18. Голоса

— Я бы даже сказал… Вы серьезно? – удивился Франц, пытаясь поймать взгляд Габриеля. Секретарь хотел выловить намек на шутку, легкую иронию, но в глазах не было ни капли лукавства. – Поразительно, — выдохнул Франц. – Или я старею, или мир изменился настолько круто.

— Мир остался прежним, — ответил Габриель.

Он придвинул стул ближе к столу секретаря и, сев напротив, продолжил:

— Все в порядке Франц.

— В порядке? Вы были уверены, что Вилькен совершит диверсию в Альбурге и не стали ему мешать?

— Да.

— Почему, господин Санчес?

— Я бы хотел подобрать правильные слова, чтобы ты понял. — Габриель откинулся на спинку и замолчал ненадолго. – Молчаливо разрешив Вилькену, я тем самым пытался показать ему, что он действует неверно. Он выбрал ложный путь. Разрушение ни к чему не приведет. Строительство продолжится. А если он желает быть моим оппонентом, пожалуйста, пусть только возьмет на вооружение правильные инструменты для дискуссии. Пускать же в ход взрывчатку ошибочно. Но он не захотел мирным путем разрешить конфликт. Убедить его в беседе мне не удалось, хоть я был и готов пойти на уступки без каких-либо предварительных условий и оговорок.

— Да, я в курсе. И все же, честно признаюсь, вы выбрали парадоксальный путь.

— Возможно.

— И дальше?

— Судя по тому, что Вилькен затаился, делаю вывод: он осознал ошибку. – Габриель, встав, вернул стул на место. – Нам остается только ждать, что дальше предпримет он. А пока надо ликвидировать последствия диверсии, поэтому я вылетаю на объект. Так что, Франц, закажи самолет.

Габриель прошел в кабинет, размышляя, что взять в дорогу. На глаза попался планшет. Да, решил Санчес, больше ничего и не нужно. Он подошел к окну. Оно оказалось запотевшим. Видимо, был дождь, и чуть похолодало. Габриель в задумчивости провел пальцами по стеклу. Пять дорожек, как пять линий чужой судьбы причудливо изгибались, но не пересекались. Интересовали Санчеса, конечно, не линии на стекле, а линии жизней тех, кто участвовал в диверсии. Теперь их дороги разошлись. Каждого человека он смог легко нащупать ментальным сканом, и пульсирующие точки их бытия двигались сквозь многоголосицу иных судеб под неусыпным вниманием Габриеля. Он мог, не отвлекаясь от обыденных дел, продолжать слежку, словно он сидел в кабине диспетчера и смотрел, не теряя бдительности, на все мониторы одновременно.

Санчеса не интересовало местоположение Вилькена, хотя скан легко бы обнаружил главного заговорщика. Габриель удержался от соблазна. Неизвестность куда интереснее. Пусть он только выскочит, как грызун из норы, и можно использовать его как жупел, которым пугают человечество. Пусть Вилькен затаится, пусть почувствует себя в безопасности, пусть решит, что скрылся от всевидящего ока.

Легкая тень улыбки скользнула по лицу Габриеля. Он вспомнил, как напугал диверсантов, внушив им образ песьей стаи, во главе которой бежал трехглавый зверь. Конечно, это был перебор, не стоило так забавляться. И пугало не то, что подумают на него, нет. Откуда? Разве в здравом уме кто-нибудь решит, что председатель Всемирного Конгресса, находясь в Южной Америке, способен внушить образы людям, живущим почти на другом конце света? Никто бы не поверил в такие телепатические способности. Тут иное. Это было просто озорством и расточительством. Не стоило, решил Санчес, тратить энергию.

Он подошел к столу, взял планшет, положил его в чехол и замер – мысль царапнула сознание. Он понял, кто ему нужен. Нужен Йозеф Мозес. Вот интересная личность. Всегда сомневающийся, он все-таки согласился участвовать в Вилькенской авантюре. Мотивы остались не ясными, а фраза Йозефа, что «Вилькен хоть что-то делает», Габриеля не убедила.

