Глава 23 - Дурная педагогика

«Ин же некто купецкий человек отдавал заемныя денги, четырем человеком: единому 27 рублёв, другому 35 рублёв, третиему 19 рублёв, четвертому 25 рублёв, и смечал те денги, колико раздал». Правый столбец, где было приведено правильное решение, был нарочно закрыт куском пергамента. Скучающий отрок медленно теребил в руке гусиное перо и в изумлении смотрел на аккуратную белокурую девочку, уверенно выводящую у себя на листе столбец цифр.

Во даёт Наташка! И далась ей эта арихметика! Эх, сейчас бы пару-тройку зайцев загнать или с тётушкой Лизой в контрдансе пройтись… А вместо этого учиться заставляют! Зачем ему, Императору Всероссийскому, знать, сколько этот купецкий человек из задачи отдал заёмных денег? Ишь, понабрал, а теперь отдавать приходится да следить, не много ли отдал!

Наталья Алексеевна пододвинула свой листок учителю, спросила робко:

— Так что ли, Андрей Иваныч, голубчик?

Остерман, который просто таял, когда его называли голубчиком, пробежал глазами решение и попросил Её Высочество рассказать вслух, как она считала и каким образом получила такой ответ. Рассказывала тихо, на ушко, как исповедь, чтобы братец не подслушал, а считал сам. Но считать было явно лень, цифры плыли перед глазами и, оглядевшись кругом и убедившись, что сестра и учитель сосредоточены друг на друге, отрок отбросил перо и тихонько, всё ещё воровато озираясь, убежал. Пробежав через дальнюю галерею, увидел, что солнце ослепительно било в окна, а по цветам в саду порхали бабочки и пчёлы. Зажмурился от удовольствия! Солнце! Бабочки! Пчёлы! Цветы! А вы, Андрей Иваныч, тут со своим Магницким[1]! Отрубите ему голову, этому Магницкому, если он и без того не помер ещё… Как за что? За то, что заставляет учителей держать своих учеников взаперти над глупыми задачами про купецкого человека, который понабрал долгов, а теперь не знает как отдать, чтоб не ошибиться в расчётах.

— Ваше Величество! — полуофициально, полурастерянно выпалил один из придворных, нечаянно нос к носу столкнувшись с юным государем в узкой галерее.

— Труби охоту! — выкрикнул мальчик задорно.

— Ваше Величество… Пётр Алексеич… По диспозиции, сиречь, распорядку, надлежит Вам сейчас заниматься учением…

— Его Величество сам решит, чем и когда ему надлежит заниматься! — Ух, сколько гордости и важности в голосе! Аж самому себя любо-дорого послушать! — Ну, чего уставился? Я сказал, труби охоту!

— Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

— Вот, то-то! А то всё «дишпозиция»… — мальчик, заливисто смеясь, побежал дальше. Через полчаса он уже горделиво восседал в седле на красивом гнедом жеребце, и, высокомерно глядя сверху вниз на Наташу и Остермана, представлял себя героем средневековой баллады.

Звук рожка взбудоражил окрестности, отозвался эхом в дальнем перелеске. Бросив ещё раз взгляд на сестру и учителя, Пётр Алексеевич пришпорил коня, дёрнул поводья и присвистнул от нетерпения. «А вы оставайтесь со своим Магницким!» читалось в его длинных глазах, горевших радостью и азартом. И умчался, только волосы взметнулись от скорости. Андрей Иванович Остерман застыл в ошеломлении. Наташа грустно опустила глаза и закашлялась. Впервые заметила, что на кружевном носовом платке расплылось пятнышко крови.

— Женька! Опять с мальчишками по гаражам лазить собралась? А уроки ты сделала?

— Да ну их, мам, эти уроки!

— Вот так всегда — «ну их!». А если ты двойку в четверти получишь и из школы вылетишь?

— И чего? Не помру чай! Ладно, мам, я побежала!

— Никуда ты не пойдёшь, пока не сделаешь русский и математику! — Людмила Александровна крепко поймала дочь за руку.

Женька надулась и уселась за домашнее задание. С русским покончено было быстро — с грамотностью у Жени Ореховой проблем никогда не было, а насчёт почерка можно особенно не заморачиваться: она же не собирается быть каллиграфом!.. Интересно, что там Мишка с Юркой затеяли? Небось сидят сейчас на гараже Юркиного отца и орехи грызут — оттуда так близко до ветки орешины! Юркин папаня всё ругается, что ветка так низко над гаражом нависает, хочет спилить — хорошо, пока руки не дошли!

