37. Обломок цивилизации

Осень в городе выдалась сухой, жаркой и безветренной, и если не редкие вкрапления деревьев, осыпанные увядающим сусальным золотом, то Калугин решил бы, что сейчас разгар лета, а не его прощальный поклон.

Электробус двигался по линии маршрута плавно и бесшумно. Окна открыты. Полупрозрачный потолок чуть глушил яркий солнечный свет и одновременно пропускал воздух. Улицы были пусты — людей мало, даже дорожный трафик меньше обычного. Все собирались в другой части города, чтобы праздновать приход Вечной Женственности. Калугин в этом не участвовал, не было желаний. Желания будто те самые листья на деревьях — пришла пора и увяли. Поэтому он, сойдя на остановке, не торопясь, поплелся домой.

Где витали его мысли, о чем думал, он не смог бы сказать, если вдруг спросили, да и были ли они, мысли? Идя знакомой дорогой, шагаешь машинально, не размышляя и не отвлекаясь. Но что-то царапнуло взгляд. Такое раньше бывало, и он с испугом воспринимал это, считая паранойей, а затем безразлично и вяло Калугин убеждал сам себя: «Это не паранойя, не психическое расстройство, не галлюцинация». Так что, это вовсе не проявление болезни, а только игра света и тени на периферии зрения.

Вот и сейчас что-то, или кто-то, или светотень сыграла с ним злую шутку. Он заметил движение краем глаза. Калугин, решившись, посмотрел на другую сторону улицы. Нет не игра света и тени, не болезнь. Там шел человек. Человек, как человек, только не по погоде одет. Калугин сосредоточенно рассмотрел его. Незнакомец одет в черный плащ, такого же цвета широкополую шляпу, которая низко посажена, глаз не видно. «Как ему не жарко?» — удивился Калугин. Прохожий двигался в том же направлении. Высокая, худая и нескладная фигура, будто перерезанная в талии поясом, скользила призраком. Бесшумно, осторожно, опасаясь, видимо, чужих взглядов.

Калугин ускорил шаг, идя по следу незнакомца. Калугин захотел ближе рассмотреть прохожего, но тот заметил слежку и перешел на бег. Калугин побежал тоже. Странное и непонятное зрелище: двое бегут по разным сторонам улицы, но ясно, что один в молчаливом упорстве преследует другого. Калугин попытался догнать, но незнакомец не уступал.

Они свернули в безлюдный переулок и продолжили странную игру. Незнакомцу, казалось, и не мешал плащ. Он так ловко перебирал ногами, шелестя тканью, словно одежда была его продолжением. «А зачем я его преследую? — вспыхнула у Калугина простая мысль, — Даже смешно, нет, сюрр какой-то». Боковым зрением он вновь заметил движение, но решил не обращать внимания. Меж тем незнакомец в плаще остановился перед канализационным люком и, быстро откинув его, исчез в темном проеме. Калугин запыхавшись, припал на колено и глянул в черноту канализации. Прислушался — тихо.

— Не стоит его… Это… гнаться, — произнес подошедший человек. — Я видел, как ты… Вы… Бежали… за ним.

Калугин поднял глаза. Он увидел перед собой блуждающую улыбку на лице пьяницы.

— Бесполезно, — запинаясь, проговорил пьяный человек.

Калугин встал, машинально отряхнув брюки.

— Подземник. Это был он, — произнес незнакомец и тяжело выдохнул.

От него разило спиртным. Он протянул руку:

— Будем знакомы. Генри.

— Виталий.

— Да… А вы этим давно… ну… занимаетесь?

— Чем?

— Охотой на подземников.

Калугин, пожав плечами, вновь посмотрел на Генри. Лицо его было серьезным. Генри пытался задержать это выражение надолго, но мимика не слушалась.

— Я случайно. Черт меня дернул за ним побежать. А не знаете, зачем они выходят на поверхность?

— Понятия не имею. Это все Майкл. Друг мой. Он завлек темой. Подземниками. Кстати, вы домой?

— Да.

— Не угостите? Выпить там, поторчать?

— Могу обещать только выпивку.

