

Но сам — прислушиваюсь! Замер.

Блин. Слышу — и правда: кто-то по двери чердака скребёт. Но — будто не когтями, и не металлическим чем. А — чем-то мягким. Вроде как если бы тряпкой… или подушкой, например, водили. Ну не кошка же, в самом деле, будет по двери вот так, своим телом, водить!..

Уж на что я несуеверен, а и то — перекрестился!

И — всё. Слушаю, слушаю — тихо вроде…

Ну, я и ушёл. Шефу всё отнёс, отдал. Никогда никому ничего не рассказывал. И вплоть до своего дежурства, постарался всё это из головы выкинуть. А тут — как чёрт под руку толкнул.

Спрашиваю у Эдика Воронина (колоритнейшая, кстати, фигура, как и большая часть Ветеранов! Невысокого роста, но держится с редким достоинством. Маленькая аккуратная бородка — у меня самого почти такая же! — всегда выбрит, отутюжен, подтянут. Толковый тенор. Что для них, кстати, редкость! Не подумайте, что я «расист» какой, но вот с мозгом у этих бедняг… Хм!..), как, мол, прошло его дежурство. (А он дежурил за пару дней до меня.). Мол, не являлся ли ему Жуча?

Жуча — это часть нашего Театрального фольклора. Танцовщик, которого хотели уволить за нарушения трудовой дисциплины… Ну выпивал он. А кто в балете не выпивает?! Да и с семьёй и начальством у него были большие проблемы… И вот однажды, приходят охранники утром на сцену с обходом — а он висит. Повесился, бедняга, прямо на этой самой сцене, где прошла почти вся его биография.

И которой он отдал всё, что только…

Так вот, среди ветеранов ходит побасёнка, которой они регулярно, и с cамым серьёзным видом потчуют молодых, только что «приволившихся» девочек — мол, тем, кто в театре будет «нарушать трудовую дисциплину», и запоздно оставаться, этот самый Жуча и является. Да ещё обычно с верёвкой на шее.

Правда, никто не покупается — молодёжь сейчас не та.

Ну вот, смотрю я, Эдик бодро так отвечает:

— Да нет, Андрюха, что ты! Я как пришёл, только с ребятами на вахте потрепался с полчасика, а потом поднялся к нам в класс, да и проспал на диване до самого утра!

Но я-то вижу, что он в глаза мне не смотрит, да и вид у него не такой вальяжный, как всегда. Значит, точно — что-то тут нечисто.

Но поскольку Эдик старше меня лет на пятнадцать, говорить ему, что, типа, — «хватит уже стесняться-то, расскажи: что же всё-таки видел», — как-то неудобно. Так что решил я не углубляться, и тоже прийти, и мирно проспать всю смену — до утра.

Вот прихожу, как шеф назначил, к семи вечера. На полсуток, стало быть.

С ребятами на вахте, которые охраняют главный служебный вход — ну, там, с ключами от всех кабинетов, и электрощитом, и всем таким — я знаком только шапочно, а не как всё тот же Эдик, который знает всех и вся. Поэтому я и не трепался особо: — «Ну, как у вас тут?» — «Да нормально. А у вас?» — «Да сейчас тоже спать пойду!»

Взял ключи от нашего (А Эдик, как я уже говорил, тенор. Их класс меньше, и не такой тёплый) класса. Поднимаюсь на третий этаж.

Ну, у нас, на артистической половине — своя иерархия.

Солисты и оперы и балета — на втором. Там же и выход на сцену. Чтобы ближе, и — главное! — быстрее, стало быть. Артисты хора, и кордебалета — на третьем. Обувщики — на четвёртом. Там же и пошивочная мастерская, и склады с кое-какими костюмами. В подвале — а он просто громаден! — и инженерная служба, и одевальщицы, и остальные склады костюмов.

И много их, этих самых костюмов. Сам видел: по крайней мере шесть комнат размером десять на пятнадцать. И заполнены они в пять рядов, тянущимися от стены до стены мощными стойками с трубами, на которых — вешалки с восточными халатами, военными мундирами, сюртуками и платьями семнадцатого-восемнадцатого веков, римскими латами, фраками, сарафанами крестьянскими и…

Словом, костюмов, как и эпох достаточно: для идущих (сорок), и уже не идущих (шестьдесят) опер и балетов. То есть — на всех участвующих в спектаклях артистов: хор, балет, и солистов!

И везде там — трубы пожаротушительной системы. Об них вечно бьёшься головой… А вообще, подвал уютный и тёплый. Ведь там наше, собственное, театральное отопление.

