2. "Открытый путь"

Не покидая общежития, Габриель заказал билет, и уже через час улетел в Лондон, оттуда добрался до Ливерпуля. Дальше — Саут-Йокшир. И вот, Вудхауз и долгожданное одиночество.

Его встретили полумрак комнат, тишина и чужие запахи. Так всегда случалось, когда он оказывался в знакомых местах, спустя много-много лет. Резкие и незаметные, приятные и раздражающие, запахи создали настроение. Что-то неуютное прокралось в душу Габриеля. Он не ощутил враждебности, но насторожился. Все ли здесь так, как в детстве? Раньше дом был знаком, и ребенком он излазил его, знал, как свои пять пальцев, но время превратило приют детства в неясное воспоминание, словно посмотрел на него сквозь мутные стекла лет, прожитых на другом континенте. Душа успокоилась — дом принял Габриеля. Он поднялся в комнату, расположенную на втором этаже.

В те года это была его комната. И Габриель почувствовал себя хозяином: вынул ноутбук, бросил сумку на кровать и сел за стол. Он сосредоточился на работе. Редактор журнала ждать не будет. Сроки поджимали. Ту пару слов, что выслал Габриель на электронную почту издательства месяц назад, приняли благосклонно. Теперь просили «расширить тезисы». Пальцы замелькали по клавишам.

«…Христос говорил нам, что нет пророка в своем отечестве, и здесь он акцентировал внимание на одном психологическом парадоксе. Назовем его кастовым предрассудком. Если не брать во внимание все детали, то суть его заключается в следующем. Существует распространенное предубеждение в отношении некоторых явлений. Это похоже на психологическую установку. Самовнушение. Оно звучит так: в мире происходят удивительные явления, рождаются неординарные люди, все это случается не здесь и не с нами.

Поразителен тот факт, что еврейство, готовясь к мессианству, определило рождение мессии у себя, но когда он явился миру, первые, кто не признал его избранность, были родные. Стоит сразу задуматься над этим противоречием: ожидали, но не признали. И подвергли сомнению богоизбранность Христа в первую очередь его родители. Определенные куски библии указывают на данный факт. Вспомним эпизод, когда к Марии прибежали люди, говоря, что Иисус вышел из себя, то есть сошел с ума. Здесь мы видим, что даже те, на глазах которых рос Спаситель, не поверили в его уникальность. Нам кажется, близкие наоборот должны отнестись более внимательно. Должна сработать родовая гордость, но не произошло этого. Почему? И тут мы переходим к механизму кастового предрассудка. Если каждый рисует идеальный образ мессии, то в яви он оказывается иным. Еврейство верило в приход великого учителя, но оно не думало, что бедная социальная среда, где он и родился, есть то лоно, которое возрастит его. Синдром Моисея. Как мы помним, он был приемным сыном фараона. Он жил в роскоши, но оставался евреем, получил, безусловно, хорошее образование, что закрепило развитие лидерских качеств. Поэтому, наверно, еврейство ожидало нечто подобное.

Во всем виновата, закрепленная на уровне подсознания, установка: все великое и невообразимое должно происходить и будет происходить где-то и тогда-то, но не здесь, не сейчас и не у нас.

Так обстоит дело с талантом и гением. «Все эти заоблачные категории, из мест настолько удаленных от нашего будничного сознания, что рядом с тобой вряд ли живет и здравствует талантливый человек, а что уж говорить о гении», — так говорит повседневность, так рассуждает серость. Но со времен Христа прошло много столетий и к великому нашему счастью данный кастовый предрассудок преодолен.

