Глава 22 - О том, почему смерть иногда бывает праздником

Храм был настолько полон народом, что даже худющей Соне было в нём тесно, что уж и говорить о Людмиле Александровне, не то чтобы очень толстой, но вполне солидной. Но, на удивление, минут через десять толпа почему-то перестала ощущаться. Во всяком случае, Соне. Хор выпевал фиоритуры похлеще, чем звёзды оперной сцены, так что слов было почти не разобрать (тем более, что пели по-церковнославянски), и девушка могла с головой уйти в разбор собственных чувств и мыслей. Рефлексия — это порой полезно. Главное — не переусердствовать.

Глазам и ушам красиво. Голове непонятно, поэтому немножко мимо — как замечательно мелодичная песня на непонятном языке. Не мешает, но и не цепляет. В ночи в Херсонесе было по-другому. Правда, тогда она была слишком занята Мартином — уже тогда, до объяснения, да даже до осознания любви — но всё же… Пожалуй, Мартин был прав: под звёздами Бог ощущался лучше, чем в толчее и позолоте. Шум моря, тихий стрёкот сверчков и добрые голубые звёзды были живыми, и, неважно, насколько ты религиозен, если ты в принципе допускаещь мысль о том, что мир сотворён некими высшими силами, в этой жизни, нерукотворности, ты ощущаешь эти силы. А вся позолота, мрамор и что там ещё созданы человеком.

Потом подумалось о другом — о том же, о чём за несколько дней до того размышляла бабушка. Богородица, наверное, была хорошим человеком, так почему же её смерть — праздник, а не грусть? Вот посреди храма стоит, или, точнее, лежит, большая икона, изображающая Божию Матерь в гробу, и она украшена цветами — только белыми, как успела заметить Соня — но хор поёт что-то торжественное, а никак не скорбное. Почему?

Как раз в этот момент молодой священник вышел из алтаря и обратился к присутствующим:

— Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сегодня мы празднуем великий, двунадесятый праздник — Успение Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. И вот казалось бы, преставление, переход от этой жизни в Вечную. Выражаясь простым языком, кончина, смерть. То, чего мы все в той или иной степени боимся — а мы знаем, что даже многие великие святые трепетали при приближении кончины. А почему? Они ведь так много потрудились для Господа, что могли быть совершенно уверены, что Господь примет их души и возьмёт их в Своё Царство… думается, что по смирению своему. Они, конечно, уповали на милость Божию, но чем смиреннее человек, тем больше он осознаёт свои грехи, а грехи — это то, что не пускает нас к Господу, как балласт… так вот, сегодня мы вспоминаем кончину Матери Божией. Казалось бы, преставление — а нет в этой кончине ничего грустного. Ничего. А почему? А потому что мы погребаем не кого-нибудь, а Саму Матерь Божию. Матерь Света, давшую Своему Сыну Свою плоть, бывшую с Ним единой плотью. Это торжество — и прежде всего, торжество для Неё Самой. Торжество долгожданной встречи со Своим возлюбленным Сыном. Но и для всех нас это тоже торжество, праздник — потому что «во успении мира не оставила еси». Потому что «гроб и умерщвление не удержаста». Потому что мы знаем, что Пресвятая Богородица была свободна от личного греха. Сам Господь ещё раз сошёл с Небес на землю, чтобы принять чистую душу Своей Матери! Вдумайтесь: в этом и полная уверенность и апостолов, и Церкви в том, что от земной жизни Она перешла сразу в Небесные селения, но ещё, вдумайтесь, какая в этом Сыновняя любовь! Как Господь наш любил Свою Матерь! Всех Своих святых подвижников Он принял в Своём Царствии, принял с радостью и любовью, но ни за кем больше Он не сошёл опять с Небес. Так что Успение Приснодевы — это праздник материнской и сыновней любви, самой близкой, самой родной любви, какая только возможна — ну, конечно, после любви Божией…

