Так идите туда

«Книги Мертвых». Глава 17.

«Боги, состоящие в свите Гора — Имсети, Хапи, Дуамутеф и Квебехсенуф.

Приветствую вас, о повелители правды и истины, о верховные принцы,

стоящие за спиной Осириса; вы уничтожаете грехи и преступления и

состоите в свите богини Хетеп-секхус, так позвольте же мне приблизиться

к вам. Избавьте меня от всех пороков, что скрыты во мне, как вы сделали

это для Семи Духов которые идут среди следующих за их повелителем Сепой.

Анубис указал им их места в день, когда произнес: „Так идите туда“.

Эти повелители правды и истины суть Тот и Астес, властелин Аментета.

Верховные принцы, стоящие за спиной Осириса, а именно, Имсети, Хапи,

Дуамутеф и Квебехсенуф, суть те, кто находятся за Бедром в северном небе.»

***

— Тот, кто был брошен Небетхет[1] в камышовых зарослях на берегах Нила, станет мне скоро судьёй, — уныло сказал Херихор. — Положит мое сердце на Весы истины слева и уравновесит пером Маат[2] справа. Все, что я делал в своей жизни, представляется мне праведным и правильным. Вот один только ты можешь способствовать тому, что буду осужден. Дважды согрешил я. Однажды потому, что забрал тебя у твоей судьбы для того, чтоб наделить иной. Кто я таков, чтоб решать судьбу чужого ребенка, не имея своего? Почему я решил, что это необходимо, несмотря на то, что не принадлежал ты к сословию, не был близким и родным никому из нас, и не волновало тебя божественное…

Ормус пожал плечами, удивляясь. Для него в подобном поступке теперь уж, во всяком случае, ничего удивительного не было. И не от Херихора, чьим владыкой был Гор[3], судя по имени, зависело все, что с Ормусом случилось. Он мог лишь удивляться, Ормус, тому, как можно это не понимать.

— Оказалось, что было то знаком мне свыше, и ты рожден для жречества, и не случаен был взор, упавший на тебя. Ты посмеешься надо мной, верно, Ормус, но, терзаемый сомнениями, зажег я однажды благовония перед алтарем, зажег и светильник, оставил денежное приношение у подножия изваяния Хат-Хор[4], и вышел из храма, закрыв уши. Так поступают наивные люди, стремясь узнать у богов то, что сокрыто, не обращаясь к нашей помощи или голосу оракула. Далеко от храма, на площади, где толпились продающие и покупающие, я отнял руки от ушей, чтоб услышать первое же слово прохожего. Им оказался торговец, и сказал он: «Благо великое, что продал я привезенный мною товар раньше, чем ветер принес сюда лодки, набитые той же»!…Дальше я не слушал, Ормус. Первое слово было «благо», и в сочетании со словом «великое» оно успокоило меня.

Не мог не улыбнуться Ормус в ответ. Подобный способ гадания в исполнении Херихора и впрямь говорил о многом. О старости, в частности, которая не просто на пороге, но уже довлеет и диктует свои законы. Постарел Ур-Маа[5], жалобы его не лишены оснований.

— Не надо смеяться надо мной, ученик, — отметил его улыбку Херихор. — Никто из нас не пытался никогда узнать то, что еще не стало. Мы истолковываем прошедшее, узнаем волю бога. Я её узнал, не возводя пирамид к небесам, просто и легко. Иногда и такое возможно, и я ничего не нарушил.

Ормус усилием воли стер с лица улыбку начисто. Учитель был прав. Не стоит гоняться за мухой с мечом, не поймаешь. На простой вопрос можно получить и ответ простой. Получил его Херихор, и довольно.

— Но дважды преступил я черту. Ты мог бы быть здесь, под этими небесами. Мог быть полезен здесь. Быть может, суждено было тебе стать всем для нас, вернуть былое могущество стране и богам, раз уж так оправдан мой выбор. А я согласился на то, чтоб в ином месте взошел ты утреннею звездой на небосвод. А я согласился с тем, что моя страна умирает, надо начинать все заново — и за ее пределами.

Ормус молчал, потому что не знал, что можно ответить. В конце концов, какая разница? То, что случилось с ним, уже случилось. Он был в Иудее, он в нее вернется. Он будет полезен всюду, где бывает. Как был полезен Мозе[6], который был не меньше его, Ормуса. Ничего нового не встречается под солнцем, не так ли? Все уже было. Не впервые отпускает Египет своего провидца и пророка. Какая разница, где будет сказано слово? Лишь бы было услышано.

Чтоб не отвечать старому жрецу, он опустил глаза. Стал разглядывать плетеную из библуса[7] обувь Херихора. Сандалии, обычная для Египта обувь. Прикреплены к ноге двумя ремнями. Широким, что обхватывает подъем ноги, и узким, прикрепленным к носку сандалии. Узкий ремень пропущен между большим и вторым пальцами ног, пристегнут к широкому. Ничего нового, словом. И что может быть нового в облике того, кто придерживается всего устоявшегося? По крайней мере, не обувь.

Вот, пожалуй, огромный перстень на руке с синим камнем, в котором золотые вкрапления, это ново, и это красиво. Словно звезды на вечернем небе. Кажется, это лазурит. Пальцы старика сплошь унизаны кольцами, но именно это кольцо великолепно, бросается в глаза. И Херихор как нарочно крутит его вокруг пальца, крутит…

Восковая прозрачность кожи. Желтоватый ее цвет; и глаза впалые. И скулы обозначены резче, и губы истончены. Складки у носа и на подбородке с обеих сторон углубились. И виски впалые, и припухлость нижних век, и мешки под глазами. Стар стал Херихор, стар!...

Ормус вдруг почувствовал неодолимое желание коснуться старого жреца, бывшего его руководителем и Учителем все эти годы. Просто зуд в кончиках пальцев, жар какой-то.

Он протянул руку.

Старый жрец, однако, не позволил ему этого.

Херихор дернулся в сторону от Ормуса, едва не уронив себя и сидение с высокой резной спинкой.

Ормус, устроившийся у ног Учителя на подушках, не сумел дотянуться.

Испарина на лбу Учителя и потерянный, жалкий взгляд, который метнул он на Ормуса, поразили молодого жреца.

— Не надо, — сказал старик. — Как будто я и сам не знаю, ещё и ты со своими видениями. Скоро, скоро уже.