Но вернемся туда, откуда мы начали наше повествование. Обратим взор на личность Иуды. Появление его среди апостолов повергло великого учителя в смятение. Христос, как величайший психолог, сумел разглядеть в душе Иуды предпосылки будущего предательства. Именно с этого времени мы слышим заверения Спасителя о скорой смерти, и все это облекается в изречение: «один из вас предаст меня». Это не прозрение Иисуса, не проникновение в будущее, нет, Христос просто просчитал течение грядущих событий. Спаситель не бездействовал. Ученым теперь достоверно известно, что он проводил многочасовые беседы с Иудой. Сейчас бы это назвали психологическим тренингом. Назарей пытался вытравить из души апостола тот самый кастовый предрассудок, который принял гипертрофированную форму. Из-за него разум Иуды наполнился опасными противоречиями. Заблуждение породило конфликт идеального и реального. В душе апостола столкнулись в смертельной схватке две противоположности. Иуда желал видеть во Христе царя из царей, что-то вроде добродушного, благородного и справедливого предводителя, который освободит от римского ига еврейский народ и, когда это свершится, Иисус займет трон. Ни образный, ни духовный трон, а самый настоящий. Таков был идеал Иуды, но идеал столкнулся с реальностью. Явился не царь, а простой человек из Назарета, который вовсе не жаждал земной власти. Другими словами, Иисус своей личностью разрушил идеал Иуды о справедливом господине. Надежды рухнули. Все обратилось в прах. Для апостола Спаситель стал разрушителем. Почему же Иуда не мог помыслить иное? А все потому, что он не решился выйти за рамки кастового предрассудка. Ведь так приятно находиться внутри собственного невежества. Там тепло и уютно, а реальность непонятна. Никакие ухищрения Христа не помогли. Внутренний психологический конфликт не был разрешен. И речь здесь идет не о богоизбранности назарея. В этом Иуда не сомневался, ведь будущий правитель должен быть осенен перстом свыше, но равнодушие Иисуса к земной власти убило мечты Иуды-обывателя о справедливом властителе.

Предательство явилось самым легким выходом. Тридцать серебряников — мотив жадности — лишь маска, скрывающая истинные причины. Иуда просто стремился отомстить Спасителю, как человеку, который разрушил его идеал, но с другой стороны, физическая смерть Иисуса перечеркнула все надежды апостола на встречу с идеалом. Исправить ничего нельзя. Последний поступок несчастного: избавление от тридцати серебряников — шаг бессмысленный, проистекающий от полного отчаяния человеческой души, от безысходности. Мир рушится. Смыслов нет. Надежду на идеал он убил собственными руками. Депрессия и самоубийство.

Иуда так и не смог преодолеть свой предрассудок, выпутаться из плена лжи и понять: его представление о царе царей есть не более чем сказка, придуманная ограниченным умом.

Так зададимся вопросом. Тот, кто приходит в наш мир и разрушает идеалы — злодей? Или наши ограниченные идеалы — зло?»

Габриель встал из-за стола и, подойдя к окну, невидящим взглядом посмотрел на улицу. Там ходили люди, но перед его мысленным взором стоял ноутбук и последний абзац психологического этюда об Искариоте. Знак вопроса в конце предложения вспух, словно ужаленный ядовитым насекомым, расплылся и заплясал на противоположной стороне улицы. Габриель очнулся. Он сел за стол и отправил текстовой файл редактору журнала. Ответ пришел быстро. Редактор попросил выйти на видеосвязь.

На экране появился человек лет пятидесяти. Круглое маленькое лицо с пухлыми губами приятно улыбнулось.

— Здравствуйте, я главный редактор журнала «Наука и жизнь» Борис Карев.

Он говорил на английском языке.

— Габриель Санчес.

— Я прочел психологический этюд. Весьма неплохо. Мы издадим его в сетевой версии журнала. Лично у меня возникла интересная мысль, а что если издать этюд отдельной книгой, доработав художественно. Взять драгоценные крупицы мыслей и инкрустировать их в литературный текст?

— Стоит подумать.

— Да, чуть не забыл. Хотелось уточнить ваши биографические данные. Вы не указали в письме дату рождения.

— Пятнадцатое июня две тысячи сто двадцать первого года.

— Отец и мать?

— Приемные.

— Ага. Настоящие родители неизвестны?

— Нет. До сих пор не имею о них сведений. Появился я на свет в роддоме города Джексонвилл.

— Судя по коду связи, вы находитесь сейчас в Англии?

— Верно. Это дом родственников моих приемных родителей. Он как нельзя лучше подошел для уединения. Постоянно проживаю в Мехико.

— Спасибо. Мое предложение остается в силе. Подумайте над книгой. Скажу даже в каком направлении двигаться. Язык постарайтесь облегчить. Уж больно он костоломный. Название этюда «Последние дни Христа» весьма многообещающее, но не верное. О Спасителе упоминается вскользь, а я бы хотел увидеть его и Иуду равновеликими личностями. Изобразите их противостояние. Нам нужен конфликт. Надеюсь, вы не против такого изменения?

— Нет, ну, что вы.