Санчес выловил среди бескрайнего множества человеческих сознаний Мозеса. Ментальное щупальце цепко впилось в чужие мысли.

«…не может быть абсолютно одиноким, но, да, он свободен, есть в нем это стремление стать эгоистичной особью. Может, он и не стремится осознанно, но так выходит.

Странная людская жизнь. Она способна преподнести тысячу сюрпризов, от которых станет тошно, а может стать скупой на дары, и дело вовсе не в счастье или несчастье каждого из нас, а в той монотонности, затягивающей душу в нескончаемый сон. Кто-то пытается вырваться из него, кто-то подчиняется обстоятельствам, кто-то создает миф из своей биографии, и потом пойди и проверь, где правда, а где ложь. У меня, похоже, получается последнее.

Я, стараясь придерживаться принципа достоверности, все же, как мне кажется, впадаю в желание рассказать сладенькую сказочку на ночь, или что-нибудь иное, лишь опосредованно относящееся ко мне. Поэтому странны заверения об объективности. Не могу я придерживаться ее. В крайнем случае, постараемся не кривить душой, которая превратилась в устройство для регистрации событий. Будем рассказывать так, как бог на душу положит, не задумываясь о…»

Мысли не Йозефа, хотя ментальный след, пойманный Габриелем, говорил о том, что ошибки нет. Это Йозеф. Санчес в следующее мгновение понял, в чем дело: Йозеф читал дневник Андрея Мокшаева, отчего в сознании и возникло странное ощущение, будто Мозес читал чужим голосом.

— Самолет заказан, господин Санчес, — приоткрыв дверь, объявил Франц. – Можно отправляться через пятнадцать минут.

— Спасибо.

Франц ушел.

Габриель взял планшет и вновь замер. Он увидел мир глазами Йозефа. Он рассмотрел часть обстановки: стол, стену, словно в тени располагался шкаф. На столе лежала раскрытая тетрадь – дневник Мокшаева, чуть левее – перевод.

Габриель запрятал на край сознание картину, сохранив лишь ментальную связь с Йозефом. Голос его мыслей, точнее чужих мыслей, запечатленных на бумаге, зазвучал тихим эхом. Санчес следил за ним, слушал, как слушают аудиокнигу. Он удивился: «Интересно все же человек устроен. Он проявляет любопытство к таким странным вещам. Да даже я. Почему решил следить за Мозесом?»

«…всегда испытываешь затруднение, когда начинаешь писать сначала. Неважно что. Пусть, например, выдуманная история, все равно, держать в голове идею недостаточно. Всегда нужно знать первую и последнюю фразы будущего сочинения. Я говорю сейчас только о себе. И когда эти ключевые фразы найдены, то заполнение пространства между ними не имеет особого значения. Чтобы соединить два конца, нужно выстроить логическую цепь. Ее строительство для меня дело импровизации, конечно, если ты владеешь слогом. Поэтому вопрос: “С чего начать?” всегда важнее. Пункт второй заключается в затруднениях собственного жизнеописания. Последовательное изложение фактов для меня вещь скучная. Мне кажется, что пересказ жизненных коллизий, пусть и громко это звучит, не несет смысловой нагрузки. Как же так?»

Габриель, покинув кабинет, на ходу вызвал по телефону такси, чтобы доехать до частного аэропорта.

«.., что человек, появившийся на поле твоей жизни, если он личность, может изменить мировоззрение, на худой конец, внести легкую черточку в характер. Каждый человек – личность. Я хочу так думать.

Сейчас я говорю о своей личности. Это означает одно: внешне моя жизнь не меняется, но вот внутренне – все не так просто. Поэтому здесь следует говорить о фактах внутренней биографии.