Класс наш, так называемый басовый, размером примерно шесть на двенадцать.

Да это и понятно: в лучшие годы число этих самых басов доходило до двадцати! Ветераны рассказывали, что, когда с жильём и местами в общежитии было туго, наш класс даже был разгорожен фанерной перегородкой, и в отделённой каморке жила семейная пара — тоже работники хора. Вот так Барнара решала насущные кадрово-жилищные проблемы…

Ну, потом им дали квартиру (!), каморку разобрали, и класс снова стал классом: вдоль всех стен стоят гримуборные столики и диваны.

(Кстати, один из диванов достали с моей помощью. И при непосредственном участии. Поскольку у меня, как библиотекаря, были ключи от большого спевочного класса, мы с двумя нашими «качками» — ну, это те наши молодые, кому ещё не лень тягать самодельную штангу для улучшения фигуры — перенесли этот диван оттуда. И вот, тащили его три этажа и сто метров по тёмному коридору, надеясь, что никто не увидит. Так эти «качки» заставляли меня, старого хрыча с артрозом, два раза останавливаться. А то они «устали»! И «выскальзывает»!)

Диван пригодился. И вовсе не для того, что подумают иные.

Театр, кстати, вовсе не такой «жуткий рассадник» разврата и свободы нравов, как пытаются иные хвастуны представить непосвящённым. Ничего подобного — я работал и в таких местах, где было куда хуже. И лесбиянок и «голубых» в театре — всего пятерых знавал. По-моему, на семьсот работников, да за двадцать лет — это ерунда. Так что на диване и сами спали, и во время работы сидели.

Вот я один такой себе и облюбовал — в глубине комнаты, как раз тот, который мы «позаимствовали». Свет только везде вначале включил.

У нас у каждого над его гримёрным столиком большой круглый плафон — светильник.

Это насущная необходимость: перед спектаклем каждый наносит себе грим! Кстати, проблема с этим самым гримом: иногда молодые так торопятся быстрее переодеться, когда всё закончили, и убежать домой, что забывают его удалить. И вот Эльдар как-то рассказал, что сел он это себе в метро на лавку, сидит, никого не трогает. И — вдруг мужик справа отодвигался-отодвигался, потом встал, и ушёл! А парень напротив стал вдруг подмигивать… И женщины чему-то улыбаются… А в чём, собственно, было дело, он понял, только зайдя домой, и взглянув в зеркало.

Ну, с «творческим вдохновением» у нас попроще, чем у солистов. Всё-таки для артистов хора это — просто работа. Поэтому после спектакля у нас никто «на лаврах не почивает» и дополнительных оваций не ждёт: все быстро стирают грим, переодеваются, и — домой! Рекорд принадлежит всё тому же Эльдару: сорок пять секунд. Засекали!

Ладно. Вот, съел я принесённый из дома бутерброд. Походил-походил от окна к окну (оба окна у нас в классе маленькие, буквально метр на метр, так что зимой, даже если нет отопления, — а такое бывало, когда у Театра не хватало денег заплатить за горячую воду — не очень холодно). Послушал, как едут машины по одной из главных улиц, как раз и проходящей под ними…

И лёг себе на диван.

А дело происходило поздней осенью — накрыл ноги своей курткой. А вот свет — не выключил. Я и дома привык спать с маленьким ночником. Эта привычка сохранилась с тех пор, как дочка была грудной — ну, там, переодеть её, покормить, и всё такое прочее. Да и то сказать: одно дело, когда ты в огромном, овеянном настоящими (а вовсе — не придуманными!) легендами, здании с шумным и весёлым коллективом. И совсем другое — когда один. И — ночью.

Лежу. Жду. Сам не знаю, правда, чего, но реально — ждал.

Позже так и не смог понять — почему. Может, это разыгралось моё «бурное» инженерное воображение, или всё не мог забыть надвигающихся огоньков в коридоре чердака.

Но и правда — дождался.

Часов в одиннадцать вечера действительно, по потолку прошлось что-то. Будто этой самой подушкой. А потолки у нас обычные — мощнейшие бетонные плиты перекрытий на полуметровых бетонных же балках. Ещё бы! Через этаж от нас, сверху, балетный тренировочный класс. И когда эти «лёгкие и воздушные» создания там прыгают, гул стоит на весь театр, словно это не люди, а бегемоты какие!..

