22. Противостояние

Франц Ольмерт

Тот легкий полет фантазии, который я принимал исключительно как полет фантазии, не находя в нем иных красок, не видя реального источника, оказался не выдумкой. Но лучше бы он остался выдумкой. Было б куда спокойней на душе, зная, что все есть вымысел, что выбор господина Санчеса — именно тот порядок событий, который мысленно представился мне — не имеет под собой основы. Но одно событие лишило спокойствия. Внешне, конечно, я остался бесстрастным, но та поездка…

Вместе с господином Санчесом мы отправились на «старое место». Старым местом он называл дом своих родственников. Он достался ему по праву наследования, потом, будучи председателем Конгресса, Санчес продал его.

Так вот, добравшись до места, он сообщил, что желает передохнуть после долгого перелета, хотя и не выглядел уставшим. Мне показалось, что он даже, если глаза не обманывали, выглядел отдохнувшим и набравшимся сил. Вначале я не обратил внимания на расхождение его слов с положением дел. Я воспринял это как должное. Слова Санчеса были формальностью, традицией, которую он должен соблюсти, ибо человек после долго перелета обязан отдохнуть. Я проводил Габриеля Санчеса взглядом. Он поднялся на второй этаж. Я остался на первом. Но не прошло и получаса, как Санчес вернулся и сказал:

— Франц, пожалуй, мне стоит подышать свежим воздухом. — Он замолчал, будто обдумывал слова, а затем продолжил: — Пойду, прогуляться.

— Да-да, господин Санчес.

В это время я был занят разбором документом и, видимо изрядно углубившись в работу, вяло, даже не заинтересованно ответил ему.

— Если будут спрашивать, я в саду или его окрестностях. — И сосредоточенно всмотрелся в меня.

— Я все понял, господин Санчес.

Он пытался поймать мой взгляд, что естественно, но помимо этого само собой разумеющегося желания я ощутил странный прилив энергии. Иначе свое чувство описать не могу. Причем прилив энергии оказался затаенным, словно призрак или эхо, исходящее от Санчеса. На мгновение мной завладело видение. Краткий миг я созерцал смутное свечение, исходящее от Габриеля. Я, если так можно сказать, ощутил мир, разделяющийся на две части. Нож, разрезающий тонкий кусок сливочного масла, отчего появляются два еще более тонких куска — две амальгамы, пропускающие свет. Я смотрю на них и замечаю первый рисунок, и сквозь первый проступает второй рисунок. И мир двоится. Да, это длилось мгновение, но каким-то чудом я рассмотрел сквозь физическую оболочку реальности еще один мир. Мир иной, живущий по своим законам, и мир сей сквозил чрез Санчеса. Он был его частью. Мир тот оказался непонятным и вызвал любопытство, смешенное с легкой тревогой. Я не успел испугаться, ибо все кончилось. Лишь одна мысль засела в мозгу: мир тот, он тоже реален, он не выдумка, просто вторая реальность, соприкоснувшаяся с этой реальностью.

Санчес ушел, а я еще пару минут смотрел на закрытую дверь и обдумывал увиденное. Всплыла безумная мысль, что я обладаю телепатическими способностями, но я отбросил ее. С чего бы мне владеть даром? Ну да, я видел, как он выбирал себе секретаря, хоть я и не присутствовал при этом, и что? Так ясно сложилась картинка в голове, что, действительно, можно решить: это дар. Но картинка в голове это не повод думать именно в таком ключе, ведь она очевидна. А как еще должен происходить выбор секретаря? И кроме. Если я подсознательно убедил себя в чем-то, то в сознание может выплеснуться уже готовый сюжет: выбор секретаря председателем. В общем, всё — причуды человеческого мозга, не более. Затем меня захватила другая мысль: схожу с ума. Но в это не хотелось верить и потому от ее, от этой мысли, тоже избавился. Я вернулся к работе, стараясь отвлечься от иррационального чувства, что захватило врасплох несколько минут назад.

И отвлечься удалось, пока не пришли журналисты. Они бесцеремонно ворвались в размеренный ход времени. Они пожелали видеть господина председателя. Я стоял в дверном проеме и загораживал им проход, объясняя, что при всем их нетерпении не смогу удовлетворить их желание. Тогда они засыпали вопросами, не говорил ли господин председатель, не упоминал ли ненароком внеплановый конгресс? И самое главное, как он относится к нему? Я ответил уклончиво, что господин Санчес знает о нелегальном собрании, но не поделился со мной мыслями по этому поводу, не дал оценки. Это было близко к истине. Санчес знал, но вяло прореагировал на данное событие. Я бы даже сказал, он никак не прореагировал: проглотил новость, как беззвучно проглатывают необходимое лекарство, прописанное врачом.

Я что-то еще сообщил журналистам и вновь настоял на том, что господина Санчеса нет дома. И тут я вздрогнул, услышав его спокойный голос за спиной.

Но как? Неужели я погрузился в работу настолько, что не заметил возращения господина председателя? Не услышал шагов?

Меж тем он ответил на вопросы журналистов, проводил их за порог и спросил:

— Что-то не так, Франц?

