17. Завещание Фарме

Йозеф должен был приехать на похороны. Все-таки последняя дань человеку, который пусть и не совсем друг, а знакомый, да и человеческие приличия обязывали. Вдова философа еще добавила в конце телефонного разговора:

— Вы должны быть там. Безусловно. И не только на похоронах, а и на оглашении завещания.

— Завещания? — удивился Йозеф.

— Да, завещания. Ждем вас.

Йозеф прошелся по комнате в задумчивости. Мари поинтересовалась: «Что случилось?» Он рассказал. Мари, естественно, предположила, что в последней воле есть пункт, касающийся его. Конечно, Йозеф не сомневался теперь, раз нужно быть на оглашении завещании, значит, он вписан в него. Его только озадачила сама ситуация и безответный вопрос повис в воздухе: что Анри Фарме может оставить ему?

Йозеф никогда не любил бывать на похоронах, никогда не любил вида мертвых тел, а особенно знакомых людей. Объяснить это суеверие, пожалуй, он и сам себе бы не смог до конца. Когда он видел человека в гробу, эту восковую маску, не верилось, что под саваном прячется настоящее человеческое тело. Он не верил, что вот оно было живым, ходило, разговаривало, думало, испытывало эмоции, а теперь вырван человек из потока времени, сбросили его на обочину бытия. Нет, это не сам человек. Он куда-то ушел навсегда, где-то живет полноценной жизнью, а вместо него подсунули в гроб куклу.

Как Йозеф провел дни перед похоронами, он не помнил. Кажется, очнулся на кладбище и в поле зрения попали закрытый гроб, разверстая могила, люди. Йозеф решил молчать.

Гроб опустили. Первые комья земли глухо ударились о крышку. Звук оказался, на удивление, сухим и раскатистым, будто внутри гроба никого не было. А, может, точно никого нет? Жил человек – была явь. Умер – и жизнь его стала сном.

Йозеф не испытывал страха перед смертью. По крайней мере, сейчас, когда он был молод и чувствовал в себе силы. Смерть казалась очень далекой перспективой. Но он всегда ощущал биологическую, почти животную еле скрываемую неприязнь и брезгливость перед смертью. Смерть противоестественна, ее не должно быть. Она черным осколком вонзается в человеческую жизнь, деля ее на две неравные части. И, наверно, корни страха как раз кроются именно в этом ощущении противоестественности. «Смерть не так страшна, как ее неожиданный приход. Не помню, кто сказал, но видимо отчасти прав говоривший, — решил Йозеф, уходя с кладбища. – Даже можно добавить: противоестественный приход».

Вот впереди показался дом семейства Фарме. Большой и старый, он, действительно напоминал чем-то всех предков французского философа.

Как-то раз Анри показал Йозефу старые снимки, даже продемонстрировал два портрета написанных маслом. Портреты с годами потемнели, и краска на них высохла. Изображение покрылось частой паутиной, и Йозеф представил, что это паутина времени, сквозь которую он изучал чету Фарме. Физиономисты говорили, что каждый исторический отрезок оставляет на лицах современников черты, присущие только данному периоду и никакому иному. То есть, по лицам можно определить с точностью до десятилетия из какого времени человек. Йозеф отчасти согласился с учеными. И, разглядывая портреты, он мог с уверенностью сказать: «Конечно, они не из нашего времени, даже если не обращать внимания на покрой одежды, на манеру письма, все равно что-то в этих лицах есть чужеродное». Фарме пояснил, что портреты писаны еще до Великой Французской революции. Йозеф сосредоточенно всмотрелся и поймал себя на мысли, что люди, запечатленные на холсте, чем-то похожи на свое родовое гнездо. Именно внешне. Такое создалось впечатление. Мысль внезапно скользнула в собственное прошлое. Вот он маленький мальчик. Он, чтобы не умереть со скуки, достал старый фотоальбом, нашел черно-белую фотографию. На ней запечатлена прабабка. Еще юная. Она окружена подругами. Этот снимок был сделан перед второй мировой. И да, вновь лица. Лица особенные. Уникальные. Они разные, но причислить их к иному времени невозможно.