— Жаль. — Они зашагали к дому Калугина. — Жаль. А так бы неплохо угоститься подругами. Марией и Хуаной. Извините, плоская шутка. После праздника хорошо… М-м… Забыться.

И Генри почему-то завел разговор о празднике. Калугин слушал нового знакомца нехотя.

На празднике поклонения Вечной Женственности по периметру центральной площади устанавливали динамики, из которых неслась, ломая воздух и мозг, музыка больше похожая на какофонию, но иногда сквозь акустический хаос пробивался гипнотический ритм. В полумраке, разрезаемом цветными снопами света и пучками лазеров, обнаженные человеческие тела бились в припадке современного танца — безудержного и страстного, похотливого и томного. Оргия прославляла женское начало, что сливалось с мужским началом. Иногда сама Лилит являлась на праздник, отдаваясь толпе избранных мужчин. Калугин один раз наблюдал явление Лилит. Говорили, что она — мать господин Санчеса, но, конечно, это грубая ложь. Лилит выглядела моложе Габриеля.

На празднике обнаженные тела походили на копошащихся личинок, питающихся гнилью. Было в этом одновременно что-то и зловещее, и беспомощное, и мерзкое, и завораживающее. В конце ритуала по площади растекался липкой субстанцией светящийся туман, он символизировал семя нового откровения. Калугин помнил, когда был молодым, что в это мгновение приступ неудержимой похоти и беспредметного вожделения взрывал мозг. Теперь он не участвовал в праздниках. Ему уже за тридцать, и жизнь катилась к закату. Да, вспомнил Калугин, всегда работали камеры. Это полицейские следили за порядком. Садизм в оргиях допускался, но убийства запрещались. Запрещалось и сексуальное людоедство. Лишь Габриель имел такую привилегию. Он порой публично демонстрировал половой акт с какой-либо «избранницей воплощенного бога» и в конце соития съедал избранницу, подтверждая право быть во главе планеты.

Калугин вынырнул из воспоминаний. Теперь они не доставили ему удовольствия. А вот раньше… А что раньше? Прошлое — бледный призрак. Да и существовал ли когда-нибудь этот призрак? Калугину теперь казалось, что минувшее кто-то придумал ему. Калугин существует здесь и сейчас, но не в прошлом или будущем. Так что, никаких воспоминаний. Они превратились в осколок льда, что причиняют боль, что бьют в мозг, наводя морок, а, спустя недолгое время, голова начинает болеть.

Калугин с удивлением обнаружил, что Генри не отстал. Пьяный он все болтал и болтал. «Откуда только силы берутся?» — удивился Калугин. Слуха коснулась фраза: «… на оргии с ним познакомился…».

— С кем?

— Виталий, а вы меня не слушаете?

— Признаюсь. Вспомнил свои молодые годы, проведенные на празднованиях Вечной Женственности.

— Это прекрасно.

— Так все же, с кем?

— То… е… А! С Майклом!

— Ясно.

Они вошли в дом. Остановившись у лифта, Генри продолжал говорить, будто бредил:

— Не об этом… Не о том… Не то я… Эх… Я… Да! О Майкле. О нем… хотел рассказать. Ща, вспомню, и расскажу.

Они вошли в лифт. Генри замолчал. Его увядший взгляд остановился на зеркальной внутренности кабины. Калугин следил за цифрами, которые медленно сменяли друг друга. Лифт бесшумно полз вверх.

Калугин посмотрел на Генри и чуть не рассмеялся на самого себя: кто бы мог подумать, что вот так запросто он согласился сегодня на соседство с пьяным незнакомцем. То, что незнакомец назвал свое имя — ничего не значило.

Когда же мы будем на месте? Калугину показалось, что лифт не поднимается вверх, а застрял вне времени и пространства и только цифры меняются, а весь мир застыл.

Кто-то просто рассказывает о нас историю, решил Калугин, рассказчик ленив, равнодушен и обделен талантом, ему плевать на нас, он желает немного побаловаться, и, видимо, писака бросит свою историю на полпути, мы так и останемся висеть в этом лифте.

Нет, не бросил. Нежно прозвенел колокольчик, и створки разъехались.

Когда вошли в квартиру, Генри выдохнул:

— Фух, я думал… все… конец. Вырвет. Прям на… там, в лифте. Так мутило. И душно.