— Вот и хорошо. Работайте. Если очень постараться, то можно претендовать и на бумажное издание. До свидания.

Габриель закрыл окно видеосвязи и устремился на просторы Интернета, погрузившись в поиск. Первая вещь нашлась сразу — «Геометрия Юровского». Габриель рассмотрел рисунки, являющиеся моделями нульмерного, одномерного, двухмерного, трехмерного пространства. Вплоть до шестимерного. Суть изображений пояснялась текстом. Вся ошибка заключалась в традиционном представлении людей о пространстве. Юровский отступал от привычных моделей. В древние времена, пояснял автор, трехмерное пространство представляли в виде трех осей: «x», «y» и «z», которые перпендикулярны относительно друг друга. Теперь же правильно было бы сделать их параллельными прямыми. Трехмерное пространство становилось призмой с треугольным сечением. Объекты, расположенные внутри нее, можно описать тремя координатами, являются треугольниками. Такая ориентация осей координат, по мнению Юровского, отвечает на вопрос, почему нульмерные, двухмерные объекты не видны в нашем мире, а объекты с большей пространственной мерностью воспринимаются искаженно. Далее фантазия автора разрослась буйным цветом, не заботясь о научности. Юровский предположил, что «черные дыры» и объекты сродни им не трехмерны. Автор провел четкое разграничение понятий: количество координат у пространства и количество координат у объекта, находящегося внутри этого пространства. Он высказал смелую гипотезу, что человек имеет большее количество координат. Другими словами, три фиксированные координаты в трехмерном пространстве — это физическое тело, а все остальные координаты находят свою привязку в других пространствах, но автор объяснил это положение мимоходом, будто замалчивая о чем-то. Также Юровский разобрал время. На Земле оно одномерно, но существуют миры, где время движется параллельными потоками разного ритма. Объект в таком мире обычно ощущает себя проживающем несколько жизней сразу. И опять Юровский ушел далеко в своих измышлениях. Он предположил, что «где-то, а точнее нигде в привычном представлении» находится пространственно-временная дыра, где нет ни времени, ни протяженности, но есть жизнь. Тут автор задался вопросом: «А что есть вечность? Это бесконечно текущее время или его отсутствие?»

Габриель отложил чтение. Все это завораживало и будоражило фантазию, но казалось невероятным. Следующий предмет, интересующий его, была аффективная философия. Термин ввел румынский мыслитель и социолог прошлого века.

Он объяснил: аффект — идейное ядро многих мировоззрений. Под ним понимается какое-то одно умонастроение человеческой психики. Жизнь людей соткана из смены настроений. Аффективная философия брала одно из них, и продлевала во времени. Оно становилось жизненным движителем. Так уныние порождало философию уныния, стремление к удовольствию дало повод к появлению эпикурейства и так далее. В электронном учебнике приводилось множество примеров. Румынский философ прошелся по ницшеанству, экзистенцианализму, он находил отголоски аффективной философии в буддизме, исламе и в иных религиях. Но Габриеля привлекли внимание следующие строки: «Аффективная философия стоит на страже человеческих слабостей, она потакает им. Тем самым, любомудрие тех времен превратилось в удобную игрушку. Любомудрие оправдывало слабости, что недопустимо для современной философии. Мы должны изгнать эмоцию из умозаключений. Надо мыслить здраво. Философия чистого разума — вот приемлемое будущее для человечества».

Габриель задумался. Ему показалось, что в этих словах есть доля истины. Неясные мысли завертелись в голове Габриеля, но так и не оформились в четкие фразы. Он представил свою будущую книгу «Последние дни Христа». Ее идейные очертания проступили сквозь мутную воду догадок. Почему-то после размышлений румынского философа мысль заработала четче. Вся предстоящая работа не виделась невыполнимой.

Габриель создал текстовой файл и набросал план. «Хорошо. Дальше», — произнес он. Книга обрела плоть. Он увидел ее обложку, толщину, шрифт, бисер строчек, вообразил запах типографской краски. Перед взором предстали страницы. Их идеальная белизна была подобна айсбергу, плывшему среди черных вод.

