Глава 8 - Кафтан из красной объяри

…восхи́щен, чтобы злоба не изменила разума его, или коварство не прельстило души его.

(Книга премудрости Соломоновой, 4:11)

Тётушка Лиза была весёлой и доброй, держалась в седле как настоящая амазонка и тоже любила охоту. А Петруша любил синие искры азарта в её миндалевидных серых глазах, когда дщерь великого Петра ловко вскидывала ружьё, целясь в оленя или перепела. Придворные мужи — все эти несносные старики с подагрой и слабоумием — судачили о том, что между тётушкой и племянником существуют далеко не родственные отношения. Это глупо, ей-Богу! Да, Петруша в свои тринадцать лет смело может сказать, что любит её, да только совсем не так, как им всем воображается. Не поймут… А вот ведь и странно, что не поймут: у них, пусть и давно, в детстве, но всё-таки были мамы. А он свою знает только по портретам. Наташа на неё похожа была, хоть и не такая красавица — и это повод ещё сильнее любить сестрёнку. Да только Наташа теперь там, с мамой и с отцом, и подчас так одиноко и холодно, хоть волком вой. И только и есть отдушина от этой боли, что весёлые ловли, вино и тётушка Лиза. Она и вовсе другая, не похожая на маму и Наташу, только вот добрая, тёплая. А мама, наверное, так же лихо скакала на лошади, и платьица заграничные так же шли ей к лицу, и нежные глаза, должно быть, так же вспыхивали озорными огоньками на охоте. Сызмальства, сколько он себя помнил, цесаревна Елизавета, тётушка Лиза, была для него своего рода фетишем, розово-золотым отблеском мамы, которая, как рассказывали, умерла вскоре после его рождения, и Петруша жалел, что не знал её.

— Ваше Императорское Величество! — голос моментально разрушил спокойствие летнего вечера. Мальчик нехотя поднялся с поваленного грозой дерева, на которое прилёг отдохнуть после охотничьих подвигов. Цесаревна Елизавета Петровна, сидевшая на том же дереве у него в ногах, состроила капризную рожицу и, надевая на племянника оброненную треуголку, весело сказала:

— Ну что, Пётр Алексеич, ступай с Богом царствовать дальше!

И вмиг стало весело.

Выбравшись из зарослей к остальным охотникам, которые уже дожаривали на вертеле последнего убитого сегодня оленя, Петруша нашёл говорившего. Заметив, что тот как бы невзначай посмотрел Государю за плечо — высматривает, зараза любопытная, не идёт ли Цесаревна! — едва заметно поморщился и тут же вскинул на звавшего его услужливого придворного чуть надменный беззаботный взгляд.

— Ваше Императорское Величество, домой пора собираться. А то не поспеем к тезоименитству Вашему.

Тезоименитство — это весело. Вино рекой, пир горой, бал, красивая церковь с древними образами… Конец июня. Нынешней осенью минет четырнадцать. Хочется жить. Как и все дети в тринадцать лет, Петруша совершенно уверен, что жизнь его будет длинной и счастливой.

Плотная коричневая бумага уверенно зашелестела, высвобождая добротный длиннополый кафтан, заигравший дивными узорами даже в тусклом свете мастерской. Людмила Александровна любовно погладила его рукой в рабочей перчатке, беглым взглядом оценила приблизительный масштаб работ и, подбирая подходящую нить для штопки, очень ярко представила себе другую картинку из прошлого.

Большая церковь — то ли в Горенках, то ли один из Кремлёвских соборов — полна народом. Летнее солнце, бесцеремонно бьющее в большие окна и всё равно бессильное до конца отвоевать пространство храма у полумрака, и тысячи жёлто-рыжих свечей играют бликами в золоте иконостаса, переливаются искорками в гранях драгоценных камней, украшающих перстни и серьги. А посреди храма — как и положено, у царского места под алым бархатным балдахином — стоит виновник торжества, ныне тезоименитый Государь Император Пётр Второй. Длинное богослужение его утомляет, и взгляд то и дело уходит от образов в окно или на собравшихся людей. Вот тётушка Лиза, как всегда в церкви, сосредоточенная, одухотворённая. И, может, это единственное место на свете, где она совсем не знает, до чего идёт к жёлтым, белым и алым искрам в её рыжеватых волосах тугая светло-серая парча и золотая канитель парадного платья и как жемчуга и кружева украшающей голову наколки тоже искрятся, окутывая её чудесные волосы бело-золотым ореолом. Но всё же сегодня главное сияние и главное торжество здесь — он сам, и может, ещё ярче и ещё лучше, чем тётушкины жемчуга и юная красота, играет всеми мыслимыми цветами его нарядный кафтан из красной объяри, его красота, его молодость. И снова та же мысль, что дня с три тому назад на охоте: до чего же хочется жить! Несмотря ни на что на свете.

И может быть, даже Цесаревна Елизавета, которая всё-всё знает и понимает, не заметит сейчас неуловимой тоски в его длинных серых глазах. Сегодня, пожалуй, он и сам её не заметит. А завтра… о том, что будет завтра, знает лишь Тот, кто единственный сегодня в царском венце — и потому всем мужчинам положено в церкви быть без головных уборов. Тот, кто смотрит мудрыми глазами со старинного образа и в эту душу тоже, как и во все, знает и это сердце и бережёт его, как сферу царской державы на иконе. Сердце царя — в руке Божией. Даже если довольный сейчас собой мальчик в сияющем кафтане из красной объяри этого не замечает. О том, что будет завтра, знает лишь Он — но Он ни за что не скажет.