— Губы твои здоровы, члены твои могучи. Твой глаз видит далеко, — отвечал Ормус. — Ты нерушим, и враги твои падают. То, что сказано плохого о тебе, — не существует…

— Жизнь, здоровье, могущество! В милости Амона-Ра, царя богов, — сказал и старик по привычке. То, что так не думал, было очевидно.

— Я молю, да ниспошлет тебе Покровитель всего живущего здоровье, да ниспошлет жизнь, чтобы я мог видеть тебя и обнимать руками!

Обменявшись словами, которые ничего для них не значили, помолчали вдвоем.

— Ты сделаешь это, — сказал вдруг Херихор.

Ормус не поднимал глаз, он замер так, словно умер в это мгновение.

— Ты обмоешь меня священной водой из Нила, ты будешь стоять перед моим Сах[8], ты будешь рядом с тем, кто сделает надрез, — продолжил жрец. — Когда парасхит[9] это сделает, ты изгонишь его из Дома золота[10], и ты встанешь над теми, кто приготовит меня к вечности. Я так хочу. Тебе было четыре, может, пять лет, когда я решил твою судьбу, тогда же ты начал учиться всему, что знаешь, а ты знаешь все. К двадцати годам ты завершил свою подчиненность мне, став тем, кем я не уже не буду никогда. Ты выше всех и всего, Ормус. Но ты в долгу у меня, и потому склонял свою голову. Я ценил это. И все же будет так, как говорю.

Ормус молчал. Ничего против, по сути, сказать не мог. И страшного в этой просьбе ничего не было. Он действительно знал все, и мог все, и имел права на все. Но вот желания в себе сделать то, на чем настаивал Учитель, не ощущал. Почему? Это смущало его самого. Он не ждал проявлений подобной чувствительности от себя, это было в новинку.

— Я дал тебе имя, дал Рен[11], — требовательно отметил Херихор. — У меня есть власть над тобою.

Ормус кивнул. Потом встал, и, не глядя на Херихора, не прощаясь, вышел из комнаты для приемов. Херихор смотрел ему вслед.

Улыбка, едва коснувшаяся губ старика, была горькой. Потом он издал смешок, короткий язвительный смешок.

Ормус, покинувший пределы комнаты, довольно далеко ушедший, смешок этот услышал или увидел, не слухом или зрением, а чем-то внутри себя самого. Вспомнился прежний Страх, рожденный в Египте при непосредственном участии Херихора, вспомнился весьма некстати. Былые выходки Страха, терзавшего мальчика Ормуса, вдруг припомнились явно и зримо. Вздрогнув, как от удара плетью, жрец ускорил свой шаг…

С этого дня подспудно ожидавший смерти Херихора Ормус стал невыносим. Иисус, и без того от него страдавший, устал неимоверно. Жрец бесконечно вещал о смерти.

— Знаешь ли ты, о ученик, что такое Ра-Сетау? — вопрошал он, и, не получая ответа, продолжал. — Это Дверь протаскивания, она связь нашего мира с миром уже ушедших, мертвых. Пройдя по длинному и узкому коридору, душа умершего попадает в Дуат. Там две дороги, водная и сухопутная; не более чем две извилистые тропы, разделенные огненным озером. Там по дороге ждут встречи с демонами, с тем, кто обнимает пламя, или глотает тени, или ломает кости. Нужно знать их имена, и тогда, сказав заклинание, ты всегда сумеешь пройти мимо…

О долине Енном вспоминал Иисус. О месте, ближнем к Солнечным вратам Иерусалима, где жгут нечистоты и трупы животных, где когда-то, говорят, проводили детей живыми через огонь, принося их в жертву. Огненное озеро Ормуса было сродни высотам Тофета в долине сынов Енномовых[12]…

Рассказывая о том мире, мире ушедших, мог вдруг улыбнуться Ормус так, что лукавство и неверие его становились очевидны.

Но Иисусу было не до улыбок. Сам он верил в то, чему учил. Иначе не мог, не умел. Посему лукавство Ормуса его раздражало.

— Знать, — назидательно говорил Учитель, заметив его недовольство, — не значит быть уверенным. Всякое знание может быть подвергнуто сомнению. Я учу тебя сомнению, учу, а ты не желаешь быть обученным. Это странно. Я начинаю думать, что так устроен и ты, и твои соотечественники. Твердо уверены в том, что ваше, родное, незыблемо; чужое непознаваемо и неверно. В той или иной степени присуще это свойство многим народам, и моему народу тоже, только не так оно упорно, как в вас…

Что же, Иисус находил в противовес немало странностей в том, что считалось обычным у египтян.

Например, странным было то, что творилось вокруг Херихора. Старик очевидно угасал на глазах, несмотря на все попытки Ормуса поддержать его существование, его поколебленную жизнь. Это понятно, старость не вылечишь. Но та сумма приготовлений к погребению, которая требовалась, приводила Иисуса в смятение. Ормус цитировал слова какой-то древней книги, и был при этом весьма загадочен; впрочем, в перечислении погребальных таинств, несомненно, было что-то торжественно-величавое и загадочное: «Подумай о дне погребения, о сопричислении к достоинству умерших. Получишь ты «ночь» и масла; погребальные пелены из рук Таит. Составят для тебя погребальную свиту, изготовят золотой гроб для мумии и изголовье гроба из лазурита, и небо напишут над тобою, и певцы будут шагать перед тобою, будут плясать карлики у входа в гробницу твою. Прочтут тебе список заупокойных жертв, и вот — заклания многие у входа к жертвенникам твоим. Колонны гробницы твоей высечены будут из белого камня, и усыпальница твоя — средь усыпальниц царских детей. Не встретишь ты кончину в чужеземной стране, и не азиаты проводят тебя в могилу, и не будешь завернут в баранью шкуру, и не насыплют холма над тобою».[13]

Иисус уже знал, что весь город был поделен надвое. Восточная его часть назначена была для живых, другая же, меньшая, лежащая на западе, содержала настоящие дворцы для мертвых.

«Пустоглазая», «безносая», «враг». Так величали смерть египтяне. И, несмотря на это, готовились к ней всю жизнь.

Там, на другом берегу Нила, шли приготовления для ещё живого Херихора, приготовления, которым не было числа и края…

Только старик напоследок удивил бесконечно. Не только ближних своих или Иисуса, он удивил даже Ормуса, а это было знаком действительно удивительного.

В одну из ночей он исчез из пределов Храма, исчез так, что не заметила его стража. Сидевшие с ним ночами говорили, что не смыкали они глаз, что не беспокоился Верховный жрец, дыхание было ровным, как и когда он исчез, невозможно себе представить.

