Глава 24 - Сидит девица в темнице

И зачем мой братец красный

Завернулся в мрак ненастный

И в туманной вышине

Не пошлёт луча ко мне?

(П. П. Ершов)

Вот уже два с небольшим месяца дули ветра и почти не прояснялось небо. Вот уже два с небольшим месяца её маленький ненаглядный братец, высокопарно именуемый Его Императорским Величеством, пропадал где-то на охоте. Вот уже два с небольшим месяца Наталью Алексеевну бил жестокий кашель, иногда с кровью. Может, всё это было как-то связано между собой? И, хотя это было уже четвёртое письмо, а на предыдущие три ответа не было, хотя прошло уже достаточно времени, чтобы достать братца даже на сибирских болотах и обернуться назад с ответом, пальцы всё равно, сколько было сил, держали перо и выводили букву за буквой.

Ох, совсем плохи дела, видать! В этот раз сил хватило всего на три слова… Вчера ещё на две строчки хватало… Наташа тяжело закашлялась, встала из-за стола, потеплее закуталась в шаль и медленно, как старенькая бабушка, а не девочка четырнадцати лет, поплелась в сторону кровати.

То ли дело раньше! Девять тысяч червонцев. Прибежать, едва закончится занятие с Андреем Иванычем, посмеяться вместе. Он и младше, а и про платьице новое что-нибудь скажет, к лицу ли или нет. Она ему вместо мамы была, заботилась. А теперь… Как снюхался с этим Ванькой Долгоруким, так одни охоты на уме! Ванька дороже сестры родной!

Нет, нет! Грешно так думать! Прости меня, Господи! — перекрестилась на тёмный образ Спасителя, озарённый подрагивающим огоньком лампады. С детства ж вместе, сиротки. Так и будут. Всё пройдёт — и Ванька Долгорукий, и охоты, и тётушка Лиза… а сестра — на всю жизнь. Потому как сестра — она Богом дана, а друзья и амуры — это так, наживное. Сегодня есть, а завтра пройдёт, и следа не останется…

Больно! Вздохнуть бы — а как будто нож в груди не даёт! Господи, помоги! Нет-нет, наверное, это она скоро пройдёт, окажется слабее и недолговечнее весёлых ловлей и мозельских вин… только как же это? Девять тысяч червонцев — во всех смыслах царский подарок — с год тому назад были всего. А в этот раз даже с ангелом не поздравил… Забыл. Всё на свете забыл…

За невысокими окнами с мутными толстыми стёклами стало совсем хмуро. То ли вечер, то ли просто ливень усилился. Сырые стены совсем не спасали от непогоды, даже пуховый платок не грел, хотя Наталья Алексеевна ушла в него чуть не с головой. А в голове — одна неотступная мысль: сколько пользы мог бы принести людям братец, кабы не вина да ловли, а нужные люди и дельные советы в подходящее время! Она, сестра? Да нет, что она может — слабая неумная девочка… А вот Андрей Иванович — он ведь не плетёт интриг, как другие, а искренне хочет добра и Петруше, и России. Он ведь ещё при деде, присной памяти, верой и правдой служил России, хоть и не из русских сам, и не Андрей, а Генрих…

Как же Петруша похож на деда! В гневе крут, в милости щедр до крайности, строен, красив… Только дед к наукам тянулся, а братец ленив… — от очередного приступа кашля Наташина мысль сбилась на другое: а на воле теперь, наверное, весело, несмотря на погоду. Погода… как бы не зазяб братец, не простыл бы… а ведь почитай, третью неделю уж ждёт она ответа. Думала, хоть третье письмецо его усовестит — ан нет, видно, не дождаться ей ответа и в этот раз! С тоски скомкала недописанное письмо, резко бросила в огонь — и от порывистости, с какой сделала это, схватилась за грудь и — не в первый раз уже — начала мучительно задыхаться.

Когда приступ прошёл, взяла себя в руки. Позвонила в колокольчик. Сейчас же явился лекарь, немец. Спросила с надеждой:

— Что, нет ли письма?

— Ах, Фаше Фысочестфо, — коверкая слова, пролепетал немец, — гофорил я фам, не поминайте об этом. От того и хворь фаша, что поедом фы себя едите.

— Что ж ты, немчура, говоришь такое? А вроде, христианской веры, хоть и не нашей! Как же можно о братце родном не думать, не поминать, коли сердечко болит, как он там, в такую непогоду…

— Фыпейте фот, Фаше Фысочестфо… — лекарь размешал в воде какой-то порошок, и больная покорно приняла его. Доктор ушёл, и Наталья Алексеевна услышала, как он говорит кому-то за дверью:

— Немедля разыщите Его Феличестфо! Иначе… der Tod[1]!

Прав, прав лекарь. Не от осенней поры и непогоды её хвороба, и не от сырости. От братней нелюбви. Но может… может… Зашептала, размашисто крестясь:

— Господи! Господи! — и больше ничего сказать не могла: не хватало сил. Упала головой на мягкие подушки и в исступлении, давясь слезами и кашлем, закричала шёпотом:

— Петруша… братец… родненький…