…

И действительно, «Последние дни Христа» холодным айсбергом выплыли из тумана неопределенности на суд публики. Книга по объему получилась небольшая, но оригинальное евангелие заслужило должное внимание. Много противоречивых критических разборов. Кто-то негативно отнесся к выходу книги. Кто-то похвалил. Кто-то остался в стороне, осторожно высказывая свое мнение и делая экивоки в сторону известного французского мыслителя Анри Фарме. Те последние утверждали: «Габриель Санчес как никто другой проникся духом свободы, веющим со страниц сочинений господина Фарме. Надо быть слепым, чтоб утверждать обратное. Да, автор «благой вести» не копирует выше упомянутого философа, но разве вы не слышите в истории об Иисусе и Иуде знакомых нот?»

Габриеля пригласили на телевиденье, где он открестился от подобных заявлений: «Я не продолжаю, и не копирую известного ученого. А то, что господин Фарме в одном из интервью назвал меня своим приемником, то связано это, скорее всего, с тем коротким разговором, что был с ним в институте. Господин Фарме, я думаю, неверно истолковал его. Я лишь высказывался за продолжение лекций, но не давал положительных оценок мировоззрению ученого, также и не был против умозаключений о социальных предрассудках, но я бы поставил большой знак вопроса в конце, ибо желаю разобраться в философии Анри Фарме».

Но время шло и скоро страсти вокруг «Последних дней Христа» улеглись. Габриель уединился в своем загородном доме. Он вновь перерабатывал книгу. Погружаясь в атмосферу мифов и легенд о назарянине, он чувствовал себя спиритуалистом, блуждающим в царстве мертвых, в мире, покрытым патиной веков. Но Христос ускользал от его мысленного взора. Нащупав суть, Габриель готов был уже ухватиться за нее, но она каким-то чудом ускользала от его цепкого ума. Пересиливая себя, Габриель за три дня создал новую редакцию «Последних дней Христа», но остался неудовлетворенным. Стоило бы отдохнуть, решил Санчес.

Он вышел в сад. Вдохнул вечерний воздух, наполненный ароматами цветов и трав. Хотел отрешиться от мыслей, но мысли заскреблись в сознании, не давая покоя. Опять всплыли проклятые буквы, знакомые слова и речевые обороты из книги. Вновь закружились они в рваном плясе. Душно. Дышать невозможно. Лучше скорее покончить с этим, впасть в забвение, перечеркнуть все к черту! Габриель ощутил горечь: сочинил историю, но назарянин подобно призраку выскользнул из цепких лап разума. Иисус не хотел жить на страницах нового мифа, оставаясь бледной тенью. Сам миф казался мертвым, а персонажи картонными. И Габриель понял: он придумал плохую легенду. Ее главный герой остался неразгаданным. «К дьяволу! Уничтожить! Стереть!», — разбушевались мысли.

Габриель прошел в беседку, сел и закрыл глаза, но, разомкнув веки, решил, что померещилось. Беседка наполнилась светом. Огненный столб, вырывавшийся из пола и, ударившийся в потолок, рассыпался фонтаном искр. Огромные внимательные глаза возникли напротив. Они изучали его, они ждали ответного хода. Он почувствовал, что странное видение чего-то ждет.

— Кто ты? — спросил Габриель.

— А кто ты? — спросили глаза. — Разве не знаешь, кто ты? И кто он, а кто я? Неужели в твоей душе нет ответа на все эти вопросы?

— Да знаю я, кто назарянин, но я чувствую себя блуждающим в темноте, ответы на вопросы где-то поблизости, но я не вижу их. Я не могу дотянуться до них. Они будто плоды на древе запрета висят высоко.

— Плоды? Но ведь поэтому ты здесь. Ты пришел за плодами. Теперь же слушай, что я тебе скажу.

И глаза начали вещать. Их голос зазвучал внутри Габриеля.

— Я видел твои метания, но безмолвствовал. Ты думаешь, что я жесток? Вовсе нет. Я жалел тебя, но молчал, хоть и видел все. Сейчас же говорю тебе, все не напрасно. Не напрасны твои мучения и бесприютность. Ты чувствовал в себе силы великие, многогранный талант свой и добродетели. Ты вопрошал ко мне. Знай, слова дошли до сердца моего. Ты произнес: «Раз даны дары мне эти, значит, жизнь моя имеет высший смысл?» «Да», — отвечаю тебе. «Кто я?» — задал ты себя вопрос. Ты сравним с ним, который жил в земле палестинской, но если так, то где он, где место его? Неужели он был первым и последним? Вот, что мучило тебя. В этом ты боялся признаться. Соразмерим ли он и ты? Нет, скажу я, все ложь. Ты понял и пришел сюда, чтобы окончательно испытать веру свою в него. Я говорю истину: он не тот, за кого себя выдавал. Слышу твой вопрос: не являлся ли человек, умерший на кресте, самозванцем? Вовсе нет. Он великий учитель и не более этого, не сын он мне, но ты — сын мой истинный. Ты — единственный продолжатель дел моих на Земле. Вот что должен был ты понять, вот почему на мгновение обезумел ты, поколебалась вера, сомнения, как голодные хищники, растерзали тебя. Я же утверждаю столп новой веры.