Я останавливаюсь в недоумении, пытаясь описать свою жизнь. Она полна мелкими событиями, которые я и не вспомню, но которые откладываются в моем подсознании. Следовательно, ничего не забыто. Эти события как подводные камни, на которые стоит иногда наткнуться.

С чего бы я начал свою историю? Чтобы я рассказал? Кто я? Меня зовут Андрей Мокшаев, но имя и фамилия являются сами по себе пустым звуком. Свой рассказ начну традиционно: с рождения. Упомяну, что я родился в конце двадцатого века, а сейчас мне тридцать лет. Записав предыдущее предложение, так и не поверил цифрам. Неужели тридцать? Что значат эти цифры? Не стоит париться по этому поводу, поскольку биологический возраст не имеет значения. Он не определяет духовный опыт человека».

 Когда самолет оторвался от земли, Габриель набрал Франца, включив громкую связь.

— Слушаю, господин Санчес.

— Извини, Франц, что беспокою, но совсем забыл. Вызови главу министерства по чрезвычайным ситуациям.

— Минутку.

Санчес извлек планшет. Удобно расположив его на столе, подключился к спутникам. Погода сегодня оказалась безоблачной, и он легко рассмотрел строящийся Альбург из космоса, увеличив изображение.

— Слушаю, господин председатель.

— Как продвигается Альбург?

— Комиссия по оценки ущерба уже на месте.

— Хорошо, — растягивая слово, произнес Габриель и внимательно рассмотрел подъездные пути к объекту. – Вижу, что инфраструктура нарушена, но я хотел собственными глазами все изучить.

— Да. Нарушена. К сожалению, по земле не добраться. Только на вертолете.

— Тогда в ближайшие часы ждите меня.

Габриель отключился.

Человеческие привычки иногда все же брали верх. Он мог без технических средств дотянуться до Альбурга ментальным сканом и все увидеть, но по инерции взял планшет и установил связь со спутниками.

Санчес вспомнил о давно существующей гипотезе, по которой все инопланетные цивилизации условно делились на два типа: техногенный и психогенный. Разница объяснялась на простом примере. Каждый из типов цивилизации решает проблему связи и перемещения по-своему. Техногенный тип – это почтовые дилижансы, затем телеграфы, потом телефония, радио и телевидение, в конце концов, появляется Интернет. Психогенный тип тоже начинается с дилижансов, развозящих письма, но заканчивается развитием у людей телепатии и созданием ментальной версии глобальной информационной сети. То есть «техногенники» совершенствуют технику, а «психогенники» себя. Та же разница и в покорении скоростей. Одни – от телег к сверхзвуковым самолетам и поездам, а другие – тоже начинают с лошадей, запряженных в повозки, но заканчивают левитацией и телепортацией, используя силу мысли.

Опять ворвался в неспешный ход мыслей ментальный голос Йозефа.

«…возвращаюсь после лирического отступления на несколько строк вверх: «мне тридцать лет». Если писать о себе, то не стоит излагать голые факты, злоупотреблять ими. Когда я задавался вопросом своего жизнеописания, то желаю, чтоб это не была анкета, то есть я, Иван Иваныч Иванов с утра родился без штанов в таком-то году и такого-то числа. Дальше: не был, не состоял, не привлекался. Ничего этого я не хочу. Говоря образно, меня подталкивает неведомая сила совершить крестовый поход против автобиографии.

В самом начале я зарекся быть честным и все разложить по полочкам, но сейчас понял: это не для меня. Куда интереснее создать свою жизнь. Осуществить мистификацию. Начинить вереницу правдоподобных событий всевозможными отступлениями от заданной темы.

Есть такая установка: если ты рассказываешь свою историю, то будь добр оставаться честным. Постараюсь, но не хочу. Мне кажется, что отклонение от темы – это самое важное. Во-первых, это интересно, потому что рассказчик вступает на неизведанную дорогу. Во-вторых, здесь прячется идея «абсолютного романа», которая заключается в том, чтобы рассказать больше положенного, выйдя за рамки жанра. В-третьих, случайные отклонения продиктованы подсознанием. В-четвертых, это просто отдых.