Йозеф, вынырнув из воспоминаний, окинул взглядом большой дом. Взгляд остановился на человеке, ожидающем их у парадного входа.

— Здравствуйте господа, — сказал незнакомец. – Приношу свои извинения за задержку. Меня зовут мсье Лерман. Я душеприказчик. Господин Фарме поручил мне огласить завещание.

Господин Лерман поклонился.

Это был высокий, под два метра ростом, сухощавый, но осанистый и элегантно одетый в черный костюм мужчина. Немного портило впечатление большая голова, будто по ошибке надетая на худое, но стройное тело. Цепкие глаза сразу выловили Йозефа и Мари.

— Вы, если не ошибаюсь, господин Мозес с супругой? – спросил душеприказчик, пока они поднимались по лестнице.

— Верно.

Лерман только изящно кивнул. Вот этот человек, решил Йозеф, тоже из другого времени, будто сошел со старого портрета.

Шел Лерман, не торопясь, делая, не смотря на большой рост, маленькие шаги. Движения его были плавными и изящными. Видимо, он так держался на людях – пластика размеренная и спокойная, словно Лерман плыл.

Йозеф бросил на него короткий взгляд и решил, что он не из французов. По крайней мере, далекие предки точно не из этих мест. Не было в его точеном профиле той, если так можно сказать, «французскости», которую Йозеф заметил у местных жителей. Как оказалось, действительно, предки Лермана были англичанами.

Когда люди заняли места за столом, душеприказчик, не спеша и четко произнося каждое слово, начал:

— Итак, господа, давайте приступим. Хозяин сего дома выбрал меня в качестве человека, который должен огласить последнюю волю. При моем участии было составлено завещание в трех экземплярах. Первый – передается на вечное хранение вдове. Второй остается у меня, то бишь в нотариальной конторе. Третий – будет оцифрован и передан в соответствии с процессуальным законодательством на сервер международного архива документации. Да, кстати, напоминаю тем, кто еще не ведает всех тонкостей ведения подобных дел. Раньше, если инициатор завещания совершал добровольный уход из жизни, то завещание теряло юридическую силу. Теперь этот пункт убран.

Йозефу показалось, что Лерман специально выбирает длинные фразы, смакуя каждое слово или желая, чтобы смысл их дошел до каждого человека.

— …Господину Йозефу Мозесу… — Лерман сделал паузу и продолжил: — Господин Анри Фарме завещает рукопись. «На третий день по смерти моей передать конверт из плотной лощеной бумаги светло-зеленого цвета. Формат конверта – А4, на лицевой стороне которого имеется надпись черным перманентным маркером: “Страницы дневника Андрея Мокшаева”». – Конверт тут же был передан Йозефу. – Как можете убедиться, он не вскрывался. Прошу вас, господин Мозес, распечатать его при свидетелях. Хорошо. Я зачитываю дальше. «В конверте находится тетрадь того же формата. На задней обложке кириллицей указано, что это общая тетрадь объемом девяносто шесть листов. Бумага белого цвета в голубую клетку. На страницах имеется рукописный текст на русском языке. Второй предмет – перевод, указанного выше текста. Перевод отпечатан на принтере на листах писчей бумаги гарнитурой TimesNewRoman. Интервал – одинарный. Кегля – десять. Третий предмет – лист формата А4, сложенный вдвое. На листе моей рукой значится: “Господину Йозефу Мозесу от Анри Фарме”». Все верно?

— Да.

Йозеф был удивлен. Почему рукопись и ее перевод завещали ему? Почему Фарме не передал ее, скажем, в какое-нибудь издательство? Или в этом тексте заключались определенные ценности и смыслы, которые смог бы понять только он?