Габриель приподнялся со скамейки, и мысли его стали легки. Он произнес:

— Так и есть, господи. Ты отец мой. Говори и я исполню завет твой. Как смешон я, наверно, в минуту помешательства. Затмение нашло на меня и, как безумный повторял: нет, нет, не было его, не рождался он от девы непорочной, не случалось чудес и проповедей, никто не видел воскрешения, умер он. Умер, сгнил в гробнице как простой смертный.

— Да, сын мой, да. А теперь ступай домой и пусть успокоится душа твоя, но помни, ты должен принести людям благоденствие — вот цель жизни твоей.

— Да, я все понял. Тот, умерший на кресте, хотел быть исправителем человечества, он хотел объединить его добром. Я же буду утешителем человечества и объединю его благами.

— Иди, сын мой, и укажи всем открытый путь к благоденствию.

Габриель вернулся в дом. Сон сморил его, но на утро он поднялся полный сил и приступил к великому труду. Уединившись на месяц, Габриель, купаясь в потоке неиссякаемого вдохновения, создал книгу о великом пути, ведущем к процветанию.

Когда труд был закончен, он обозрел его и удивился: «Я ли это сочинил?» Но сомнения отпали. Он вспомнил там, во сне, стоял в беседке и губы шептали: «Ни хлебом единым жив человек. Нет одного хлеба, которым можно накормить пять тысяч страждущих. Это утопия. Я принесу людям много хлеба и для каждого. Всякий человек неповторим, поэтому каждый получит свой хлеб, и они возблагодарят меня, они принесут самое опасное к ногам моим — свободу. Ее в обмен на хлеб. Они скажут: «Возьми ее, но накорми нас». Я не смогу отказать им, ибо я добрый и все прощающий. Щедрой рукой стану я раздавать блага, и они преклонятся предо мной. Будет всеобщее преклонение. У людей не будет идолов, кроме меня. Раньше люди склоняли головы перед богом, теперь же я его наместник на Земле. Раньше у них был Христос, теперь я пришел после него. Я второй после Иисуса, но я совершенней его. Я — Христос, что приходит после. Раньше у людей были деньги, но я разобью золотого тельца. Не надо будет унижаться перед человеком, который богаче. Теперь хватит всем всего, в достатке и поровну. Раньше люди вели войны за идолов, но я разрушу их, и не станет кровопролития. Также не хочу, чтобы кипели битвы во имя мое, поскольку спокойствие людей дороже. Спокойствие в обмен на свободу. Самое дорогое и страшное слово — свобода. Оно приносит муки. Свобода всегда сопровождает человека на пути познания добра и зла. Я же не хочу этого. В райском саду когда-то жили Адам и Ева, не зная добра и зла, пока не вкусили плодов с дерева познания. Поэтому они были изгнаны из рая. Я возвращаю людей в райский сад, я желаю им счастья. Свобода — ответственность. Я хочу перенести эту ответственность на свои плечи. Я хочу отвечать за человечество. Пусть оно живет в довольствии и благоденствии. Я же буду последней этической инстанцией для всех. Вы думаете, что это не возможно? Как мало веры в руках ваших. Вы не верите в чудо? А я верю. В жизни должно быть место чуду. Ваши старые идолы слишком скупы на волшебство. Даже ваши деньги не так всемогущи, как кажется вам. Я покажу такие чудеса, которые не знала Земля с самых древних времен и до наших дней. Что же я попрошу взамен чуда? Ничего, только дайте накормить вас хлебом. И тогда настанет день всемирного благоденствия, и будет власть единого и всеблагого кесаря, и вложит кесарь меч в ножны свои, ибо царство всемирного спокойствия настает».