40. Крик ужаса

— Это все? — спросил Калугин.

— А что еще сказать?

Калугин брезгливо пожал плечами, будто говоря, что вряд ли он должен знать, что еще можно добавить.

— А ты не ловил себя на том, что все, что мы называем прошлым не более чем дым? Не реальность?

— Почему? — удивился Калугин вопросу Генри.

— Я все время ловлю себя на странной мысли, будто кто-то стирает мою память. Даже не стирает, а пытается затереть, сделать прошлое неважным. С тех пор как ушел Майкл, неделя минула, а кажется, сто лет пролетело. Как в бездну. Словно то, что случилось со мной — эпизод моей жизни — это картина, которая медленно погружается в мутные воды.

— Хм, красиво сказано. А если серьезно, не знаю, Генри. Не знаю. Кстати, а что полиция?

— Да им по барабану!

— Вообще-то неделя прошла. Следствие не идет быстро.

— Вот это и говорит: им пофиг.

Калугин встал и зачем-то подошел к окну. Он сосредоточенно начал рассматривать опустевшую улицу. Он тянул время. Ему не нравилась затянувшаяся беседа со случайным знакомым. Зачем согласился пустить Генри к себе? Зачем этот разговор ни о чем? Зачем этот бессмысленный бубнеж, якобы нужный, но ни черта не нужный никому. Выдворить за дверь Генри Калугин не хотел. Пусть сам уйдет. Стоит надеяться, что гостю хватит мозгов понять и уйти.

«На дне души» — устаревший речевой оборот, но именно там, в черной глубине Калугин заметил, точнее, почувствовал, что шевельнулась мысль. Плохая мысль о чем-то. Мысль попыталась вырваться из мрака неопределенности, но не смогла. Виталий представил, что в темной пещере шевелится неведомое существо, производя робкие тихие звуки, словно оно боится потревожить абсолютную ночь, но из-за акустики пещеры, усиленные и отраженные многократно шорохи искажены и весьма громки.

— Я, пожалуй, пойду, — произнес Генри. — Спасибо за все.

— Да не за что, — ответил Калугин, вынырнув из задумчивости.

Он проводил гостя до двери, закрыл ее на ключ и, замерев, понял, что за мысль тревожила его. Это чувство рыбки, которую запустили в аквариум. Конечно, Виталий не знал, что чувствует рыба в ограниченном пространстве. Возможно, она и не осознает своего плена. Так и он до сего момента. Он в плену. Он мог пойти куда угодно и сделать что угодно, но это не подарило бы чувства уверенности, ощущения свободы.

Калугин вернулся к окну и тупо стал рассматривать улицу.

А есть ли она, свобода? На этот вопрос он мог ответить сейчас точно: свободы нет, ее никогда не было. Свобода — иллюзия. Это даже не познанная необходимость, так как познавать нечего, так как свободы не существует. Свобода — вербальный крючок для дураков.

Калугин зацепил взглядом одинокого прохожего. Его фигура плыла по тротуару, словно одинокая щепка в спокойном водном потоке. Именно, заключил Калугин, человек — безвольная щепка в потоке пространства и времени. И этот прохожего он знает. Это Генри. В окно смотреть больше не хотелось, хотелось лечь в постель и забыться.

Упасть в забвение, нырнуть в безвременье — эти желания испытывал не только Виталий. За несколько километров от его квартиры Генри мучило беспамятство. Он не помнил, как доплелся до квартиры, как рухнул на кровать на одеяло. «Что же это такое?» — спросил он себя. И тут же ответил: «Похмелье». Беспамятство стучалось в мозг, и Генри хотел открыть ему дверь, чтобы не думать и не чувствовать.

Алкоголь выветрился. Даже голова не болела, лишь сухость во рту. Все же он заставил себя подняться, скинуть верхнюю одежду и пройти в ванную. Он привел себя в порядок, напился воды из-под крана и вернулся в спальню. Генри сел на кровать.

Затем подошел к окну и посмотрел на пустующую улицу. Не верится, что в этом городе живет около двадцати миллионов жителей. Все как тараканы попрятались. Генри сжал пальцами виски.

Моросил дождь. Генри прислонился лбом к холодному стеклу и закрыл глаза. Ему вновь захотелось уснуть, забыться. Он вспомнил о кальяне в доме Майкла и поморщился. Может, мысль о Майкле отвлечет его? Генри начал раскручивать мысль. Майкл… Майкл… Майкл… Отчего-то вспомнилось, что Майкл баловался сочинением, причем он не хранил все, что придумывала его фантазия на электронных устройствах. Он писал от руки, говоря Генри, что в этом есть нечто оригинальное и необычное, будто из глубоких времен, когда даже пишущих машинок не существовало. Был ли помешан Майкл на старине, или, как он объяснял «на ретро», но в его мрачной комнате, где мерцал зеленым стеклом кальян, действительно веял дух прошлых времен. «Дух прошлых времен», решил Генри, пошлое словосочетание, но более в голову ничего не лезло. Мозг заполнен мусором.

Еще Генри вспомнил, что у Майкла была коллекция старинного оружия. Генри тогда выпросил револьвер. Теперь он хранился где-то в столе. Он хотел достать его, но не было желания даже сделать шаг или пошевелить пальцем. Но нужно сделать шаг, чтобы добраться до забвения, вдохнуть его полной грудью.