Дальше Соня слушала вполуха. Праздник сыновней любви! Как точно и хорошо! Мама! За Своей Мамой Христос пришёл Сам… а она? Если бы она могла и умела и вдруг умерла бы раньше — пришла ли бы она, сама Соня, за своей мамой? Любит ли она вообще маму? Конечно, Евгения Петровна далеко не Богородица, да и кощунственно так думать… капризный эгоистичный ребёнок. Но ведь и капризным эгоистичным детям нужно, чтобы их любили. А она, Соня… с бабушкой ей всегда интересно и есть о чём поговорить, умно и душевно, Мартин — это другое, это словами так просто не опишешь (банально, но факт), а мама… Соня всегда воспринимала её как должное. Ну вот живёт с ней в квартире такой чудно́й человек, которого не выбирают, которая бабушкина дочка, как-никак. Ну и пусть живёт, хорошо. Она там всегда живёт, она там есть — как большой тёмный ковёр, который висел на стене всегда, потому что появился раньше Сони, как обои в крупный голубой цветок и занавески на окнах…

Кошмар! Какое утилитарное, вещное отношение к родной матери! Соня даже вздрогнула. Огляделась, ища в толпе бабушку, но раньше, чем нашла её, встретилась глазами со скорбным, милостивым и всеведущим взглядом Божией Матери на одной из икон. Соня, благодаря бабушкиному воспитанию, была культурным человеком, и Владимирскую икону знала. И она о том же, о чём проповедь — сколько нежности в этих прижавшихся друг к другу, как будто сросшихся фигурах Матери и Младенца! А у неё с мамой так не было… и впервые в жизни Соне Матвеевой захотелось по-дочернему поговорить с Божией Матерью. Но в храме была толпа, и толкаться неё хотелось. Девушка ещё раз поискала глазами Людмилу Александровну. Вон она, недалеко, справа, у иконы какого-то седовласого благообразного старца. Соня очень осторожно протиснулась между двух человек, подошла к бабушке и шепнула:

— Пойдём домой?

— Нет, я ещё не посмотрела на покровцы в действии.

— Ну в другой раз посмотришь…

На них шикнули, хотя бабушка и внучка старались разговаривать как можно тише. Подумав, Соня решила остаться — раз бабушке нужно… но к той иконе, Владимирской, отсюда совсем не подобраться, а поговорить хочется непременно с глазу на глаз… Ой! А оказывается, мрамор, позолота и дерево совсем не мешают и здесь чувствовать жизнь. По крайней мере, Соня впервые по-настоящему почувствовала, что Божия Матерь есть не где-то там, на абстрактных, не доказанных наукой Небесах, а здесь, близко, и прямо сейчас. Ощущение было необъятным — на удивление, даже больше того щемящего чувства, которое возникает в груди, когда смотришь в звёздное летнее небо и, что уж совсем удивительно, даже больше нежности и радости от взгляда в глаза Мартина. Но ведь если Она здесь — значит, и поговорить можно не обязательно у иконы? Нет, всё-таки, это совсем не то… как с Мартином: любишь всегда одинаково сильно, но лицом к лицу и с глазу на глаз гораздо лучше, чем по телефону.

Богослужение шло своим чередом и в свой черёд закончилось, и Соня с бабушкой отправились домой. По дороге они пытались поговорить, но Людмила Александровна пока осознавала, переваривала впечатления, и ей нужна была тишина. Да и, кажется, слишком по-разному отозвалась в них служба. Впервые в жизни разговор не клеился.

Квартира встретила хозяек привычной уютной тишиной. Логично: их не было дома, Евгения Петровна небось опять где-то болтается, а больше никого, по счастью, нет. Людмила Александровна налила из большой кастрюли в ковшик три порции супа и поставила подогреться.

— Пойду скажу Женьке, что мы дома, позову обедать, — бабушка исчезла в глубине квартиры. Соня достала было телефон, чтобы написать Мартину — да, и с ним тоже отчаянно хотелось поговорить — но её прервал бабушкин возглас, донесшийся из дальней комнаты. «Что-то случилось?» — подумала Соня. И, уже подойдя к маминой комнате, вдруг мурашками по спине почувствовала, что случилось.