— Женьк, ну где ты? — Юркин голос со двора.

Ох, жить на первом этаже — головная боль! Людмила Александровна выглянула в окно и строго, но как могла вежливо сказала:

— Женя сейчас занята, делает домашнее задание. Сможет поиграть с вами через тридцать-сорок минут.

Через час все трое сидели под орешиной, внизу, и размазывали по лицам слёзы и сопли. На крышу гаража их не пустили: там стоял Юркин отец с бензопилой. Пилили ту самую злополучную ветку орешины.

Но это ведь не просто ветка! Она так низко нависала над Юркиным гаражом, что с неё можно было срывать орехи, просто встав во весь рост на крыше. Пачкать руки и одежду едким соком — не отмывался потом недели три, а то и все четыре. Три-четыре недели хранились воспоминания. Столько всего помнила эта орешина, этот гараж! И первый поцелуй — большие Юркины карие глаза так близко-близко от её, и совсем нет в них страха, а только дерзость и бравада пятнадцати лет; его веснушки по всему лицу, а губы на вкус как модная жвачка «бубль-гум». И огромный лист подорожника, приложенный к разбитой коленке. И тот самый «бубль-гум», идущий по кругу, потому что Юркин папа купил всего ничего, а попробовать всем хочется. Целая жизнь в этой ветке, на этой крыше… Неужели вы, взрослые, не понимаете?!

— Мама, дядь Саня спилил ветку!

— Ну и хорошо, а то упала б, всю крышу ему сломала бы. А то, не приведи Господь, и машине досталось бы!

— Вот!.. Вот если бы не твоё это дурацкое домашнее задание! Мы целый час бы ещё успели…

Тогда, в пятнадцать лет, Женя Орехова впервые в жизни по-настоящему осознала, что мама её не любит. Больше того, ей совершенно наплевать! «Ну и хорошо!». Хорошо — убить их детство, их счастье!

На следующий день Женька убежит из дома, потому что с человеком, не понимающим таких элементарных вещей, жить под одной крышей невозможно, и где-то в укромном уголке с тем же Юркой вкусит запретного плода, как высокопарно выразилась бы мама, и это будет донельзя смешно, немножко здорово и немножко противно, и Юрка, конечно, сразу всем растреплет — ещё бы, такой подвиг! — и Женька на него за это смертельно обидится и целый месяц не будет с ним разговаривать и делиться «бубль-гумом», а вечером её вернут домой с милицией, но мама, в отличие от остальных, так ничего и не узнает о приключении, а через месяц мама совершенно неожиданно объявит, что они переезжают в другой район — и маме к работе поближе, и условия получше, а главное, высокий этаж. И Юрка будет махать рукой, кисло улыбаться и из последних сил сдерживать слёзы, а Женька будет сидеть на вещах в кузове грузовика, воинственно скрестив на груди руки, и демонстративно не плакать и смотреть на своего героя сверху вниз. Герой забудется дней через десять. Приключение — через месяц. Ветка и всё, что с ней связано — через год с небольшим. Но тонкий осадочек обиды не забудется никогда, и с новыми происшествиями будет взбалтываться, подниматься со дна. Эх, взрослые, что же вы делаете?!

— Ну что ты опять здесь сидишь да на гитаре бренькаешь? — Надежда Мефодьевна прошла из ванной, где мыла руки после похода по магазинам, через гостиную в кухню. — Хоть бы сумки помог разобрать, что ли?

— А Санька где? — буркнул Мартин, нехотя откладывая гитару.

— Они с Катей ещё в магазине. Ещё что-то решили купить.

— А, понятно. У Сани теперь есть кому помогать, поэтому, пока отец на работе, за мужика в семье я.

Надежда Мефодьевна строго воззрилась на младшего сына, потом хмыкнула:

— А ты как хотел? За девушкой ухаживать — мужик, а матери родной по дому помочь — не мужик?

Мартин вздохнул. Вынул из пакета бутылку кефира, связку бананов, яйца — сразу открыл холодильник и стал, держа в одной руке коробку яиц, другой перекладывать их на специальную полочку. Ну ведь очевидно, что в восемь ячеек десяток яиц не войдёт никак! «Два поставь сверху» — поясняла ему мама, как маленькому. А вот как потом закрыть дверцу так, чтобы эти два не разбились и не залили маме полхолодильника, не объясняла. Ну вот, так и в этот раз…

— Мартин!!! Ты опять?! Руки у тебя не из того места растут, что ли? Десяток яиц разложить не можешь так, чтобы ни одного не разбить.