Ормус лично допросил всех и каждого по отдельности, выловил на неточностях и обмолвках, убедился в том, что врут. Была возможность у Херихора выскользнуть за дверь, когда спал один, когда вышел по нужде другой, когда зевнул третий…

Установив это для себя, призвал Ормус Иисуса.

Усадил ученика напротив. И попросил:

— Не думай. Не гадай и не ищи человека, которого почти не знаешь. Сядь. Будем смотреть сквозь время. Прикоснись ко всему, что покажется тебе интересным или заслуживающим внимания. Мы способны угадать, если не увидеть.

Иисус долго сидел, не думая о Херихоре. Какая-то истома наваливалась на него. Тюфяки на полу, набитые мягким, притягивали к себе. Тепло и даже жарко, огонь в очаге где-то внутри дома горит жарко, но не в жилом помещении, а потом тепло движется по системе шахт и труб, называемых римлянами мудрено — гипокауст. Старика Херихора давно не грела кровь, стыла в жилах. И потому он отапливал свой дом ночами.

Ковры и роскошные занавеси повсюду. Колонны подпирают потолок, между колоннами натянут навес; фрески украшают стены. Чужое все, чужое. Постылое.

Воздух колебал навес над кроватью Верховного жреца. Иисус прислонился головой к ложу. Богатое ложе, на львиных ножках, с приподнятым изголовьем. Теплый воздух колышет желтый-желтый навес.

Он грезил почти. Жарко, пустыня дышит в лицо. Белая пыль, это, кажется, известь. И пахнет как-то неприятно. Тлением плоти и давящими ароматами, от которых кружится голова.

Он сказал громко, как ему показалось. На самом деле это был шепот, услышанный Ормусом.

— Это в пустыне. Там, где мертвых больше, чем живых.

Ормус кивнул. Он тоже что-то увидел:

— Знаю. Там, где Аменхотеп устроил погребальный Храм. Там, где живет Она. И впрямь, я Её еще не видел. Это плохо. Но я старался продлить, чтоб насладиться полнее. Чтоб сразу вдохнуть, и задохнуться от счастья…

Ничего не понимающий Иисус смотрел на Учителя во все глаза. Смутившись, Ормус опустил их. И это стало откровением для ученика. Никогда ранее он и представить себе не мог того, чтоб можно было смутить Ормуса. Но чем это вызвано, оставалось за гранью сознания.

— Мы пойдем с тобой туда, где прекрасная лестница Запада. Это великое место, Место Истины, Сет-Маат[14]. Долина сынов фараона…

Так Иисус попал на левый берег Нила. Туда, где не каждый мог обретаться; а находясь там, не мог ходить там, где вздумается.

В глубоком изумлении взирал он на две огромные статуи, как две капли воды похожие друг на друга, стоящие в воде Нила. Нил разлился и широко затопил окрестности. У подножия статуй-близнецов[15] плескалась вода, развалины строений за ними поражали протяженностью своей и бедственным состоянием…

Ормус сказал Иисусу, коснувшемуся рукой старого камня:

— Нет ничего, что сохранилось бы — даже и в камне — навечно. Нил и ветры разрушат рано или поздно все то, что выстроил фараон. Исчезнет и он сам, высеченный из камня, и Мут-ма-уа, мать его, и Тийе, жена его, что стоят у подножия трона царя малыми фигурками, хотя значили гораздо больше. Гораздо больше, чем сам фараон, можешь мне поверить. Все равно, исчезнут все. Если не природа, то люди сотрут имена, разрушат статуи. Одно только остается: мысль. Я теперь стою на том, что лишь мысль вечна. Лишь она возрождается из пепла городов и старых могил. Лишь она передается потомкам. Фараон, который был сыном Аменхотепа[16], вот этого, что живет высеченным в этом камне, положил начало нам. Нам — это Херихору, мне, и даже тебе. Ты можешь не знать этого, но мысль фараона Уаэнра Неферхеперура[17] породила и тебя на свет.

Иисус встретил эти слова недоумевающей улыбкой на устах. Он никак не связывал себя ни с кем из тех, о которых говорил Ормус. Вообще ни к чему тому, что видел он перед собой в тот день, не мог привязать себя ни душою, ни телом.

Они сошли с лодки и двинулись вглубь той земли, что принадлежала мертвым. Стражи фараона преградили им путь, но Ормус устранил это препятствие мгновенно. Он не стал повелевать ими, властвуя одним лишь взглядом, как это случалось. Он предъявил им папирус, и ему подчинились с благоговением.

Они пошли, привычно придавливая песок ногами, под палящими лучами солнца, в долину Царей и Цариц, уже забытых людьми и обстоятельствами. Иисус пытался понять, как мысль этих людей, которых он не знал и не понимал, могла бы протянуться между ними…

Солнце палило. Поначалу помогало то, что Ормус предусмотрительно заставил вымочить их одежды в воде Нила, да и жара была щадящей, потом уж ничего не помогало. Воду пили глотками, а иногда просто смачивали ею губы. Головы покрыли и оставили лишь прорези для глаз. Обернули сандалии материей, чтоб не жег песок. Все это было уже не в новость, а все же давалось тяжело: они успели передохнуть и подзабыть тяготы странствия по пустыне. Ормус делал остановки через ему одному ведомые промежутки времени; выкапывал ямы в песке, заполнял их камнями, указывая стрелами направление их пути. Если бы они не появились к утру следующего дня, вслед за ними пошло бы жречество Нэ[18] в поисках своего Верховного жреца. Пока же ждали результатов поисков.

Известняковые скалы поразили Иисуса не белизной своей, не непонятного назначения рукотворными отверстиями, козырьками, наскальными рисунками и надписями, явно молитвенными.

Они присели с Ормусом под одной из скал, чтобы передохнуть. В тени, и даже в относительной прохладе. Иисус прикрыл глаза.

Он почувствовал смерть вокруг. Ноздрей его коснулся странный запах. Это была смесь всякого рода ароматов и запаха тления. Запах человеческих тел, разлагающихся в подземельях странного города, именуемого долиной детей фараоновых, был ему даже не неприятен. Он был чудовищен. В какое-то мгновение Иисус вдохнул глубже — и вдруг задохнулся. Он ощущал удушье и слышал звон в ушах. Голоса тысяч людей разорвали тишину вокруг. И все кричали разное:

— Я — Нахт, писец Его величества…Я считал для него и звезды на небе много лет, я знаю многое об этих светилах!