Евгения Петровна лежала на кровати, почему-то по диагонали — ноги в пушистых домашних тапках трогательно свисали в проход. Она была вся, как дымкой, окутана своими роскошными волосами, а вокруг в сумасшедшем, лихорадочном беспорядке валялись пустые баночки, флакончики, упаковки и блистеры.

— Всю аптечку выпила… — выдохнула Людмила Александровна тихо, растерянно и непонимающе. Соня бросилась к маме, отвела волосы с её лица — какой маленькой и беспомощной она кажется! — схватила руку, судорожно стала искать пульс. Какая нежная тонкая рука, длинные пальцы, все в перстнях — ей бы пианисткой быть! К глазам подступили слёзы, и Соня не могла сосредоточиться. Только через полминуты осознала, что это не она не может найти пульс, а просто его нет. Пульса нет. Только тогда сообразила позвонить 103 и потом зачем-то — по инерции — папе.

— Женька, какая же ты дурёха! — Людмила Александровна сказала это совсем не зло, но Соня всё равно вспыхнула:

— Нет, ба, это не она дурёха, это мы её недолюбили…

Бабушка замолчала, чувствуя, что Сонечка, кажется, права. Как подтверждение её слов, на столике возле кровати обнаружилась записка:

«Что вы сделали с Васей? Вы меня никогда не любили, я вас тоже ненавижу. Я вас ненавижу!».

Услышав звонок в дверь, Людмила Александровна пошла открывать — это, наверное, скорая. Соня осталась с мамой. И пока бабушка шла до входной двери, пока отпирала замок, пока объясняла приехавшей бригаде, что произошло, пока отводила их в комнату, Соня сидела на корточках у кровати и маминой неподвижной рукой стирала слёзы со своего лица. Если мама умерла — что скорее всего, с учётом количества и разнообразия принятых лекарств — то всё равно хотелось сказать ей, что они с бабушкой любили её. Но… не знаю, как бабушка, а Соня вдруг душераздирающе жестоко и больно почувствовала, что не может этого сказать. Наверное, Евгения Петровна Орехова была права: её никогда никто толком не любил. Никита, Сонин отец, пытался, но его хватило всего лет на семь или восемь. И потом, уже разведясь с мамой, но оставшись добрым другом бывшей тёще, он частенько говорил: «Женьку адски тяжело любить!».

Женька… не Женя, не Женечка… для всех она Женька! Это, конечно, можно сказать с разной интонацией, но суффикс, как ни крути, пренебрежительный.

Вошла Людмила Александровна с бригадой врачей, и Соня встала и отошла к стене. Доктора и медсёстры что-то возились, что-то спрашивали, что-то писали — казалось, что мир куда-то провалился, осталась Соня, где-то там — бабушка — и пустота. Чёрная и мрачная. Пустота под названием нелюбовь.

И эту пустоту-нелюбовь вдруг — так не к месту — прорезала весёлая мелодия звонка. Такое тёплое, такое родное слово: Мартин.

Почти одновременно с тем, как Соня приняла вызов, один из врачей провернулся к Людмиле Александровне.

— Она умерла, — сухо сказал он.

— Привет, Сонечка! — контрастом раздался в трубке бодрый мальчишеский голос.

— Март, мама умерла. Напилась таблеток…

Пауза.

— Выезжаю. Держись!

Короткие гудки, но этих слов было достаточно, чтобы в пустоте-нелюбви взошло солнце-любовь. Оно согревало и заполняло собой эту мучительную пустоту. Оно, как Богородица, было здесь и сейчас. В него верилось и хотелось верить.

И лучи этого солнца высветили в бездне одно важное чувство: это не такая смерть, которая может быть праздником, но для неё, для лежащей сейчас здесь Евгении Петровны Ореховой так, наверное, лучше.