Глава 2 - О своём, о девичьем

Соня поздоровалась со старым усатым охранником и показала пропуск. Хорошо, всё-таки, быть внучкой реставратора Музеев Московского Кремля: в самое сердце столицы можно попасть бесплатно.

Погожий летний день из белого уже начинал становиться золотым, окрашивая старые башни и белые стены соборов нежным оттенком жёлтого. Соня частенько бывала в Кремле на закате: после школы и разных дневных дел забегала к бабушке, и они вместе шли домой. Но сегодня дело было ещё и в другом.

— Бабушка! — от избытка эмоций Соня, как всегда, забыла, что нужно вести себя тихо.

Полная румяная женщина вынырнула из-под массивного серебряного платья, возвышавшегося на манекене посреди мастерской, и, поднимая очки на лоб, воззрилась на внучку недовольно и вопросительно.

— Мама забрала ключи, и мне домой не попасть! — девушка заговорила чуть тише, но всё ещё недостаточно уважительно к хрупким предметам старины, любовно расставленным и разложенным в недрах реставрационных мастерских Музеев Московского Кремля.

Дело в том, что старая дверь в квартиру, где жила Сонина семья, снаружи просто захлопывалась, а вот открыть её без ключа было невозможно.

— Софья Никитична, будь так добра, не кричи, пожалуйста, — ответила бабушка медлительным шёпотом, — ты правда думаешь, что глазетовому коронационному платью Елизаветы Петровны интересны твои проблемы?

Девушка недоверчиво покосилась на манекен. Огромный фонтан серебряного глазета, расшитый золотым галуном, занимал всё пространство, из-за чего огромная мастерская казалась крохотной.

— А, это платье! — хихикнула она, прикрывая рот рукой, чтобы хоть как-то сбавить собственную громкость. — А я думала, торт-мороженое!

Людмила Александровна Орехова, работавшая кремлёвским реставратором уже тридцать с небольшим лет и обожавшая свою работу, такого пренебрежения не прощала никому. Даже родной внучке.

— Соня, как тебе не стыдно! Ты посмотри, какая красота!

— Да в нём же жить невозможно!

— А в нём и не надо жить. В нём надо короноваться! — Людмила Александровна выпрямилась и гордо подняла голову. — Достойный наряд для дочери Великого Петра, как ты считаешь?

— Так, погоди-ка… Елизавета вступила на престол в тысяча семьсот сорок первом. Короновалась… тогда же?

— В сорок втором.

— Ясно. Родилась в семьсот девятом. Стало быть… сорок два минус девять… Тридцать три года?

— Да. А зачем ты считаешь?

— Для тридцати трёх — тяжеловатое платье, — Соня встала в позу эксперта моды и делано прищурилась, как бы оценивая модель. — А цвет… такой впору дамам постарше. Ну и юбка, конечно, совсем никуда не годится. Это же бочка. Фонтан. Торт-мороженое. Что угодно, только не юбка.

— Прекрати паясничать! Какая муха тебя укусила?

— Я просто с дня рождения. Весело.

— Подшофе? — бабушка неодобрительно вскинула выщипанные и подведённые рыжим брови.

— Что ты, что ты…

— У кого день рождения-то? У Вани?

Ой, точно, а ведь у Вани тоже сегодня. За те полтора месяца, что они расстались, Соня уже успела напрочь об этом забыть.

— Да какой там Ваня! У Кати Костяникиной.

— А, помню. А с Ваней у тебя, значит, совсем всё?

Соня посерьёзнела, но промолчала. Людмила Александровна была женщиной мудрой — или, во всяком случае, считала себя таковой — поэтому всё поняла без слов. Кивнула внучке на стул, стоявший вдалеке, возле небольшого стола. Меньше всего девушке сейчас хотелось обсуждать свою личную жизнь, но бабушка такие разговоры обожала как повод блеснуть своей житейской мудростью, поэтому шансов отвертеться не было. До конца бабушкиного рабочего дня оставалось ещё минут сорок, поэтому неприятной беседы было не избежать. Соня вздохнула и подошла к стулу, но не к тому, на который показывала бабушка, а к ближайшему.

— Стой! Не сядь на произведение искусства!

Уже нацелившись на этот стул, девушка резко выпрямилась и изумлённо посмотрела на сидение. Там лежало что-то, завёрнутое в плотную коричневую бумагу.

— А что там?

— Кафтан из красной объяри.

В полумраке мастерской, заставленной и обложенной приболевшими и нуждавшимися в лечении вазами, горшками, тканями — хватит на целый отдельный музейный зал! — эти слова прозвучали волшебно, сказочно.

— Можно посмотреть? — Соня протянула руки. Бабушка заговорщически поднесла палец к губам и бережно, натянув обратно рабочие перчатки, которые успела снять, чтобы попить с внучкой чаю, отогнула край обёртки. Бумага нежно зашуршала, и на свет Божий явился неплохо сохранившийся ярко-красный кафтанчик, расшитый по вороту, подолу и бортам серебряными нитями — кажется, они называются "канитель".

— Ух, вот это вещь! Маленькая, изящная, не то что это громоздкое платье! Хотя манжеты тоже, конечно… Ни руку поднять, ни перекреститься… А за столом!.. — Соня склонилась над стулом и вчиталась в бледную карандашную надпись на болтавшейся на ниточке бирке. После инвентарного номера на ней значилось:

"Кафтан из красной объяри. Принадлежал императору Петру II. Париж, 1729-1730 гг.".

— Зато в такой манжете легко можно спрятать любовное письмо от прекрасной дамы, — бабушка засмеялась тихо, совсем молодо и кокетливо, подбирая оброненную Соней мысль.