— Я — Рехмир! В зале совета Его величества не было другого такого, как я! Я воевал для него, и народы Девяти луков[19] покорялись мне, принося дары. Не было равных моим пирам, никто не ушел от меня голодным или трезвым. У меня было сотни рабов, тысячи, теперь же я заперт здесь…

— Я — Сеннефер!

— Я — Рамос!

— Я — Нефертари!

Иисус увидел «жилища» этих людей теперь. Он окинул духовным взором коридоры и тесные комнаты. Он видел роспись стен. Чего только не было здесь! Росписи с полевыми работами, охотой на уток, с людьми, топчущими босыми ногами виноград в чане. С погребальными пиршествами, с животными, со свисающими гроздьями винограда…

Он осознавал, что эти люди, запеленатые в полоски ткани, зарытые в извести глубоко внизу, безусловно, мертвы. И вместе с тем слышал голоса и видел тянувшиеся к нему руки.

Иисус не чувствовал, что сидит на песке, крепко зажмурив глаза. Нечто страшное видел он: небольшой человечек на двух козьих ножках, весь покрытый слизью, большая голова. Особенно неприятны были кисти рук: не соединены с предплечьем. И эти руки потянулись к горлу Иисуса; откуда-то из области паха поднялся холод, почти остановивший сердце[20]…

Ормус тряс ученика, тряс, не переставая, пока тот не очнулся. Иисус пришёл в себя, когда вылил Ормус драгоценный запас воды на голову ученика.

— Это — лишь сон, — сказал Ормус. — То, что ты видел, оно же не существует. Я знаю точно…

Иисус рад был бы думать, что так и есть. Только чувство нехватки воздуха никак не проходило!

Учитель не оставлял его своим вниманием.

— Попробуй вспомнить Херихора таким, как видел. Сосредоточься на жреце. Вспомни, как он стоял рядом с тобою у священного озера внутри Храма, как пел гимны. Ты наблюдал, я знаю. Когда-то я видел уже это: тебя с Херихором во внутреннем Храме. Так увиделось мне, так случилось на деле. Попробуй вспомнить и ты.

Чтобы отвлечься от того, что засело в мыслях, Иисус и впрямь стал думать о Херихоре.

Ормус держал свою руку на его плече.

Снова, как и раньше бывало, накатывался сон. Озеро, ровная и тихая гладь. Вода почти черная, потому что дно озера черно, и оно неглубокое. Смотришься в него как в зеркало, многое увидеть можно.

Светлые одеяния Херихора. Лицо, покрытое сетью морщин. Глаза, несмотря на старость и бесконечные недомогания, очень цепкие, осмысленные. Он возлагает цветы к жертвеннику, улыбается. Говорит что-то, Иисусу всё равно не понять, одно дело разговорная речь, другое — гимны.

Мгновение, которое он не успел даже толком поймать, было Ормусом отмечено, потому что Учитель вздрогнул и отнял руку. В это мгновение Иисус увидел старика-жреца у ног какой-то женщины, и этот спокойный, степенный человек, исполненный обычно величия, обнимал ее колени. Мелькнуло лицо женщины, какое-то неживое…

Ормус разразился гневной речью на языке Египта, из которой Иисус не понял почти ничего. Сравнение Херихора с собакой и крокодилом-человекоубийцей было понято, и поразило его, впрочем.

Но удивляться времени не было. Ормус поднял ученика рывком с песка и потянул, почти потащил за собой. Учитель бежал, и все силы нужны были Иисусу, чтоб не остаться одному в мире песка и извести, скал и безмолвия. Горячий воздух заполнял грудь, жег её огнем. Сердце грозило выскочить из той же груди, неимоверно ускорившись. Бежали так, словно от смерти.

Он потом долго вспоминал этот бег, и ту пирамиду, под которой оказался старик Херихор. Трудно сказать, что вело Ормуса, почему он пришел именно сюда, точно к заваленному и теперь лишь частично к замурованному входу в гробницу. Как скользили вниз по веревке, грозившей оторваться.

Иисус видел лишь то, что видел; Ормус же, казалось, знал…

Долго вспоминалось и то, как оторвал Ормус старика от серебряной фигурки женщины в погребальной камере. Сделать это было нетрудно, тот совсем обессилел.

— Она моя, — кажется, так кричал бесстрастный ранее Учитель, а может не так, а вот так: — Это — моё…

Херихор успел улыбнуться напоследок. Он, по-видимому, сказал что-то вроде:

— Она — наша, божественная Хатшепсут[21]. Ты укрыл ее ото всех, но не от меня. Теперь мы оба ее любим. Я знал, ты — сделаешь…

Что именно знал Херихор, Иисус не понял. А поставить его в известность никто не поспешил.

Ормус произнес загадочно:

— Теперь да, теперь — сделаю. Ты хотел украсть ее у меня…

Потом тащили Херихора из дыры. Потом ту женщину, отлитую в серебре, что назвал Ормус своею. Раздев Херихора, оставив его в коротком жреческом переднике, тщательно укутал статую Ормус, прикрыл ревниво от взглядов Иисуса и тех, кого остались они ждать. Ормус лишь выложил указатели на том участке пути, который пробежали они до пирамидки.

***

Утром следующего дня к ним пришли. Их было много, людей в белых одеяниях, со взглядами восторженными или косыми, сияющими или недобрыми. Они подняли тело Херихора на носилки и понесли. Ормус взвалил на плечо статую, и понёс ее сам, не слушая возражений и не обращая внимания на злые и недоуменные взгляды.

— Тот, кто помещен в гробнице, имеет свою, — сказал Ормус о статуе. — С ней соединится его Ба[22], когда придет время возродиться, если не сохранится его Сах[23]. Ка[24] не обидится, эту женщину обитатель поместил не по праву в свою гробницу, нарушив законы Египта и божественные. Я исправлю ошибку…

Почему-то избирательно запомнилась Иисусу картинка, которую увидел, когда шли они, внося жреца в последний раз в пределы любимого им города, Храма и жилища.

— Миу! Миу! — сказала кошка, лениво выгибая спину и глядя на похоронную процессию с долей презрения в изумительно зеленых глазах, зевнула.

Животное как будто понимало, что ему ничего не грозит.

Переулок узок, в ширину не более трех человек вместит, с носилками трудно поместиться. А если на дороге прилегла наглая полосатая и усатая тварь?

И ведь не спугнешь, не выгонишь окриком. Она не боится, это очевидно.