Так что слышу я, словно всё опять обволоклось ватой, и подушку волокут надо мной — с одного угла в другой… И ещё такое странное ощущение, будто где-то рядом огромный вроде как генератор вибраций мощных таких, и внутри меня словно всё ходит туда-сюда ему в резонанс: все мои лёгкие, сердце, желудок — ну, все внутренности трепыхаются. А ведь не слышно ни звука!..

Не очень хорошо я себя почувствовал. В здании-то сейчас кроме меня и вахтёров-охранников, точно никого нет. А они — тоже не любители обходы делать. Мирно смотрят ящик у себя всю ночь. Посменно спят. Ну, думаю — может, решили пошутить. Приколоться. А чего не сделаешь со скуки?..

Вот и лежу, как бы сплю, и с дивана не поднимаюсь. Дрожание в кишках стараюсь как могу, игнорировать — может, это рефлекторное, от страха и самовнушения…

А эта дрянь стала по стенке, дальней от меня, опускаться.

Очень явственно слышу, как она шуршит. Но на обоях ничего никак не проявляется.

Дошла она до пола. Тут вижу я, что наш пушистый огромный, почти пять на шесть, ковёр, (Который, кстати, лежит на паркете! И паркет — во всех помещениях, даже служебных! Вот ведь раньше не скупились — солидно делали!) в дальнем от меня углу вздувается! Начиная от этой самой стены. Причём вспучивается — довольно приличным бугром!

Теперь-то я хорошо понимаю выражение «волосы встали дыбом»!

И вот это вспучивание, высотой сантиметров в двадцать, начинает неторопливо этак приближаться ко мне… И я словно чувствую его мысли, ну, или там ощущения: — «Куда ты от меня теперь денешься!»

Вижу пока только бугор — даже не знаю, что за форма такая и что вообще это за тварь приближается. Может, кусачая, или с когтями… С другой стороны — почему тогда звук был такой…

Мягкий, почти пушистый?..

Жду, а в глубине про себя отрешённо так знаю: чтобы добраться до моего дивана, эта штуковина, чем бы она ни была — должна пересечь участок открытого паркета. Потому что на моей половине тоже ковёр, но немного поменьше.

Мне сейчас кажется, что я в этот момент напуган-то, собственно, и не был. Но, по-моему, всё-таки не дышал — поймал себя на том, что вдруг судорожно втянул воздух. Словно его и не хватало.

Вновь появилось ощущение, как при клаустрофобии: стены сближаются, прогибаются вовнутрь, давят на череп и грудь!.. И свет стал как бы тусклее.

И вот ЭТО добралось до открытой полосы пола шириной с метр.

И вижу я там своих старых знакомых: эти самые огоньки. И вот кажется мне, что выражение у них — злобное-презлобное.

Словно они, наконец, получили возможность расквитаться. Отомстить мне за унижение — за то, что я на них так презрительно «брыськал».

Ну а кроме двух глаз там больше ничего не было. Ну то есть — совсем ничего.

Во всяком случае, ничего, видимого моему глазу. А длина этого создания-невидимки, судя по вздутию на ковре, казалась не меньше полутора метров. И звуков от неё уже здесь, в комнате, слышно не было совсем. Да, точно помню: звуков никаких, кроме предыдущего шуршания по стене и потолку — не было. Везде — всё та же вата! Зато обострилось ощущение — тварь-то злорадствует!

Задышал я тут прерывисто, а у глаз этих, что смотрели из-под ковра, выражение изменилось, вроде… И смотрят они ехидней, и так, словно бы спрашивают:

— «Ну что, будешь теперь на МЕНЯ «брыськать? И «заразой» обзывать?..»

Разлепил я почему-то пересохший рот, и, пусть не с первой попытки, но выдавил:

— Извините… Я вас тогда принял за кошку… — сам срочно думаю, что бы ещё такое сказать в своё оправдание, и хотя бы постараться предотвратить как-то возможные враждебные действия в мой адрес...

Смотрю, однако, пока я думал, эта тварь вроде как вылезает из-под ковра: его край откинулся больше, и глаза от пола поднимаются.

Наплевали, значит, на мои извинения.

И тут — как в замедленном фильме-ужасов, стало проступать тело — всё чётче, и материальней. И выглядит оно… Страшновато.

Но ведь светло кругом! Лампы-то горят! А всё так явно и конкретно!..

Злые глаза — сидят на вытянутой, как у крысы, морде. Рыло выдаётся вперёд сантиметров на тридцать, но не острое, а этакое квадратное, примерно как у тираннозавра. А зубы!..

Когда оно пасть-то как бы невзначай разинуло, я чуть не обмочился — особенно когда эта тварь ими звонко так в гробовой тишине клацнула.