— Нет, все в порядке.

И опять это видение. Но на этот раз оно длилось дольше и имело иную окраску. Тревоги и любопытства не было. Стало спокойней на душе, и в то же время я понял, что спокойствие навязано. Я увидел, как белое щупальце выползло из головы Санчеса. На конце призрачного отростка выросла человеческая ладонь. Похоже, женская. Бледная, она оказалась миниатюрной с тонкими изящными пальцами. Ладонь коснулась моего лба, я ощутил бархатистый холодок. Затем все исчезло.

Господин председатель отправился на второй этаж, но сказал перед этим, что покоя от вездесущих журналистов, видимо, не будет, и мы возвращаемся в привычную обстановку. Или нечто в этом роде. Я точно не помню. Я так был поражен видением, что совершенно дезориентировался. Словно ударили чем-то тяжелым по затылку. Теперь это был не призрак, не нечто расплывчатое и невнятное, как в первый раз, а четкое, реальное: белесый отросток, на конце которого находилась женская кисть.

Иуда Предатель

Учитель говорил с нами всеми. Он рассказывал, мы спрашивали, он отвечал. Но мне всегда хотелось остаться один на один с Рабби, потому как я желал знать, что он видит в моем лице? Какие мысли владеют им, когда учитель беседует. Я знаю, хоть он и мягок нравом, но не отгораживается стеной из слов. Многие живут и говорят, и их слова служат им, чтобы построить надежную изгородь, защитить себя. Учитель же не строил изгородей. Его слова подобны дарам, которые летят к ногам прохожих. Важно понять дары.

И вот, однажды я спросил:

— Рабби, ты выслушиваешь нас всех, так выслушай и меня отдельно.

— Чего ты желаешь, Иуда, внимания?

— Я видел великое видение.

— Опять? Хорошо, рассказывай. Только я не понимаю, зачем ты задаешь эти головоломки. Ради чего? Испытать меня? Так что видение?

— Я видел, как двенадцать братьев побивали меня, но я смог от них убежать. Они преследовали меня, но я скрылся. И, скрываясь, набрел я на большой дом. Он был воистину огромен, взор мой не мог его объять. Вокруг дома толпились люди. Очень много людей. Через какое-то время я понял, что они хотят попасть в большой дом, но кто-то невидимый не пускает их. Во мне взыграло любопытство, и я тоже пожелал войти в дом, и вдруг вошел в него. На этом видение закончилось.

Учитель странно посмотрел. В его взгляде, я не могу точно описать, открылась бездна, но бездна чего, не знаю. Горнего ли мира? Или адских глубин? Затем в глазах учителя мелькнула теплота, и легкая улыбка коснулась губ.

— Ты льстишь себе, Иуда, — вымолвил он, продолжая улыбаться. — Видение твое ввело тебя в заблуждение, ибо не одно порождение человеческое, смертное не способно войти в тот дом, который ты видел. И если ты видел себя входящим, то сон тебя обманул. Можешь так себе и сказать: и видел я сон, и сон ускользнул от меня. Пойми, тот дом — есть место, где не будут царствовать даже луна и солнце. Они будут пребывать там в вечности. А царствовать над ним станут только ангелы и святые. Дом — царство мое. Если хочешь, я повторю все те слова, что говорил тебе и братьям твоим о нем. И еще: Ты станешь тринадцатым и проклятым всеми поколениями людей. Ты будешь преодолевать проклятия. Люди станут кидать тебя вниз, а ты станешь подниматься вверх. И только через это обратишься к потомству святому.

Я не знаю, зачем это сказал Рабби. Я промолчал. Тринадцатый, который проклят? Я не смог постичь сего, не смог именно в то время, когда выслушал его речь, но затем, намного позже, уже позабыв о той беседе с учителем, я неожиданно вернулся к словам его. И вернулся я не бездумным животным, а осознающим всю глубину откровения. Попервоначалу, конечно, я обиделся на назарея и опечалился, но только от непонимания, но, поняв, упокоился. Иисус говорил мне о моем проклятии и намекал на мое предательство. Он хотел уязвить меня? Нет. Он пророчествовал о судьбе Иуды? Нет. Он поручил мне великую тайну деяния: я должен предать его, римские солдаты закуют его в цепи, но он сбросит путы и явит свое величие. Учитель покажет истинного царя — себя.

Вот, что говорил Рабби. Я должен сделать это. Это его просьба, не приказ. И я, Иуда из Коринфа, исполню.

Иисус Спаситель

Я не понимаю его. Точнее, осознаю, что он попал в плен заблуждения, как птица, попавшая в силки к птицелову, но не понимаю, почему Иуда не хочет бороться, чтобы разорвать силки. Братья его тоже не во всем разобрались, что я говорю, но это не страшно, вера не дается легко, это не знание, которое требует лишь усилия воли. Усилия воли, чтобы поверить недостаточно, нужно смотреть шире и глубже, преодолевая границы познанного.