С удивлением взирал Иисус на то, как обходили животное люди.

Процессия огибала, обтекала кошку, уложившую свои мордочку на лапы. Лениво возлежавшая на дороге тварь едва только шевелила ушком с кисточкой.

Она не посторонилась. Люди же подчинились необходимости и вежливо обошли ее стороной. И это были не рабы, не крестьяне, не ремесленники. Жрецы, готовившиеся похоронить своего верховного вождя, обошли вежливо кошку, что разлеглась у них на дороге…

— Загляни в её глаза, — сказал Ормус, видя интерес ученика. — Ра меняет глаза в течение суток, око Ра — Солнце и Луна, не так ли? Кошки тоже проделывают это. Их зрачки сужаются, иногда становятся невидимыми почти щелочками. Днем глаза кошек впитывают солнечный свет, а ночью, даря благосклонность Ра людям, отдают его. Ночью их глаза мерцают, ты знаешь?

Иисус не знал. Он мало что знал о Ра, и о кошках тоже.

— Кошки ненавидят змей, и уничтожают любую. Ра каждую ночь спускается в подземное царство, где каждый раз убивает своего заклятого врага змея Апопа.[25] А потом возвращается вновь в воды Небесного Нила, и потому у нас рассветает утро.

Недоверие на лице Иисуса не смутило жреца. Он улыбнулся.

— Люди в это верят. Прикажешь разубеждать? Видишь ли, у нас тобой слишком много собственных дел в ближайшее время. А меня утомило путешествие, и ночь на холоде не обрадовала. Мы оба учились быть равнодушными к тому, что окружает, но теперь расслабились. Придется поработать.

Как раздражала Иисуса эта особенность Ормуса! Не в вере была важность для него, а в том, чтоб вокруг подчинялись, веруя. Его потребность в душах была чудовищна; вера в то, о чем он говорил, должна была быть выше логики, выше очевидности, выше любви. Те, кто должен был последовать за Ормусом, вначале должны были потерять все, в чем состояла их собственная человеческая сущность. Заставить потерять эту сущность — дело Ормуса. Неумение, невозможность проделать такое с Иисусом стало причиной глубокого и трудного слома в душе жреца, но Иисусу не дано было узнать об этом…

Потом случилось много чего странного, и много ещё картинок застыли, закрепились в сознании Иисуса.

Вначале был плач по умершему. Одетые в траурную одежду, выли плакальщицы, ударяя себя в грудь, заламывая руки, царапая щеки. Пели гимны жрецы. Снова рыдали плакальщицы…

Когда тело покойного было омыто водою из Нила, и стало это не просто тело, а тело, готовое к работе в Доме Золота, поместились люди на лодку, которая повезла их снова на другой берег Нила. Для Херихора это было последнее путешествие.

У Дома золота покинула погребальная процессия, рыдая, Херихора — на следующие семьдесят дней. Но прежде выделились из толпы Ормус, Иисус, а по знаку Учителя ещё трое.

Остались они у Дома Золота, и провожали лодку глазами, пока не скрылась она. Потом повернулись и двинулись к Дому. Щелкнула хищно дверь за последним вошедшим, а был это Ормус.

Тело Херихора уже лежало на высоком ложе, обнаженное и беспомощное. В самом центре зала, где должно было быть оно приготовлено к совершенному состоянию.

Было прохладно, даже холодно и сыро, в помещении. На мраморном столе какой-то жалкий, пожелтевший, худой старик. Тень от былого Херихора, нет, даже тень от былой тени.

— Парасхит[26], — воззвал Ормус к кому-то, находящемуся вне зала. — Готов ли ты сделать то, к чему призван?

— Готов, господин.

У Иисуса по коже пробежал холодок.

Тот, кто ответил, приблизился к столу.

Он был низок, смугл до черноты, шел, подволакивая ногу, хромая, одно плечо его было выше другого, за спиною горб…

— Ты, однако, умеешь бегать, презренный?[27] — спросил его Ормус. — Ты?

— Умел, — с грустью в голосе отвечал тот. — Как стал бегать хуже, а старость не щадит никого, господин, стал бит. И покалечен, как видишь. Но теперь уж и не страшно. Теперь, если догонят, если убьют, пусть. Я не бегаю больше от смерти.

— Ещё бы, — отвечал Ормус. — Еще бы. Стань здесь, рядом. И поостерегись меня коснуться даже дыханием своим. Может, я дам тебе уйти, коли будешь осторожен.

Ормус окинул долгим взглядом тело старика Херихора. Остановился где-то в левой подвздошной области, опустился ближе к паху. Жрец взял в руки кисть и обмакнул ее в сосуд, поставленный на столике рядом с телом Херихора.

Одним движением руки нанес он кисточкой длинный мазок в той области, которую наметил. Рука его была тверда. Глаз прищурен. Ормус делал работу, и только.

Мазок был безупречен. Длинная тонкая безупречно прямая линия.

— Приступай, парасхит. Будь краток, — бросил Ормус.

Тот, вооружившись кремнёвым ножом, вынутым откуда-то из-под одежд, сделал отстраняющий жест Ормусу.

Жрец отодвинулся, брезгливо придерживая края одеяний.

Парасхит подошел к телу Херихора, справа от Ормуса.

Он долго смотрел на простертое перед ним тело.

Жрецы, возмущенные самим присутствием человека, который должен нанести священному телу Сах вред, потеряли внимание. Они кипели, они возгорались.

Взмах руки, острый, глубокий разрез по линии, очерченной Ормусом, были выполнены в мгновение ока. И также безупречен был разрез, как сама линия.

И тут же, бросив нож, парасхит рванулся вперед. Прежде чем палки жрецов коснулись его головы, он прыгнул в какую-то люльку, стоявшую у стены, и раскручивающаяся веревка унесла его вниз…

— Хитёр, — отметил Ормус с удовлетворением. — И ценит свою грошовую жизнь, что бы ни говорил сам по этому поводу.

Удары палок по краю отверстия, проклятия жрецов, их искренний гнев, казалось, доставили удовольствие Ормусу. Быть может, он осознавал, что парасхит — его, Ормуса, собрат в чем-то одном.

Ормусу приходилось вскрывать тела и самому делать при этом надрезы. Но он не собирался признаваться в этом своим собратьям-жрецам (собратьям в чем-то другом)…

Когда все, кто преследовал хитреца, вернулись на свои места, Ормус, став вдруг невероятно сосредоточен и суров, взял со столика теперь уж маску, изображающую Анубиса[28]. Кивнув жрецам, медленно поднес ее к лицу.