 Йозеф вспомнил рассказ русского писателя Чехова «Скрипка Ротшильда», в котором еврей завещал свою скрипку гробовщику. И это было странно. Зачем музыкальный инструмент гробовщику? Ведь он не умел играть. А еврей? Неужели не нашлось никого более близкого, кто смог бы принять такой посмертный подарок? Гробовщик даже не сумел бы оценить скрипку как материальный объект. Какая ему выгода? Он видел в дереве, в каждой свежеструганной доске последнюю колыбель человека, место упокоения. И тут Йозефа осенило: «Ну, конечно, скрипка – это маленький гроб, в нем лежит душа еврея. Так что ничего странного и противоречивого не было в этом поступке. Значит, в рукописи находится душа автора. А кроме? Чем-то все-таки был дорог господину Фарме данный текст?»

Позже, когда Йозеф остался дома, он извлек из ящика большой конверт и разложил предметы на столе слева направо: общая тетрадь, перевод рукописи и короткая записка от Фарме. Внимательный взгляд скользнул от одного предмета к другому. Мозес попытался понять: а зачем ему это нужно? Ему самому и Фарме, зачем? Зачем философ завещал рукопись? Йозеф представил, что перед ним древняя тайнопись, которую необходимо разгадать, необходимо выудить суть, расшифровать смысл послания древних людей. Сначала рука взяла общую тетрадь. Йозеф быстро пролистал ее и, что удивительно, хвостик тайны показался. Наконец-то есть то, за что можно зацепиться. В середине тетради он обнаружил пожелтевшие листы, но тут же разочаровался – письма мало что прояснили.

Это оказалась переписка одного из предков Фарме с Мокшаевым. Видимо, с родственником того самого Андрея Мокшаева. Йозеф заключил, что произошло это событие еще до информационной эпохи. Компьютеров и Интернета тогда еще не было. Предок французского философа отличался  аккуратностью и бережливостью, раз даже сохранил черновики писем. Письма же Мокшаева были переведены и написаны красивым без помарок почерком. Оригиналы на русском тоже порадовали глаз: строчки ровные, а мелкие пухлые буквы смотрелись оригинально.

Фарме – Мокшаеву.

«Уважаемый Сергей Анатольевич, видимо, я застал вас врасплох своим первым письмом, ибо, как я могу судить, ответа я так и не получил. Не буду грешить на неудовлетворительную работу почтовой службы, потому как, имея дела в России, я исправно получаю оттуда корреспонденцию. Но ваше письмо, видимо, не задержалось, оно еще не написано. Верно? Не могу дождаться ответа, посему посылаю вам эту коротенькую эпистолу и прикладываю дагерротипы с рукописи Андрея Мокшаева. Мой вопрос остается прежним. Является ли вышеозначенный человек вашим родственником, а если все-таки да, то возможно ли такое, что он является автором этих записок?

С уважением, Поль Фарме».

Мокшаев – Фарме.

«Здравствуйте, мсье Фарме. Спешу сообщить, что первое письмо, отправленное вами, я получил и, как вы правильно заметили, оно меня удивило. Я находился в растерянности, рассматривая конверт, и размышлял: не является ли это розыгрышем близких родственников. Они у меня с чувством юмора, знаете ли. Но, как позже я выведал – нет, это не розыгрыш. Письмо подлинное, а, следовательно, к нему стоит отнестись с глубоким вниманием. Пока суд да дело, пока я вчитывался в короткое послание, пришло ваше второе письмо с дагерротипами рукописи Андрея Мокшаева. Вот тут-то я понял насколько все серьезно, и хочу сообщить вам, что Мокшаев Андрей действительно есть мой дальний родственник, следы которого давно затерялись во времени, и что с ним случилось, неизвестно, осталась лишь легенда об этом. Говорят, будто он покинул Россию, уехав во Францию. Удивительно, легенда подтвердилась.