Людмила Александровна кинулась к пачке салфеток, достала одну. Промокнула глаза. Она — бывшая комсомолка, парторг и пионервожатая — никогда не была религиозна, хотя и атеизмом, по её собственному выражению, не страдала. Но только здесь, расправляя на манекене нарядный кафтанчик, доживший до наших времён аж с начала восемнадцатого века, вдруг совершенно под другим углом посмотрела на жизнь его хозяина.

В этом кафтанчике молодой император, должно быть, действительно выглядел прекрасно. И вот он стоит на возвышении посреди церкви, и отсветы огоньков сияют в ткани кафтана, и глаза всех присутствующих устремлены на него. Вот главный после ссылки всесильного Меншикова вершитель судеб — князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Он властным движением проталкивает вперёд свою старшую дочь — так, чтобы Император наверняка её заметил. Алексей Григорьевич уже видит, как после Литургии и чествования именинника он представит её Государю. А там… у Меншикова не получилось, у него получится! Да и Катерина его — не чета меншиковской Машке. Ладная, красивая, умеющая принарядиться, держать себя что царица и занять любого приятной беседой. Вот ещё несколько — Людмила Александровна видит их как живых, как будто сама стоит в том храме. Думают о том, куда бы теперь отправиться с Его Величеством на охоту и сто́ит ли сделать это уже завтра или повременить ещё пару дней. Да ещё, что нужно приказать закупить новых бутылок мозельского и рейнвейна, чтобы пир горой, по-царски. Не доведи Господь заметит юный Государь, что в казне недостаёт нескольких тысяч рублей, что давеча в пьяном угаре сам подписал троим смертную казнь — а нечего языком трепать, что у нас в государстве и царя-то нет, а выдумали его жадные до власти придворные мужи! А уж если и дело Царевича Алексея помянет — тут и вовсе несдобровать, им всем, всем по списку смертный приговор подмахнёт, только уже в трезвом уме… Нет, пусть уж лучше рейнвейн да царские охоты. Вот Цесаревна Елизавета Петровна, молится истово и искренне, а только из храма вон — так сразу в пляс. Юна, весела и легкомысленна. Не тяготится дружбой племянника и даже по-родственному жалеет его, а между тем про себя, в уголке, нет-нет да и посмеётся над его привязанностью, так некстати похожей на первую глупую любовь.

И вот, когда одиночество достигнет пика, когда осточертеет мотаться месяцами по болотам и бездорожью, когда замутит от заморских вин, когда наскучит красивая, но пустая новая невеста и болью в сердце спустится понимание, что это её властный отец всё просчитал наперёд, а ни он ей, ни она ему, в сущности, не нужны, когда разнаряженная тётушка глянет равнодушно-снисходительно, смеясь поправит ему треуголку и уедет кататься верхом с очередным поклонником, тогда Тому, кто в устах верующих и в музейных этикетках под иконами именуется Вседержителем, достаточно будет протянуть руки. Да, через болезнь, тяжёлую — но это, наверное, для того, чтобы хоть кто-то из них успел задуматься и, может быть, хоть что-нибудь осознать. А Он протянет руки и бережно, по-Отцовски, ускори́т из среды нечестия. Откуда эти слова?.. Понятно, что из Писания, но Людмила Александровна-то откуда их знает? А вот знает же! С миру по нитке… А им всем, охотничкам да казнокрадам, оставит крах всех планов и надежд.

Выбросив в мусорное ведро салфетки — целых четыре израсходовала! — реставратор музеев Московского Кремля принялась бережно штопать истёршиеся за столько веков полы кафтана. Если сделать это аккуратно, то не будет видно, что объярь тронута обычной красной нитью, без переливов.

— Вот, Пётр Алексеевич, — приговаривала ласково за работой, — чуть подштопать, чуть залатать — и будет Ваш кафтанчик как новенький!

Вечером, доделав сегодняшнюю порцию реставрационных работ, Людмила Александровна тихонько заперла кабинет, сдала на вахту ключи, но в белой июньской ночи побрела не домой, а в Архангельский собор. Его тоже уже запирали на ночь, но музейным работникам вход всегда открыт, тем более что эту сотрудницу все очень уважали.

Впервые женщина заходила в этот старинный собор как в храм, а не просто памятник архитектуры и искусства. И — так неожиданно и парадоксально — неужели одного этого чувства — присутствия здесь Того, в честь Кого и тянутся ввысь златоглавые храмы — достаточно, чтобы ощутить собор живым? Он пуст и тих, и стоит без служб, и раньше Людмиле Александровне он казался мёртвым, давно замершим в своём красно-золотом великолепии. Но сейчас женщину впервые посетило потрясающее, ни с чем другим не сравнимое ощущение жизни. Это другая жизнь, не во всём понятная и не во всём отвечающая идеалам и ориентирам Людмилы Александровны, но всё же она есть. Это как кафтанчик из красной объяри, который на много веков пережил своего хозяина и всё ещё рассказывает удивительные истории из давно прошедших времён. Надо только как можно внимательнее смотреть и слушать.

Вот серебряная рака царевича Димитрия, выделяется на фоне остальных одинаковых надгробий. А у противоположной колонны — да, и здесь, вроде, в самом сердце храма — а как будто на отшибе, последний из погребённых в соборе, когда места уже совсем не было…

— Ну здравствуйте, Пётр Алексеевич. А я Ваш кафтан из красной объяри реставрирую. Такой красивый!

Не зная, что ещё сказать ему, и испугавшись самой себя — с ума сходит реставраторша на старости лет! — Людмила Александровна заспешила к выходу. Помогла охранникам запереть собор и пошла к метро.

— Интересно, Женька сегодня дома или опять со своим хахалем где-то мотается? — подумала женщина. — Жаль, что Сонечка в Крыму: рассказать бы ей всё! Вот уж кто бы точно понял!