— Да нет, вентиляция работала, — равнодушно заметил Калугин.

Генри поднял пропитые алкоголем глаза на него.

— М-м… Не заметил. Виталий, спасибо вам, но… Но не буду зубы заговаривать. Выпить. Че-нить.

— Пойдемте. Пиво? Холодное?

— Да.

Генри проследовал за Калугиным и как тряпичная кукла почти рухнул на стул, упершись в столешницу локтями. На столе появился бутылка пива.

— О… — Генри заученным движением свернул пробку и присосался к горлышку.

Когда половина содержимого исчезла в его желудке, он блаженно выдохнул, поморщился и произнес:

— Теперь порядок.

— Ну, я слушаю, — строго сказал Калугин и сел на соседний стул.

Генри опешил, затем, вспомнив, кивнул.

— Майкл. Да. Я расскажу. Расскажу. Только вспомнить. Дайте время. Что-то с памятью.

— Я не тороплю.

Генри вызвал раздражение. Вначале Калугину вся история виделась забавной, но не сейчас. Он подавил в себе желание схватить за горло бутылку и с размаху ударить ей Генри. И все-таки забавно. Калугин улыбнулся, представив себе Генри сползающего на пол, а потом, утром, можно будет сказать, что он отключился и, падая, ударился головой. Генри же ни черта не вспомнит, что было сегодня.

А меж тем гость впал в пьяное забытье. Калугин даже и не сообразил, что Генри действительно начал сползать со стула. Виталий аккуратно водрузил его на стул, на всякий случай отставив бутылку. Генри безвольно, как мешок с картошкой, восседал на «троне». Калугин на мгновение представил гостя обнаженным с пивным животом, а на голове — венец из виноградных листьев. Нет, из шишечек хмеля. Точь-в-точь отдых Вакха после очередной попойки.

Калугин почему-то вспомнил Тима и беседы с ним. После неудачи с «Эдемом» Тим замкнулся и отошел, если так можно сказать, от общества. Он не интересовался жизнью. Она стала рекой, что, не спеша, текла мимо, а Тим стал лежащим на дне камнем. Он говорил о закате человечества. Но почему? Ведь люди стояли на пороге очередного технологического рывка, связанного с освоением космоса. Все, что было до этого, начиная с 1957 года, когда, канувшая в лету великая империя СССР запустила орбитальный спутник, оказалось прелюдией. Человечество мечтало о долгих и далеких полетах в космос, и сейчас сие стало возможным. Однако Тим утверждал, что торжество науки не более чем симптом надвигающейся смерти. Человек, как исторический феномен, уходит со сцены, уступая место всепланетной цивилизации. «Цивилизации», — медленно, почти по слогам повторял Тим, будто смаковал, радуясь наступающей смерти. Цивилизация — это забвения всего, это, труп, разлагающийся под солнцем.

Вот и Генри почти труп, решил Калугин, обломок цивилизации. Он сейчас на стуле сопит в забытьи. Какое ему дело до космоса, до Тониса, до грандиозного творения человеческих рук: «Элизиума» — корабля, который прибудет на ту экзопланету?

Калугин однажды поймал себя на мысли, что, возможно, Тим и прав. Не хотелось в это верить, а если он прав? Калугин до сих пор помнил то жуткое мгновение, которое липкой холодной медузой присосалось к душе. В какой день это произошло, не так уж и важно. Важны ощущения. Он сидел на совещании и, кажется, помимо его воли пришла мысль: «А ведь большинство, в том числе и я, живут с помраченным рассудком». Это диагноз. В нем не было намека на психическое отклонение, скорее психология. Омрачённое сознание. Полуобморочное состояние. Люди превратились в механизмы, все у них в жизни механистично, они существует как тела и только. Их «Я» спит и никогда не проснется. Даже больше. Они не желают пробуждение своего «Я».

От воспоминаний отвлек Генри. Обломок цивилизации очнулся и, трезвым взглядом посмотрев на Калугина, произнес:

— Простите меня. Простите, пожалуйста. Я будто вне себя. Был, то есть. Я обещал рассказать вам о Майкле.