— Письмо от прекрасной дамы… — эхом повторила Соня, и, вспомнив, кому принадлежал кафтанчик, вздохнула.

Электрический чайник, выдохнув клубы белого пара, щёлкнул кнопочкой и затих.

— Это ничего, что пар в мастерской?

— Плохо, конечно, но что поделаешь… Помещений катастрофически мало, а отдохнуть тоже иногда надо. Мы говорили Оксане Даниловне, а она что может?

Залив кипятком пакетики-пирамидки молочного улуна — любимый чай Сони и бабушки — Людмила Александровна присела к столу, выдвинула для внучки свободный стул и выжидающе посмотрела на девушку. Но беседа явно не клеилась. Соня спросила про другое:

— Напомни, пожалуйста, что такое объярь.

— Ну вот, только сели чай пить!.. Пойдём, покажу. Бабушка в третий раз надела перчатки — в профессиональных вопросах она была до крайности щепетильна — и снова развернула заветный экспонат. Очень бережно, взявшись за край кафтана, легонько покачала его полой под настольной лампой. Плотная ткань заиграла волнами, запереливалась — где темнее, где светлее, расцвела диковинными узорами красным по красному.

— Ясно?

Соня заворожённо кивнула:

— Какая ж красота! — и потянулась к кафтану. Бабушка строго хлопнула её по руке.

— Руки! Восемнадцатый век, душечка. Аккуратно надо! — дама снова осторожно завернула экспонат в бумагу. Вернулись к чайному столу. Снова молчали, отхлёбывая чай и думая каждая о своём.

— А с Ваней у тебя, значит, совсем всё? — слово в слово повторила бабушка свой давно заданный вопрос.

— Мы об этом ещё не говорили, но… совсем всё.

— Да, жаль. Хороший молодой человек.

Людмила Александровна считала, что бабушка девушки — это такой человек, который имеет право — да что там право! Прямую обязанность! — знать всё о сердечных делах внучки. В отличие от мамы, бабушка — человек, уже почти проживший свою жизнь — уж любовную точно! — а потому обладающая большим жизненным опытом. Она, если что, поможет советом, ну, или, во всяком случае, научит не принимать молодых людей и отношения с ними близко к сердцу.

— Хороший, — кивнула Соня. — Вот в этом, наверное, всё и дело. Хороших парней хоть пруд пруди.

— Тебе принца подавай? — хмыкнула бабушка.

— Да какой там принц… Просто… все парни одинаковы!

— Не прошло и четырёх лет ваших отношений, как ты это поняла. Что ж, я очень рада. И чем же, если не секрет, Ваня оказался «одинаковым»?

— Вот скажи, — вопросом на вопрос ответила Соня, — неужели, чтобы доказать молодому человеку свою любовь, обязательно с ним спать до брака?

— В наше время так даже не стоял вопрос.

— Вот видишь! Я, всё-таки, твоя внучка. Воспитана в лучших традициях и правилах. А Ваня считает, что я безнадёжно старомодна, скованна и, раз отказываюсь, то, вероятно, или больна по этой части и стесняюсь сознаться, или религиозный фанатик.

— Ты, всё-таки, моя внучка, а я не зря в твои годы была парторгом. Не можешь ты быть религиозным фанатиком. Мораль и религия — связанные вещи, но не настолько, чтобы делать такие выводы. Ответь своему Ване, что в атеистическое советское время высокоморальных людей было куда больше, чем сейчас, когда религия снова отвоёвывает свои позиции.

— Да, и об этом он тоже говорил. Что я слишком сложно изъясняюсь, а надо быть проще, и люди к тебе потянутся.

— Ха! Это отговорки! Три года его всё устраивало! Кстати, возвращаясь к первому пункту его претензий: а может, всё не так плохо? Иные и через месяц уже спят вместе, а его так надолго хватило.

— Это меня хватило. Я тоже думала, что из-за моей принципиальности. А вдруг поймала себя на мысли, что, — Соня понизила голос, — и не хочется.

— Бывает, — понимающе кивнула бабушка, — но, я надеюсь, ты ему об этом не сказала?

— Нет, конечно!

— Вот и правильно. Мужчинам нельзя такое говорить ни в коем случае. Каждый молодой человек чуть не с рождения верит в собственную неотразимость. У них это в крови заложено.

— Наверное, от этого у нас с Ванькой всё и развалилось: он-то в свою неотразимость верит, а вот я — не очень.

— Главное, чтобы ты верила в свою.

— В свою я тоже не верю. Тоща, как весло, и совершенно бесцветная.

Людмила Александровна сделала многозначительное лицо:

— Красота в глазах смотрящего. А без здоровой и самую чуточку ироничной фантазии в личных отношениях вообще не прожить.

— Как это? Любить надо живого человека. Такого, какой есть, а не придуманного.

— Это конечно. Но ты никогда не задумывалась о том, почему влюблённые часто смотрят друг на друга сквозь розовые очки? Зачем природой так задумано?

— Ну и зачем же, по-твоему?

— Чтобы прощать всё то, что нужно простить. Никто не идеален, но любящий человек тем и отличается от просто приятеля: любящий умеет прощать и надеяться. И всегда знает, что всё будет к лучшему. И сам, конечно же, не сидит сложа руки, а это «к лучшему» делает. Вот, например, молодой человек пьёт. Или пропадает где-нибудь — не обязательно у любовницы, а скажем… — бабушка загадочно улыбнулась и покосилась на всё так же мирно лежавший на дальнем стуле кафтан Петра Второго, — на охоте...