И вот уж не стало Ормуса, а сам бог загробного мира, Хентуаменти[29], предстал их взору. Тело человека, голова шакала. Впрочем, маска Ормуса более походила на голову Саба[30], дикой собаки. Но такие тонкости, возможно, были понятны жрецам, не Иисусу.

Один из них почтительно подал Ормусу-Анубису длинный гибкий прут с крючком на конце.

Ормус взял тонкий нож, опять же почтительно поданный ему жрецом, вставил его в левую ноздрю Херихора; раздался треск ломающейся кости. После чего нож был вынут, а прут вставлен в ноздрю, и двинулся вперед благодаря усилиям Ормуса. Где-то там, в верхней части головы, шла нелегкая работа по разрушению, Ормус время от времени крючком вытягивал содержимое бело-красного цвета…

Все, что не было вынуто им через ноздрю, должно было быть растворено. Так объяснил Ормус ученику. Через полость, которая, как оказалось, была внутри прута, запустили в голову раствор. Для того, чтоб растворить содержимое головы, как объяснил Учитель.

Иисуса мутило. Иисус с трудом подавил рвоту. Его собственная роль была неясна. Но присутствие на этом сборище объявлено обязательным. Он понимал, что может не выдержать…

Правая рука Ормуса, обернутая в холст, нырнула в полость живота Херихора через надрез, сделанный парасхитом.

Он крутил рукой, как будто обвивал вокруг нее что-то. Это «что-то» было кишечником, который он стал вытягивать, тащить через надрез. Когда он собрал кучу перепутанных меж собою кишок, он резанул несколько раз нечто желто-белое, к чему они были прикреплены. Отделенный кишечник он перенес на поднос из фарфора, протянутый ему одним из жрецов.

Только теперь заметил Иисус, что на этом жреце маска с головой сокола.

— Кебексенуф, важно сказал соколу Ормус-Анубис, — возьми это и сделай его чистым.

— Сделаю по слову твоему, о Хентуаментиу, — отвечал сокол. — И сохраню для вечности, для возрождения в будущем.

Те «ароматы», которыми в последующем потчевал их Кебексенуф, были невыносимы. Он очистил кишки через разрезы от испражнений, он промывал их водой от крови. Пахло свежим мясом и испражнениями, потом всем этим вкупе с маслами. В конце концов, Кебексенуф опустил промытый и облагороженный кишечник в тот каноп, который был украшен крышкой с вылитой из бронзы головой сокола…

Но пока он все это проделывал, в стороне от остальных, Ормус не дремал отнюдь. Дуамутеф с головой шакала получил от него желудок с теми же словами, и Ормус был заверен Дуамутефом в том, что все будет сделано так, как следует, и приготовлено к вечности как подобает. В конце концов Дуамутеф опустил желудок в каноп и вздохнул облегченно.

Иисус не был готов к тому, чтобы принимать участие в происходящем. Он едва справлялся с ролью наблюдателя. Утренняя еда, казалось, давно покинула внутренности, и стояла у самого горла, готовая вырваться наружу. Он держался невыносимым усилием воли. Он хотел противостоять Ормусу во всем том, что считал глупой, опасной, отвратительной игрой с Богом и собственной совестью.

Когда очередь дошла до печени (а это потребовало от Ормуса определенных усилий, он лез куда-то далеко, что-то рвалось под его руками, и кажется, он поработал внутри кремневым ножом!) услышал Иисус от Ормуса такие слова, обращенные непосредственно ему, Иисусу:

— Имсет, возьми это, и сделай его чистым.

Иисус, наделенный лишь своей собственной головой, без всяких масок, не относящий себя к тому, кто был назван в его присутствии, стоял неподвижно. Но жрец с головой павиана (впрочем, Иисус того не знал, он просто видел перед собой маску узконосой обезьяны!) сунул в руки ему поднос. И подтолкнул Иисуса вперед. Как во сне принял Иисус поднос с коричневатого цвета печенью, набухшей и дрябловатой…

Он был близок к обмороку, но держался. Жрец с головой павиана помог ему, полив воды, и ученик своего Учителя сумел уложить в каноп промытую бальзамом печень.

Самому жрецу, тому, кто являл собой Хапи, достались легкие и сердце, но Иисус этого не заметил. В глазах его темнело, искры света виделись ему в черноте; прислонившись к стене, он старался не упасть, хотя бы не упасть…

Он не упал. Больше того, сумел прогнать черноту.

Она ушла, потому что он заставил себя видеть внутренним зрением то, что любил. А любил он солнце и небо, и Отца своего небесного, и любил Мириам из всех женщин. Но именно она пришла к нему раньше всего остального.

Она предстала ему в наряде, который подарил ей римский прокуратор. В столе[31] с пурпурной оборкой по низу белого одеяния. Это был чужой наряд, но он ей шел. Он видел ее округлившийся живот под мягкими складками. Он коснулся живота руками, и жизнь изнутри, почувствовав ласку, отозвалась толчком.

До сих пор он запрещал ей являться к нему в видениях. Он гнал ее образ от себя. Но сейчас Мириам была нужна, чтобы выжить. Чтоб идти к ней. Чтобы справиться с Ормусом. И он призвал Мириам, как призывают жизнь…

А Ормус, Ормус, которому пришлось отступить в неравной битве с любовью, между тем красил губы и щеки Херихора красной краской, и подкладывал изнутри песок к щекам, и украшал пальцы рук наперстками. Ормус сосредоточенно работал. Когда все было закончено, в том числе промывание живота бальзамом, укладывание пропитанных тряпок вовнутрь, обертывание и пеленание тела пропитанными всякими жидкостями кусками ткани, Херихора подняли и положили в большую ванну с неким раствором. Подняли все впятером и уложили.

Сколько времени было потрачено на все? Иисус не мог бы это сказать. Больше того, он упустил многое. И сделал это сознательно.

Он заставил себя видеть Мириам так отчетливо, в таких красках, что она и впрямь, казалось, была рядом. Она была рядом куда более чем бедняга Херихор, распотрошенный и собранный вновь Ормусом.