Вы скажете, что в таком случае моя биография превращается не в документ, а в винегрет, напичканный всякой всячиной? А я отвечу: это хорошо. Биография будет похожа на художественное произведение. А если говорить сугубо о художественном произведении, то его цель не есть отражение действительности. Кому нужна еще одна копия этого мира? С моей точки зрения художественное произведение должно уводить человека из реальности, ставить его над ней, заставлять витать в облаках, даже если оно и написано в реалистических тонах».

Дневник показался Габриелю сумбурным и непоследовательным. Мысль Мокшаева скакала, как блоха с первого на тридцать первое, не думая останавливать луч внимания на одной теме. Это стремление охватить все и сразу в рамках короткого текста не понравилась Габриелю. Он приглушил ментальную связь, решив, что вскоре вернется к Йозефу. Не так интересует меня он, убедил себя Санчес, сколько забавляет эта игра в подглядывание и подслушивание. Под мерный гул двигателей самолета Габриель вспомнил, что хотел организовать вскоре новую научную экспедицию. На этот раз в библейские места. В Палестину, где прошла земная жизнь Иисуса Христа.

«Как говорил Ницше устами Заратустры: «Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтоб его не читали, а заучивали наизусть». Я, конечно, не ставлю перед собой такой брутальной цели, но писать притчами для меня сподручней, ибо через нее можно сказать много больше и лучше, чем отчитаться фактами в лоб.

«Иносказание» — мне нравится это слово. Оно состоит из двух слагаемых: «иное» и «сказание», то есть истории об ином, о потустороннем. Если брать в фокус художника и его творчество, то творчество оказывается мифом, обнажающим художника. Но миф не выдумка, ни то, чего нет, а иная реальность. Мне кажется, чтобы лучше узнать человека творящего, нужно обращаться не к фактам его биографии, а к продуктам творчества. Они расскажут лучше и больше. Творчество кажется нам игрой воображения. Мы ошибаемся. Это продукт субъективной реальности, а для меня реальности объективная и субъективная равнозначны. В христианстве есть одна замечательная вещь: если ты не согрешил, но подумал о грехе, то уже совершил грех. Мысль в субъективном мире приравнивается к действию в объективном мире.

Поэтому пусть моя биография местами и выдумка, произведение не документальное, а художественное, меня это особо не волнует, ведь все сказанное здесь истинно».

…

«Четырнадцать ноль-ноль пополудни. Здравствуйте. В эфире новости часа…».

Йозеф убавил звук радио, чтобы не отвлекал. Он включил навигатор и на сенсорной панели набрал адрес дома. Навигатор автономного такси женским голосом сообщил, что маршрут проложен и пожелал приятного пути. Электрокар тронулся с места.

Йозеф погрузился в задумчивость. Он все-таки дочитал дневник Мокшаева, все-таки осилил это странное произведение, но так и не понял, зачем Фарме завещал ему это сочинение. Что французский философ в своем посмертном послании ему хотел сказать?

Кстати, сочинение было, конечно, любительским и страдало многими огрехами. Мокшаев слишком растекался мыслью, первая тема цепляла вторую, вторая – третью и так далее. Рассказывая свою биографию, он часто делал отступления, причем длинные на пару страниц, будто забывал то, о чем говорил раньше. Сам язык изложения оказался колючим и неудобоваримым. Йозеф часто откладывал чтение, ибо сознание путалось. Ощущение от текста было таким: словно прослушал одновременно голоса разных радиостанций, и в голове осталась каша.

Кстати, радио. Йозеф прибавил звук.

«…представлял масштабы разрушения, и не мог не думать о самом худшем…».

Радиоволна зашипела, заглушив речь. Сработала автонастройка.