Я вижу, никто из братьев не одержим смутными идеями, а он — одержим. Печальные демоны владеют душой Иуды и ввергают ее в печаль. Я пытаюсь говорить с братом, иногда произношу парадоксальные вещи, чтобы разбудить и расшевелить его душу. Но Иуда спит и задает вопросы невпопад.

Однажды он спросил: «Какая польза, что человек будет жить вечно?»

Я глянул в его глаза. Короткого взгляда вполне хватило, чтобы догадаться каким бессмертием он интересовался. Да, это был интерес, простой приземленный человеческий интерес. Бессмертия тела, а не бессмертия души он желал. Я растерялся. По-моему, впервые мне стало неловко перед братом: он задал вопрос, а я не могу ответить ему. Сказать правду, значит, оскорбить, а сказать истину, значит, недоговорить, ибо истина не дается человеку во всей полноте. Можно приоткрыть дверь или указать на нее. А сказать в глаза правду, сказать: Иуда, это же глупо верить в такое бессмертие, у меня язык не повернулся. И тогда я произнес:

— Я могу лишь указать дорогу в царство бессмертия. Путь ты выбираешь сам. Но в истинном бессмертии тебе не нужно тело.

Иуда не ответил. Он отступился. Иуда о чем-то крепко задумался, и эти мысли обеспокоили меня. Принудить его силой не думать, я не мог, да и как можно запретить думать. Можно приказать замолчать, можно убить тело, но душу нельзя. Куда ты ее денешь? Мне никак не удается пробить тот кокон, которым оплел себя Иуда, да и он сам никак не стареется пробиться изнутри.

Иуда Предатель

Я проснулся в Гефсиманском саду от звука голоса. Рабби молился. Я не слышал слов молитвы, но по тону прекрасно понял, что это она. Невнятные слова лились напевно и вопрошающе, будто он пытался подбросить их в небо, чтобы они долетели. Это было самое прекрасное бормотание, если это позволено назвать бормотанием, которое я когда-либо слышал. Хорошо, что я лежал на боку и спиной к учителю, и он не заметил моих открытых глаз. А если б заметил, то увидел в них ужас конца. Я подумал: «Неужели, все это должно закончиться именно здесь и сейчас, в эту прекрасную минуту?»

От безысходности перехватило дыхание. Я как можно незаметнее попытался сделать глубокий вдох и выдох. Но судорожно расширилась грудь. Заметил ли? Нет. Учитель не прервал молитвы, но голос его зазвучал призывнее. Голос, кажется, зазвенел, словно попытался победить тьму Гефсиманского сада. Неужели это конец?

— Что же вы спите, когда мне так тяжело? — громко спросил Рабби, отчего проснулись братья.

И в следующее мгновение я разглядел во тьме блуждающие огни факелов. Это приближался рок. Это появились римские солдаты. Они пришли и окружили нас полукольцом. Они встали в молчании, будто раздумывали, не обманулись ли в темноте? Возможно, вот эти люди не те, которые нужны нам?

Молчаливое противостояние длилось долго. Я вцепился взглядом в профиль учителя, который рассматривал солдат. Что Рабби будет делать дальше? Его лицо в свете факелов стало неподвижным, почти мертвым, но я не поверил. Неужели все? Неужели здесь все и свершится? И слова, которые говорил учитель ранее — правда? Слова о проклятия, намеки на предательство, мое предназначение. Это правда?

Лицо его ожило. Учитель краем глаза посмотрел на меня, затем вновь перевел взгляд на солдат. Но я все понял. Я вышел из толпы и подошел к Рабби.

Конечно же, откуда солдаты могли знать Иисуса в лицо? Имелись неясные приметы, под которые мог подойти каждый из нас. И можно было сказать им, что среди нас нет того, кого вы ищите. Но я должен был исполнить свое предназначение. Я должен был исполнить его просьбу, набраться смелости и исполнить. Я не трус. Я смогу. И учитель будет рад и покоен, когда исполнится его просьба.

— Радуйся, Рабби, — произнес я и поцеловал его.

Солдаты не должны сомневаться. Они должны знать к кому я обратился, потому-то и поцеловал, указав на учителя.

Дальнейшее произошло в одно мгновение. Так быстро, что я и сейчас сомневаюсь в последовательности действий.

Итак, двое солдат быстро подошли к Иисусу и схватили его за плечи.

Петр немыслимым движением выхватил меч у одного из солдат и замахнулся.

«Малх, берегись!», — крикнул кто-то из солдат.

Тот, кого назвали Малхом, видимо, успел увернуться. Петр лишь сумел поранить ему ухо. Это я запомнил хорошо: Малх, закрывающий ладонью ухо, и его пальцы испачканные собственной кровью.

«Петр, прекрати!» — крикнул учитель.

И тогда страх сковал меня. Я только-только осознал, кому предназначался следующий удар меча. Лезвие зависло над моей головой. Еще бы чуть-чуть и наступил бы конец.

Петр с ненавистью посмотрел на меня. Он хотел бросить оружие на землю, но солдат выхватил меч. Учителя увели. Затем ушли и братья, а я все продолжал стоять и видеть перед собой застывшие в злобе глаза Петра и меч, занесенный для удара.