Но ароматы смол и жидкостей впитались, кажется, в тело навечно…

[1] Нефтида(греч.),Небетхет(др. — егип. «Госпожа обители») — в египетской мифологии младшая из детейГеба и Нут, родилась в последний день года. Богиня гелиопольской Эннеады. Небетхет — женаСета — влюбилась в Осириса и, приняв обликИсиды, совратила его. В результате соития был рождён бог Анубис. Испугавшись возмездияСета за измену, Нефтида бросила младенца в камышовых зарослях, где его потом нашла богиняИсида. Хотя считалась и почиталась женойСета, но, судя по текстам, очень мало с ним связана. Её сущность в египетской религиозной литературе почти не раскрыта. В мифологических текстах, однако, Нефтида выступает вместе с сестрой Исидой в мистерияхОсириса и во всех заупокойных магических обрядах. Она вместе с Исидой оплакивает Осириса, участвует в поисках его тела, охраняет его мумию, стоя у изголовья его ложа. Обе сестры у восточного неба встречают умершего.

[2] Маат(Аммаат) — древнеегипетская богиня, персонифицирующая истину, справедливость, вселенскую гармонию, божественное установление и этическую норму. Маат изображалась в виде сидящей женщины со страусиным пером на голове, иногда крылатой; также могла изображаться лишь посредством своего атрибута — пера или плоского песчаного предвечного холма со скошенной одной стороной, на котором она часто восседает, и который может изображаться под стопами и престолами многих других богов. Она была супругой (женой) бога мудростиТота, так как народ Египта считал, что правда и мудрость — это хорошая пара.

[3]Имя Херихор означает «Владыка мой Гор». Гор — божество Древнего Египта.

[4] Хатхор, илиХатор/Гатор(«дом Гора», то есть «небо») — вегипетской мифологии богиня неба,любви,женственности, красоты, веселья и танцев. А также супругаХора. Первоначально считалась дочерьюРа.

[5] Жрецы высших санов удостаивались титула Ур — «высокий, возвышенный». Высший жрец в Иунуназывался Ур Маа — «великий провидец».

[6] Имеется в виду пророк Моисей.

[7] Библус (греч. Βύβλος — папирус ) производился в городеБибл. Город Гебал (Губл), древнийфиникийский город, расположенный на берегуСредиземного моря. Город известен с 4 тыс. до н.э. Был знаменит храмамиВаала, позднее известен как место культа [Адонис]]а, отсюда распространившегося и в Греции. По представлениям древних египтян именно в Библе нашлаИсида телоОсириса в деревянном ящике.

[8] Сах — в религиидревних египтян — мистический термин для мумии человека. Сах вместе сба ишусоставляли триаду. Сах представлял собой ипостась человека, прошедшего через цепочку священных погребальных обрядов. Выражением сахявлялся один из четырёх сыновей бога Гора — Кебексенуф. Кебексенуфа египтяне изображали с головой сокола на сосуде, где хранились кишки умершего.

[9]Прибальзамировании трупов умерших в Древнем Египте рассечение тела производилось особой категорией лиц, которых греки называлипарасхитами. Парасхиты были презираемой кастой. По описаниюГеродота, после того, как парасхит вскрывал брюшную полость, он бросал нож и с криками ужаса бежал от трупа. Считалось, что при рассечении тканей из тела умершего исходит сила, способная причинить зло живому человеку. После вскрытия парасхит должен был совершить обряд очищения, его не пускали ни в один дом, он уходил из поселений в пустыню.

[10] После оплакивания мёртвое тело на погребальной ладье везут на западный берег в Дом Золота — мастерскую бальзамировщиков.

[11] Отец и мать дают своему ребёнку Рен — имя. Имя так много значило в жизни египтянина, что считалось его «душой» — сущностью, — вернее, одной из нескольких его «душ». Знающий имя человека или демона приобретал власть над ним. Если кто-то хотел причинить зло своему недругу, он писал его Рен на куске папируса и сжигал этот папирус. Придворные ваятели фараона иногда высекали Рен владыки на статуях других фараонов, далёких предшественников, а прежний Рен стёсывали — и статуя после этого изображала уже нового фараона! Внешнему несходству значения не придавали, значение имел лишь Рен. Даже к грабителям и разрушителям гробниц закон был снисходителен, если Рен владельца гробницы был уже забыт. В этом случае покойный считался «приобщившимся к божеству» и «раздающим камень людям». Но если время ещё не стёрло Рен покойного, разрушение гробницы каралось смертью.

[12] Енном,Енномова долина,долина сынов Енномовых(Нав. XV, 8, IV Цар. XXIII, 10, Иep. II, 23 и др.) — было глубоким и узким оврагом с крутыми берегами на ю. и з. стороне Иерусалима. Название получила долина, как полагают, отдревнего героя, сына Енномова,имевшего здесь свои владения. На дне долины протекает небольшой ручей, впадающий в поток Кедронский. Здесь еще во времена Соломона воздвигнуты были высоты и построены капища Астарте, Хамосу и Молоху (III Цар. XI, 7, IV Цар. XXIII, 13). Ахаз и Манассия совершали здесь курение идолам, и первый проводил своих сыновей через огонь (IV Цар. XVI, 3, II Пар. XXVIII, 3). Гнусный обычай приносить в жертву детей Молоху в Тофете на ю. — в. означенной долины сохранялся продолжительное время. Впоследствии царь Иосия, истребляя идолопоклонство, осквернилэто место (IV Цар. XXIII, 10, 12, 14), заставив бросать в него человеческие кости. С этого времени долина Енном сделалась, по-видимому, местом свалки всяких нечистот, вывозимых из города, трупов казненных преступников, павших животных и т. п., а для уничтожения оных и происходившего вследствие гниения их зловония, на дне долины горел постоянный огонь. Посему-то со временем она сделалась страшной и отвратительной для Израиля, и ее стали называтьгеенной, геенной огненной, употребляя это слово для изображения вечных мучений грешников по смерти (Mф. V, 22). По мнению некоторых раввинов, долина Енномова должна служить вратами ада.

[13] Отрывок из Сказания Синухе(Странствия Синухета) — этодревнеегипетский рассказ, действие которого происходит во время правления фараоновАменемхета I иСенусерта I изXII династии, одно из древнейших сохранившихся произведенийхудожественной литературы. Возможно, рассказ основан на реальных событиях, но египтологи в этом не уверены. Некоторые эпизоды напоминают аналогичные библейские сюжеты, например бой Давида с Голиафом (единоборство Синухе с сирийским богатырём), историю Иосифа, попытки пророка Ионы сбежать от Бога (в случае Синухе — фараона) ипритчу о блудном сыне.

