Глава 33 - Смерти нет

Я вижу, я чувствую, чую Вас всюду —

Чтó ленты от Ваших венков! —

Я Вас не забыла и Вас не забуду

Во веки веков.

(М. И. Цветаева)

Мир рухнул. Вернее, мир устоял и в объективном смысле даже остался прежним, и это было всего больнее. Но ведь это всегда так бывает, когда уходит кто-то из близких: самым жестоким кажется то, что вот умерло что-то самое-самое дорогое, как будто ампутировали жизненно важный орган тебя самого — а мир продолжает жить в привычном темпе и ритме, и от любого соприкосновения с ним саднящее сердце болит ещё сильнее. Но в конечном итоге именно это и лечит. Не время, как говорят многие, а рутина, привычный ход вещей.

Хор пел выше всяких похвал, пел о вечном блаженстве и просил его для усопшего. Это был единственный звук, единственное ощущение, которое Соня испытывала в последние три дня. А тонко очерченный, исхудавший совсем профиль, покрытый толстыми слоями пудры, чтобы скрыть рябь и тление, и всё равно самый прекрасный во всём белом свете — единственная картина, которая доходила до Сониного сознания. Ещё было море цветов, аромат ладана, свечи и лики святых, но всё это сливалось в единый пёстрый фон. Никогда, даже понимая, что Мартин уходит, Соня не ожидала, что будет так. А как, она не смогла бы описать словами и через тысячу лет. Потому что с одной стороны, совсем-совсем ничего не ощущается — ни голод, ни холод, ни забота и утешения друзей, вообще ничего, а с другой, вот же он, никуда не делся, просто уснул себе, утомлённый болезнью, и в её сердце при мысли о нём по-прежнему бескрайняя нежность и свет, и будет так, пока она жива, а если верить в то, что душа не умрёт, то и потом тоже. Теперь всегда будет так. Пожалуй, единственное чувство, владевшее сейчас душой Сони Матвеевой, выражалось словом «бескрайность». Раньше Мартин Глебович Крохоткин был заключён в это тело, лежащее сейчас перед ней — теперь он был везде, и чувство того, что он есть, никуда не ушло, а наоборот, обострилось. А тем, что так болит в сердце, что даже вздохнуть больно, был непонятный ни душе, ни голове контраст: ведь вот он, везде, и рядом, как раньше, и где-то далеко тоже — но кто же тогда, обложенный нежнейшими белыми розами, лежит посреди храма с видом блаженно спящего ребёнка? Санька говорил, что брат успел всё сделать как надо, то есть, исповедаться, причаститься и уйти светлым и умиротворённым, и кажется, даже почти без страха. Про исповедь и причастие Соня не очень понимала, но раз Сане это важно, то пусть, ему виднее, но вот что с миром — это очень хорошо.

На отца Александра было страшно смотреть, и всё же, несмотря на уговоры Кати и родителей, он настоял, что будет служить отпевание сам. Это его долг, долг брата и христианина.

Людмила Александровна тоже была — для поддержки внучки. Она была рассержена на Высшие силы за то, что они так несправедливы к Сонечке и за то, что вчера схоронили Майю (это о ней говорили в шведских новостях), а у неё осталась любящая семья; на себя — за то, что упустила тот момент, как Мартин и кафтан Петра Второго встретили друг друга в пространстве; на всех присутствующих — за то, что её Сонечке очень больно, а они поют почти радостно и совсем не о Соне.

Наконец отпевание кончилось, и с ним опять кончились все ощущения. Как выходили из церкви, как ехали на кладбище, как отпускали гроб, Соня не помнила и не замечала. Зато, неожиданно даже для неё самой, заметила вихрь золотой листвы, кружившийся на ветру, и сказала про себя «смотри, Март, правда здорово?», и разлитое внутри неё тепло, которое не смогла заморозить даже смерть, ответило любимым голосом: «Здорово». И когда Санька с отцом водрузили крест, сквозь затянувшие небо тучи глянул по-летнему тёплый солнечный луч.

— Смотри, — шепнула Катя мужу, кивнув в сторону тонкой фигуры в чёрном. Отец Александр посмотрел, куда показывала жена. Соня стояла у самой могилы, и в волосах, и на лице, и в глазах её играло вышедшее из-за туч солнце; она вся получалась как бы в ореоле. И оба почувствовали сердцем то, что умом знали давно: любовь сильнее смерти.