Кроме всего прочего, я подтверждаю, что отрывки рукописи, вами посланные, подлинные. Рука принадлежит Андрею Мокшаеву. Дело в том, что в моем семейном архиве имеются и другие рукописные произведения моего родственника, и мне ничего не стоило, воспользовавшись услугами графолога, установить идентичность.

Мсье Фарме, я не претендую на записки Мокшаева, оказавшиеся у вас велением рока, пусть они у вас и остаются, но не могли бы вы выслать на тот же адрес полную их копию.

Жду с нетерпением вашего скорого ответа.

С уважением, Сергей Мокшаев».

Фарме – Мокшаеву.

«Здравствуйте, Сергей Анатольевич. Получил ваше письмо и считаю, что ваша просьба о высылке полной версии записок на дагерротипах более чем скромная. На вашем месте, будь я родственником Андрея Мокшаева, потребовал бы оригинал, а копии выслал старому хозяину, но раз вы так решили, значит, пусть будет по-вашему. Дагерротипы придут к вам отдельной посылкой.

И все же, Сергей Анатольевич, мне странна ваша позиция. Думаю, она продиктована семейными обстоятельствами, или деталями легенды об авторе рукописи. Не в моем праве вмешиваться в личное, конечно. У англичан есть такое понятие в повседневном этикете – privacy. В переводе означает – уединение, но на самом деле под этим термином подразумевается личное пространство человека, куда никто не имеет права вторгаться, даже самый близкий человек. Насколько я знаю русскому менталитету сие не свойственно. Могу ошибаться, ведь не раз слышал выражение от русских «не лезть в душу» и «чужая душа потемки». Означают ли они privacy, или иное? Вопрос риторический.

Вы упомянули о том, что в вашем семейном архиве имеются еще сочинения Андрея Мокшаева. Я прочитал его записки, которые находятся у меня, и текст мне понравился, посему взял на себя смелость попросить у вас копии тех сочинений, которыми вы располагаете. Готовы ли вы на такую любезность? Я же со своей стороны готов составить письменное соглашение с вами по обмену интеллектуальной собственностью, извините за канцеляризм, ибо, считаю, авторские права священными.

С уважением, Поль Фарме».

Больше никаких писем Йозеф не нашел. Был ли заключен договор? Получил ли Фарме копии других рукописей Мокшаева? Неизвестно. Письма лишь немного прояснили историю записок, а вот почему Анри Фарме решил завещать их ему, не ясно.

Йозеф, положив переписку в конец тетради, зашел в сеть на сайт мультимедийной библиотеки, но в разделе «Книги и иные тексты» не оказалось Андрея Мокшаева. То же результат дал поиск по фрагменту текста. Йозеф разочаровано посмотрел на первую страницу рукописи, затем обратил внимание на листы с переводом. «Что ж, — решил он, — может чтение что-нибудь прояснит?»

И Йозеф начал читать.

«Как ни крути, а если пишешь дневник, то никогда не будешь честным до конца даже перед собой. Странный феномен. Делаешь смелые шаги вперед, и вдруг последний из них становится невозможным. Будто натыкаешься на невидимую стену. Ну, что ж, стоит лишь беспомощно развести руками. И это не в силу того, что ты пусть и неосознанно собирался лицемерить, нет, а просто, хоть дневник вещь документальная, тебя так и подмывает что-нибудь приукрасить. Ты пытаешься натянуть маску. Другими словами, автор пишет художественное произведение. Он в этом волен и свободен. Свобода – это одиночество. И автор одинок, точнее он всегда наедине со своим творением.

Да, к чему это я? А кто тому, что любое художественное произведение имеет эффектное начало. Должно, по крайней мере, иметь.

Как-то, не помню при каких обстоятельствах, услышал фразу, которую привел выше: «Свобода – это одиночество», и подумал: “А что хорошее начало для моих записок, я бы даже сказал…”».