[14] Дейр эль-Медина(в древностиСет-Маат, «место истины») — один из группыфиванских некрополей, а также поселение ремесленников, которые работали над созданием храмовДолины царей иДолины цариц в «городе мёртвых». Расположен на западном берегуНила напротивЛуксора, на полпути междуМединет-Абу иРамессеумом.

[15] Колоссы Ме́мнона(в действительности — Аменхотепа III) (местное арабское названиеel-Colossat,илиes-Salamat) — это две массивные каменные статуифараона Аменхотепа III. Они расположены внекрополегорода Фивы, по другую сторону рекиНил от современного городаЛуксор. Две статуи изображают сидящего Аменхотепа III (ок. XIV столетия до н.э.). Его руки положены на колени, а взгляд обращён на восток к реке и восходящему солнцу. Две меньшие фигуры вырезаны на передней части трона вдоль его ног. Это его женаТия и матьМутемуйя. Боковые панели отображают бога НилаХапи.

[16] Эхнатон(«Действенный духАтона»), ранееАменхотеп IV Уаэнра Неферхеперура(1364-1347 до н. э. или 1351-1334 до н. э.) — десятый фараон XVIII династииегипетскихфараонов, знаменитый «царь-еретик», во время правления которого произошли значительные изменения в египетском религиозном мировоззрении иискусстве.

[17] Ормус намекает на принятие Эхнатоном, имя которого произносилось именно так до определенного времени, единобожия. Ормус — последователь единобожия Эхнатона, Иисус также признает лишь одного Бога. Правда, называет Его иначе, но Ормусу это не важно.

[18] Нэ. Фивы — греческое название столицы Верхнего Египта. Город располагался в 700 км к югу от Средиземного моря, на восточном берегу Нила. Первоначально он назывался Но-Аммон, или просто Но (копт. Нэ). Был столицей Уасета — IV нома Верхнего Египта. Столицей всего Египта этот город стал в эпоху XI династии (Среднее царство) и оставался таковой вплоть до прихода к власти ливийских династий (22-й и 23-й) в X в. до н.э.

[19] В египетским мировоззрении все остальные страны объединялись под собирательным понятием Девять луков, символически изображаемых попранными под стопами колоссальных статуй египетских фараонов и вышитых бисером на их дворцовых коврах, по которым ступали ноги фараонов.

[20] Иисусу довелось увидеть Страх Ормуса, который терзал его в детстве, полном тайн.

[21] Хатшепсут(1490/1489-1468 до н.э., 1479-1458 до н.э. или 1504-1482 до н.э.) — женщина-фараонНового царства Древнего Египтаиз XVIII династии. До воцарения носила то же имя (Хатшепсут, то есть «Находящаяся впереди благородных дам»), которое не было изменено при восшествии на престол (хотя источники называют её тронным именемМааткара — Маат-Ка-Ра). Имела титулы «Великая жена царя» и «Супруга бога Амона».

[22] Ба(также Би или Бэ) — вдревнеегипетской религии понятие, обозначающее глубинную сущность и жизненную энергию человека. По верованиям египтян, душа-Ба состояла из совокупности чувств и эмоций человека. После смерти человека Ба находилась рядом с сердцем при его взвешивании, затем, по мнению египтян, впадала влетаргический сон.

[23] Сах — в религиидревних египтян — мистический термин для мумии человека. Сах вместе сба ишу составляли триаду. Сах представлял собой ипостась человека, прошедшего через цепочку священных погребальных обрядов. Выражением сахявлялся один из четырёх сыновей бога Гора — Кебексенуф. Кебексенуфа египтяне изображали с головой сокола на сосуде, где хранились кишки умершего.

[24] Ка — в религиидревних египтян — дух человека, существо высшего порядка, олицетворенная жизненная сила, считавшаяся божественной. По верованиям древних египтян, «Ка» стояла в непосредственных отношениях к своему земному проявлению, подобно «genius»римлян, но ещё теснее. После смерти человека Ка продолжал своё существование внутри гробницы и принимал подношения, проходя в часовню через «ложную дверь».

[25] Апо́п(Апе́п,Апо́фис, греч. Ἄπωφις) — вегипетской мифологии огромный змей, олицетворяющий мрак и зло, изначальная сила, олицетворяющаяХаос, извечный враг бога солнцаРа. Миссией Апопа являлось поглощение солнца и ввержение Земли в вечную тьму. Часто выступает как собирательный образ всех врагов солнца

[26] Парасхит — один из бальзамировщиков в Древнем Египте, делавшийнадрез на животе умершего.

[27] Роль парасхита заключалось в том, чтобы сделать на трупе специальный обрядовый надрез и мгновенно… бежать наутек. Египтяне презирали и порицали тех, кто вредит человеческому телу, а потому преследовали и карали нечестивцев, согласно обычаю они должны были карать и парасхитов. Парасхита могли сильно покалечить за его работу, поэтому наряду с навыками владения ножом, среди парасхитов ценилось умение бегать. Прикоснуться к парасхиту означало осквернение. По преданию даже дочь фараона Рамсеса была вынуждена каяться и очищаться за то, что внесла в хижину парасхита его маленькую дочь, покалеченную ее колесницей.

[28] Основных бальзамировщиков пятеро. Самый главный из них — Анубис: ведь жрец в маске шакала становится Анубисом точно так же, как умерший — Осирисом, а его сын — Гором. Анубису помогают четверо загробных богов: Хапи (не следует путать этого бога с Хапи — богомНила), имеющий голову павиана, шакалоголовый Дуамутеф, Кебексенуф с головой сокола и Имсет с человеческой головой.

[29] Хентуаменти— это божественное имя или титул, присваиваемый богамдревнего Египта. Именем Хентуаменти звали шакалоголового бога. Возможно, этот бог был как-то связан сАнубисом изАбидоса, стоявшим на страже города мёртвых. Имя Хентуаменти означает «Предводитель Запада», «Глава Запада» в котором слово «Запад» имеет прямое отношение к земле мёртвых. Этот бог появился в Абидосе, возможно, задолго до объединенияВерхнего иНижнего Египта, в началеДревнего царства. Впервые это имя появилось на печатях некрополей фараоновI династии Дена и Каа. В эту жедодинастическую эпоху был основан храм Хентуаменти в Абидосе.

[30] Саб — шакал (дикая собака) в Древнем Египте.

_

[31] Сто́ла(лат.stola) являлась особой формой женской туники с короткими рукавами (иногда — без рукавов), широкая и со множеством складок, доходившая, вероятно, до щиколоток; внизу обязательно пришивалась пурпурная лента или оборка (лат.instita).