Юноша попытался быть спокойным и демократичным:

— Мам, я ж тебе уже объяснял: холодильник неправильно сделан. Полка внутри торчит так, что когда закрываешь дверцу, попадает в аккурат по тем двум яйцам, что сверху. Холодильник импортный, видать, в той стране, где делали, яйца восьмушками продаются, а не десятками.

— Почему у меня никогда эти лишние два не бьются, и у Сани? Даже Катя, недавно в нашем доме — и та приноровилась!.. как ты с девушкой будешь… — Надежда Мефодьевна долго подбирала приличное слово, — жить, если руки не из того места растут?

Опять! С тех пор, как об их с Соней отношениях стало известно дома, мама не устаёт попрекать, иногда даже по нескольку раз за день. Знала бы она, что этим не отваживает, а только сильнее привязывает его к Соне…

— Кстати, — юноша почёл за лучшее аккуратно перевести тему, — а где моя нотная тетрадка? У меня на столе лежала…

— У тебя на столе валялась, — поправила Надежда Мефодьевна. — Так там и было-то всего пол-листа исписано, и то исчиркано, перепачкано…

— Ну?

— Что «ну»? Баранки гну!

— Где тетрадка-то?

— Так выкинула я её…

Мартин аж задохнулся, все слова перемешались в голове. Сжал кулаки, закрыл глаза, горько выдохнул:

— Мама… можно узнать, почему ты без спроса наводишь порядок на моём столе и выкидываешь мои вещи?

— Потому что если бы я не наводила на твоём столе порядок, он бы уже давно зарос пылью и утонул в куче книг, бумажек, фантиков, чайных пакетиков, которые тебе лень донести до мусорки… Спасибо ещё банки из-под пива там не валяются!

— Мама, в этой тетрадке песня была! Я для Сони всю ночь сочинял!

— Ха! По ночам с девушками надо другим заниматься, а не песни сочинять! Говорю ж, нос не дорос ещё за девочками ухаживать! И потом, какой же это подарок для любимой девушки, если там помарка на помарке едет и помаркой погоняет? Тем более, Сонечка из приличной семьи, где все аккуратны — ну сам посуди, приятно ей будет получить от тебя такой подарок?

Юноша промолчал, ушёл в свою комнату, демонстративно хлопнул дверью и заперся на ключ. Мужчины не плачут, но если им шестнадцать лет, то немножко можно. Что-то — наверное, сердце и Сонин взгляд и светлая улыбка при каждой встрече — подсказывало ему, что от него Соня будет рада любому подарку. Раз перечёркнуто — значит, старался сделать как можно лучше! Как раз потому, что Соня заслуживает самого лучшего. И вообще… это же была его песня о его любви, написанная его рукой в его нотной тетрадке! Он почти ничего не знает о Сониной маме — кроме того, что она привела в дом этого кошмарного дядю Васю, при воспоминании о котором до сих пор кулаки чешутся — но вот Людмила Александровна (если он правильно запомнил имя-отчество Сониной бабушки) при всей своей аккуратности никогда бы не выкинула Сонину тетрадку, если бы в ней что-то было написано с помарками.

«Соня-Сонечка-премудрость Божия», — подумал Мартин. Он звал так иногда Соню, в период особой нежности или восхищения ею. От этой мысли сразу стало тепло, и юноша успокоился. Взял телефон, набрал номер. Сейчас гудки пройдут, и в трубке раздастся такой родной, такой приятный негромкий голос. А, пожалуй, он даже опередит её, обрадует, потому что ждать через дозвон и гудки целых десять секунд — это ужасно долго. Вот сейчас она возьмёт трубку, и он, не дав ей начать, сразу скажет, радостно и любя…

— Привет, Сонечка!

— Март, мама умерла. Напилась таблеток…

Господи… Да за что же всё вот так вот сразу — и на Соню! То дядя Вася, то вот мама…

— Выезжаю. Держись.

Отбой. Быстро одеться, причесаться совсем наскоро. Самое сложное — пройти мимо мамы. Тихо, тихо. Ну слава Богу, на кухне. Готовит обед. А Сани с Катюхой, кажется, всё ещё нет…

— Март, ты? Ты куда?

Поворот ключа в замке был ей ответом.