Остальная туша, должен сказать, вполне соответствовала: всё было покрыто с кончика морды до огромного, в метр длиной, хвоста, густой и длинной тёмно-коричневой шерстью.

А сам хвост — лысый, чёрный, толщиной у основания с мою руку…

По общему виду тварь больше всего напоминала хорька — тело узкое и гибкое. Хвост только — как у крысы. Ушей не было вовсе — это я почему-то как-то автоматически отметил. Шерсть, кстати, казалась очень ухоженной. Я даже подумал — уж не расчёской ли она пользуется. Глупо, да? — но я тогда как бы раздвоился.

Один — перепуганный насмерть, застывший, словно студень. А другой, вроде — циничный наблюдатель, ждущий, чем всё дело кончится. И наготове — чтобы спасать меня, дурака такого…

А тварь гнусно хрюкнула, оскалилась, глазки на меня хитро так сверкнули, и…

Когда это дело, раскачиваясь, двинулось ко мне на задних лапах, и злорадно потирая (!) передние, я, тот, другой, понял, что ничего хорошего ждать не приходится!!!

Перекрестился я. Три раза. Стал вслух читать «Отче наш». А кто бы — не стал?!!

Голос дрожит, как у паралитика какого. Правда, слова старался чётко выговаривать — понимал, может от этого и жизнь моя, и рассудок зависят… Вспомнился почему-то сразу и горемыка Хома Брут, из «Вия»… Тьфу-тьфу — не дай Бог!..

Смотрю — вроде как подействовало!

Глаза вспыхнули ярко — морду «хорька» перекосило от злобы… Раздалось противное шипение… Пасть открылась, словно хочет — но укусить не может!

И стала эта сволочь обратно как бы таять…

И растаяла ведь. Полностью.

Но мне кажется, что все мельчайшие подробности её мерзкого строения я запомнил уж точно навсегда. Встречу — не ошибусь! (Хотя — лучше бы, конечно, больше не встречать!..)

Исчезла она. Так до меня и не добралась. И, хоть позже я читал и о запахе, и об иногда остающейся шерсти, или ещё каким материальным следам посещения — нет, ничего этого не было.

Зато — словно постепенно, из ниоткуда, прорезался звук. Слышу, за окном снова проезжают машины, в окна дует ветер, и всё такое… Да и стены как бы выпрямились, и вернулись на место — вновь комната большая.

Ковёр, правда, ни фига обратно не разгладился — так дурацкой складкой посреди комнаты и остался.

Ну, прочитал я молитву три раза. Продышался. Встаю. Ноги почему-то ещё трясутся. (Удивительно, правда?!)

Ну хоть ощущение пространства вернулось — углы прямые, стены — не впалые.

Сел я обратно. Посидел на горячо любимом «утащенном» диване. Почесал в затылке. Покачал головой.

Но легче от всего этого не стало. Я же всё-таки инженер. И не верил во весь этот бред с привидениями, домовыми, и духами.

Поэтому, по здравом размышлении, я встал, расправил аккуратно складку, чтобы ковёр лежал как всегда. Поправил его и у дальней стены, где он тоже пучился. Перекрестил на всякий случай все стены и углы комнаты.

Потом переодел майку, которая вся оказалась в холодном, липком поту — благо, как я уже говорил, запасная у меня всегда на всякий случай висит на моей вешалке.

Опять походил по комнате. Посмотрел снова в окна, как там до сих пор ещё проезжают редкие машины со своими фарами. На огни уличные полюбовался. Потом укусил себя как следует за торец кисти. Оказалось — довольно больно… Потом — сел верхом на стул, стал смотреть в одно из окон. Только мало чего видел…

Нет, думаю, не пойду к вахтёрам — не хочу, чтобы про меня рассказывали, что я трус, дебил и выдумщик. Ребята, да и «девочки» начнут за спиной крутить пальцем у виска и похихикивать. Шеф надуется. И ничего не скажет. Но он не любит неадекватных личностей внутри хора.

Словом, под давлением косых взглядов и гнусных сплетен я и сам должен буду уйти… А тварь-то, может, только этого и добивается…

А мне тогда ну никак нельзя было терять эту работу: денег совсем не было, а на питание, налоги, и на дочку с её учёбой уходило довольно много. И устроиться, хоть я и пробовал все эти годы найти работу по специальности — нереально! Нигде тогда инженеры, да ещё гидротехники, не требовались.