Странное дело. Существовали административные барьеры, которые фильтровали людей и хранить огнестрельное оружие вместе с боекомплектом могли немногие. Майкл был коллекционером, и боекомплектов, конечно, у него не имелось, но вот смастерить оружие, пули или бомбу, руководствуясь сведеньями с полулегальных сайтов — это, пожалуйста. Генри так и поступил. Став хозяином револьвера, он просмотрел информацию с разных электронных страниц о том, как сделать самостоятельно пулю. Зачем ему было нужно это, он не понимал, но пуля сейчас вставлена в барабан револьвера.

Генри открыл глаза. Интересно, где сейчас Майкл? — единственный вопрос, что вертелся в голове. Кроме него, этого вопроса, ни единой мысли. Наконец, собравшись с силами, Генри отлепил лоб от стекла и, пройдя в спальню, открыл верхний ящик комода. Затем второй. Третий. Куда он к черту делся?! Но в нижнем ящике лежал револьвер — блестящая игрушка. Конечно, игрушка, решил Генри, жизнь тоже блестящая и красивая игрушка, но красота не придает ей смысла. Тот не прав, кто сказал, что красота спасет мир. Красота не может спасти мир, но что спасет жизнь?

Генри медленно вложил в правую ладонь оружие. Жизнь? Жизнь — это безразличный холод и блеск металла. Майкл не вернется — есть уверенность только в этом. А в остальном?

Есть еще уверенность, что жизнь всегда начнется и обязательно закончится. Так случится. Рано или поздно. Начнется и закончится. И ничто не способно помешать этому естественному ходу. Глупцы стремятся продлить агонию, как-то запечатлеть жизнь, запомнить ее лучшие моменты, сфотографировать, записать, точно пытаются заговорить ее, умоляют ее. Они стараются остаться в вечности. Вся жизнь людей, их поступки, свершения и прочее — все это порождено страхом перед конечностью жизни. Но какой смысл длить ее, если даже эта планета прекратит свое существование, развеявшись пылью в космосе? И не будет ни единого глаза способного видеть картины, уха, способного слышать музыку, пальцев, способных осязать архитектуру и скульптуру, узор на ткани, но, самое страшное, не будет ума способного понять того, что создано человечеством. Генри вспомнил о великом послании человечества братьям по разуму, о золотой пластине, летящей в безвоздушном пространстве. На пластине записаны музыка, голоса людей. Но это крик в пустоту. Это крик ужаса перед неумолимостью смерти.

Есть смысл? Нет смысла.

Генри посмотрел в дуло. Черное отверстие похоже на миниатюрную копию тоннеля, в конце тоннеля Генри ожидал яркую вспышку, а затем забвение.

Он медлил. Палец лежал на спусковом крючке. Он медлил. Ожидание забвения оказалось слаще скорого освобождения. Интересно, что там, в конце тоннеля? Генри знал, там ничего нет. Точно. Небытие гуманнее всех этих сладких обещаний о райской жизни в будущем. Душа истощена и устала настолько, что ожидание рая не тревожит, нет сил, чтобы радоваться ему. Хочется уйти навсегда, насовсем и полностью. Стереть себя. Человечнее будет, если там, после смерти ничего не будет.

Генри ухмыльнутся. Ему в голову пришла забавная мысль: вот дожил человек до немощи и ожидает смерть как радость. Умирающий думает: «Ну вот, наконец-то. Я прожил долгую жизнь и скоро умру и отдохну от жизни». И тут — бац! — загробная жизнь. Какое разочарование. Какая подстава. Какая знакомая мысль. Он ее от кого-то слышал: хотел отдохнуть от жизни, а тебя насильно суют в новую жизнь. Все когда-то было и вновь повторяется. А теперь должна прийти пуля. Генри сильнее нажал на курок. Свободы нет. Но истинная свобода — не быть.

…

Сухой щелчок и шипение — Калугин открыл еще одну бутылку пива. Он отпил из горлышка и сел за стол. Пустая бутылка, оставшаяся после Генри, все также стояла на столе. Калугин внимательно посмотрел на нее и спросил себя: «А что сейчас делает Генри? Наверно, дрыхнет, а потом проснется с головной болью». Виталий допил пиво и пустую бутылку поставил рядом с бутылкой Генри. Продолжил смотреть — теперь на две бутылки. Они похожи на неведомых зверьков, решил Калугин. И удивился: почему? Откуда такие мысли. Он тихо рассмеялся, и вместе со смехом из памяти выветрился Генри.

Калугин взял пустую тару и отправил в утилизатор. Он вспомнил, что хотел сделать. Он как-то совсем забыл, что недавно отправил заявку на «Элизиум». Заявку одобрили. Пришел ответ. В ответе просили в срок до такого-то числа прибыть на космический корабль. Калугина погрузят в анабиоз, он будет спать все время пути до Тониса.

И стало легко, словно выросли крылья. Возможно, это та же радость от стремления к небытию, которая сожрала Генри. Калугин этого не знал и сделал вывод, что если у человека есть цель, пусть даже самая ничтожная, у него появляется смысл в жизни. И жить легче. Хотя кто-то утверждал, что смысл жизни — профанация. Именно. Легенда для профанов. Веселенькая цветная шторка перед глазами, она и есть для профанов и сама жизнь, и смыслы, и цели, и все на свете. А на самом деле жизнь не нагружена смыслами, их нет, жизнь сама по себе, и только человек накачивает ее смыслами, как недобросовестный овощевод накачивает стимуляторами роста свой урожай. Плоды созревают быстрее, но они не вкусны.

Конечно, от таких мыслей впору застрелиться, но самоубийство — это признание собственного бессилия перед фактом отсутствия смыслов существования. Суицид — это акт агрессии, направленный на себя, это как расписаться в беспомощности перед желанием иметь смысл. Надо просто принять нелепость бытия и жить дальше, никогда не возвращаясь к высоким материям.