«…не один, конечно, не один. Случай, безусловно, беспрецедентный. Давно подобного не происходило, поэтому и пришлось создать комиссию, благо министерство по чрезвычайным…».

Голос звучал негромко, порой даже вкрадчиво, но уверенно. Говоривший человек, это ясно стало с первых слов, чувствовал себя в теме, как рыба в воде.

«…и прибыли сразу на место. Информация частично оказалась собранной, но я хотел взглянуть своими глазами. К счастью разрушения Альбурга не столь критичны, но инфраструктура…».

Йозеф удивился: «Голос знакомый, но чей? Кому принадлежит? Господин Санчес?» В первую минуту он не узнал председателя Всемирного Конгресса. Сколько раз он краем уха слышал его выступления, но сейчас, кажется, интонация Габриеля изменилась, словно лишили голос человеческой теплоты, но притягательности он не потерял. Может, прав Вилькен, Санчес и есть Антихрист?

«…в Альбурге разрушены ворота и подъездные пути. Это если говорить коротко. Я не хочу сейчас заниматься словоблудием и утомлять слушателей сухими цифрами, но кому интересно, прошу зайти на сайт МЧС. Отчет комиссии там уже есть».

Йозеф волей-неволей вслушался в речь господина Санчеса. Насильно мил не будешь – есть такая пословица у русских, но здесь не было насилия. Сознание само окунулось в речь, оно купалось в звуках, плыло, как плывет корабль по воли волн. И не было страха. Другое чувство, которое удалось выловить, спустя мгновение, оказалось тревогой. Это уже случалось. Он слышал подобные речи. И дело не в тексте, не в его содержании или даже сути, а в междустрочии, в нюансах голоса Габриеля. Это едва различимые тихие ноты самоуверенности и снобизма, превосходства и ледяного спокойствия. Предложение за предложением – так рождается серый холодный камень, которому нечего терять. Он катится по своей дороге. Он холоден к миру, ибо никто и ничто не помешает ему.

«…хочу сказать. Да. Город отстроят в короткие сроки. Я приложу все усилия, но, с другой стороны, не стану спешить. Альпы, хоть и живописное место, но трудное в смысле строительства. Тем более речь идет о научном центре и о городе для мирового правительства в одном флаконе. В какой-то из периодов, или как у нас принято называть понтификатов, Альбург раскроет весь свой потенциал. Не будем загадывать наперед. Вначале я тоже думал о нецелесообразности возведения такого мегаполиса и решил сослаться на традицию, когда мировая столица каждый раз переносится из одной страны в другую. Уже почти все крупные города побывали в этом статусе, а некоторые, как Москва и Дели, даже два раза становились мировыми центрами. Но я дерзнул нарушить традицию и закрепить статус главного города Земли за одним городом. И пусть этот город будет Альбург. Я не вижу преступления в том, чтобы мировая столица имела постоянный пункт прописки и…»

Йозеф выключил радио.

…

Габриель оборвал невидимую нить, связующую его с Мозесом. Что Йозеф будет делать дальше и так известно: возьмет гостинцы для Мари и отправится к ней в «Дом матери и ребенка». Габриель перевел луч внимания на тот дом. Он предстал нечетко, будто смотришь на него сквозь заплаканное окно. Пульсирующие точки жизней светились несмелым красноватым огнем – это грудные младенцы. Свечения иных аур оказались более устойчивыми и уверенными. Это либо матери, либо медицинский персонал. Однако Габриель не смог отделаться от ощущения, что потусторонний присутствует в больнице. Ментально он не обнаруживался, но эхо его психики, тень голоса, как назвал странное явление Санчес, иногда пробивалась. Габриель уже знал, что так ведет себя ментал умирающего человека, или человека, находящегося в коме, но интуиция подсказала: нет, это не дыхание смерти. Тогда что? Призрак? Габриелю стало смешно, и он отбросил подобные мысли. Он сам подобен призраку, правда, большинство землян об этом не догадываются.