Оставалось только работать челноком — возить товары с Китая, или Турции, или России. Да и сидеть, продавать их на Оптовом Базаре…

Я бы смог, наверное, какое-то время. Но уже тогда ноги с артрозом побаливали — боялся, что не потяну что-нибудь связанное с беганием, перетаскиванием тяжестей, или сидением в холодном продуваемом рынке на открытом воздухе.

Ну вот я и посидел, подумал, повздыхал, и… Снова лёг на тот же диван. Мысли о том, что «злобная монстра» может ошиваться где-то рядом, хоть и невидимая, постарался отогнать, как вредные и неконструктивные…

Помолился. Перекрестился, поворочался… Внутри всё ещё словно что-то вибрировало, дрожало. Повздыхал ещё. Стал опять молиться…

И — заснул ведь!

Проснулся — а уже даже восьмой час!..

Так что привёл себя с помощью умывальника в относительный порядок, причесался, попялился на себя в зеркало: ничего вроде, седых волос не прибавилось. Выключил, как всегда, весь свет, запер класс. И почти спокойно спустился вниз.

С ребятами на вахте опять мило перебросился ничего не значащими фразами. Сказал, что спал неплохо… Но донимал, мол, комар — хотя никаких комаров у нас не водится. Сдал ключ, и поехал домой.

Дома тоже старался вести себя нормально. Вроде, получилось.

И всё пошло-поехало, как и раньше. И дело здесь вовсе не в моей «храбрости» — дело в работе. И заработке для Семьи. Кто сталкивался — поймёт.

Эдик, надо отдать ему должное, при встрече ни о чём меня не спрашивал. Хоть я и ловил на себе его испытующие взгляды… А я помалкивал.

Правда, в Театре потом после окончания спектаклей старался не задерживаться.

Прошло семь или восемь лет. Нас — труппу — перегнали работать в Концертный Зал. А в Театре началась Реконструкция. Совсем как в Большом, в Москве…

Похоже, не скоро мы теперь к себе попадём: Здание закрыли на капремонт. И уже пять лет рабочие там вкалывают. Я сам видел, что отбили штукатурку на всех этажах служебной части, кладут новую — под «евростандарт». И классы нам дадут другие. Так, хору грозятся выделить бывший Пошивочный, на четвёртом.

За всё это время я всё-таки немного подинтересовался всякой мистикой и нечистью. Почитал кое-что, посидел в интернете…

А больше всего мне понравился ДВД-диск, который я приобрёл случайно на барахолке — «Лучшие замки Англии и Европы». Там были ещё фильмы про легендарные замки с призраками Англии, Шотландии, Ирландии, Уэльса, и др.

Ну, конечно, этих Призраков там не показывали, но общая установка мне показалась разумной. Мол, если в каком-то капитальном строении когда-то произошло очень эмоциональное событие — вроде убийства, или казни, или любовной измены с чьей-то смертью — то стены такого Здания способны воспринимать мощный электромагнитный, или ещё какой, всплеск от этих эмоций.

И навсегда запечатлевать его — совсем как на магнитофонной ленте.

Как инженеру мне эта мысль вполне понятна, и, возможно, объясняет хоть что-то с рациональных позиций. Так что не знаю — сохранится ли что от таких «зафиксированных образов» у нас с новой штукатуркой, или — нет, и можно ли таким способом отделаться от полтергейстов или домовых… Ни у кого я, конечно не спрашивал, и не собираюсь.

И — что странно — никто и нигде не описывал именно такой животины, что приходила ко мне… Ну и ладно. Пусть будет без классификации. И, если уж совсем честно — что-то такое и должно быть в Зданиях с большой буквы! Уважение и определённый трепет такие места должны вызывать! Ведь должен кто-то такой показать молодым, борзым и ретивым, что не всё можно постичь и объяснить с помощью Науки… И относиться к «легендам» нужно с уважением…

И «лихо, пока оно тихо», лучше не тревожить…

Но сам-то я — вполне в чём надо убедился. Хоть просвещать кого-то и взывать к их уважению к Зданию, и Великому Прошлому, не собираюсь.

И в отреставрированном здании оставаться на ночь ещё раз не соглашусь ни под каким видом. Тем более, сейчас я уже реально старый, и всегда могу сослаться, что это — дескать, дело молодёжи… Вряд ли им что-нибудь грозит: они же на ЭТО не «брыськали»…

И вообще, я ещё вначале сказал, что всё это — неправда. Я всё выдумал. Я вообще люблю ужастики… Надеюсь, развлёк Вас хоть немного?..

Так как насчёт уважения к … ?

__