23. Скала в океане

Август Сантуш

Мой номер находился на третьем этаже гостиницы «Земляничная поляна».

В тот день я, помню точно, сидя за письменным столом, пытался продолжить работу по бактериологии, то есть систематизировать ее согласно плану. Но что-то мешало. То ли звук отвлекал, то ли вертелась в голове не оформившаяся мысль. Сознание будто цеплялось за нее, но схватить не могла.

Итак, проговорил я, тема исследования: стерилизация рабочего пространства. В этом направлении двигались ученые многих стран. Я перечитал вновь чужие статьи, чтобы освежить их в памяти и не повторяться в своей статье, поднял взгляд на монитор и застыл в нерешительности. Не сумел сосредоточиться. Что-то действительно мешало, и это не мысли. Это звук. Он доносился с улицы. Это еле слышная работа двигателя, голоса людей. Звуки проникли сквозь неплотно закрытое окно. Они были монотонными, их можно было и не замечать, но сознание, опираясь на них, нарисовало в воображении картину смерти.

Я встал из-за стола и подошел к окну. Звук работающего мотора нельзя услышать. Тогда, может, это машинально происходит: слуховой образ известен, и он невольно возникает? Но голоса людей — не обман. Вот они стоят у кареты скорой помощи. Переговариваются. Через минуту вышли врачи. Они вынесли тело. И мне кажется это невероятным, что совсем недавно он был жив.

По предварительному заключению Франц Ольмерт умер от остановки сердца. Сердечная недостаточность. Но я не поверил. Не то чтобы господин Ольмерт не признался мне, что в последнее время плохо себя чувствовал, нет, но просто он не производил впечатления больного человека. Выглядел мой недавний знакомый вполне здоровым. Иногда он жаловался на усталость, да, но остановка сердца?

Разгадка тайны смерти Франца Ольмерта, думаю, кроется в следующем: он являлся до недавнего времени секретарем Габриеля Санчеса. Идея, безусловно, абсурдная, да и просто нелепая. Кажется, я стремлюсь окутать тайной сам факт смерти. Из-за того, что он стал для меня неожиданностью, я словно попытаюсь объяснить его через мистику.

Хотя в феноменологии смерти ничего тайного нет.

Автомобиль уже покинул территорию гостиницы, а я все стоял у окна. Мысли мои поплыли в другом направлении.

Я знаю, что человек, как существо ментальное — сложная форма энергии. Но эта энергия никуда не девается, ибо есть универсальный закон ее сохранения. Она только меняет форму. Человек, умирая, отдает свой ментальный опыт вселенной. Если так можно сказать, его личность записывают в банк данных вселенной. Данные хранятся в замороженном состоянии, и когда находится иной носитель — физическое тело — ментал отправляют в него. Для чего это делается? Просто необходимость обновления до следующей версии, да и вселенная в результате этого акта развивается.

Ну, а как же рай и ад? Тут все просто. Когда останавливается сердце, мозг человека еще живет примерно два часа. Точнее не живет. Агонизирует. В процессе агонии, активируются центры, отвечающие за страх. Субъективно умирающий воспринимает данный процесс как кошмар, то есть сон, в котором происходят ужасные сцены — это и есть ад. Но это сон. Субъективно он длится много лет, хотя в реальности может протекать в течение нескольких минут. Но в какое-то мгновение происходит отключение страха, нервные центры, отвечающие за него, отмирают, и наступает блаженство и успокоение. Человек видит прекрасный сон. Назовем его негой. Или раем. И вновь субъективно рай длится много лет. Наконец, когда мозг умирает окончательно, ментал обрывает связь с телом и уходит на покой в базу данных вселенной. Там с ним ничего не происходит.

Иногда, когда ментал обретает новое тело, память о кошмарах и блаженстве умирающего мозга прорывается из подсознания — так появляются учения о рае и аде. Но если мозг умирает быстро в короткую секунду или того меньше, он не испытывает последних сновидений, в память ментала не записывается ни субъективный рай, ни субъективный ад. Так появляются в следующей жизни атеисты, агностики и просто люди маловерные.

Я прекратил поток мыслей и, сев перед монитором, задался вопросом: а как все началось? Как я познакомился с Францем Ольмертом?

Когда я прибыл, он уже был в гостинице. Я приехал вечером уставшим. Попросил ужин в номер. И в тот день не выходил из него. Мне хотелось отдохнуть, отключиться от мира на восемь сладких часов. В общем, после легкого ужина я заснул сразу и спал, как младенец.

Сон густой пеленой окутал сознание. Он переместил меня в произошедшее пару суток назад. Я очутился вновь в многолюдном зале на конгрессе медиков. Был здесь и мой куратор. Учитель, как я называл его по-старинки. Он сидел в первых рядах задолго до начала. Он, в плане воспитания, из старой школы, так что более дисциплинированный, чем я. Взгляд учителя отрешенно блуждал по залу, и мысль его, похоже, вовсе не цеплялась за холодное великолепие экстерьера, за застывшую музыку голубых тонов.

Во сне я собирался выступить на конгрессе. Свою работу по стерилизации жизненного пространства я будто бы закончил, и руководитель попытался почему-то отговорить меня от вынесения ее на суд публики. Что он говорил во сне, точно не помню. Я словно плавал в мире сновидений. Всё и вся было расплывчато, так и речи наставника прозвучали нечетко и, как показалось, надуманно. Я лишь удивился: почему я должен сделать шаг назад? Отступить? Ради чего, когда осталось пройти последний отрезок? Ведь список докладчиков утвержден, время между ними распределено и не следует отклоняться от плана.

В конце концов, отказ лишает мою работу всякого смысла. Неприятно думать, что труд нескольких лет, труд полезный для всего человечества я в последний момент спрячу в стол. Стерилизация жизненного пространства человека не за счет сомнительной химии или бактерий, а за счет механитов — нанороботов, которых контролирует сам человек. Что может быть безопаснее? Да даже, если нарисовать невероятную картину того, что они вышли из-под контроля, то существует функция аннигиляции. Механиты отключаются, и начинается процесс их окисления. Они превращаются в безвредную пыль. Именно об этом я и сказал куратору во сне. Он неодобрительно покачал головой и промолчал.

Я вышел к аудитории. Надев очки, окинул взглядом присутствующих. Каждое лицо, сосредоточенно смотрящее на меня, виделось четко и ясно, будто оптика сновидения специально приближала каждого, на ком останавливалось внимание.

Я начал читать. Читал с паузами, неуверенно. Остановился. Снял очки. Аудитория превратилась в бесформенную кашу, уже не разглядеть лиц, уже трудно было понять, что передо мной, люди или нечто иное? Без очков мир мне понравился больше. Я убрал их в футляр и вновь окинул взглядом аудиторию: словно и нет никого, будто находишься не здесь, а дома и уверенно, не спеша, прочитываешь доклад для себя, репетируешь. Так, прочитав его, уступил место другому докладчику.

Последним к кафедре вышел учитель. Он посвятил много времени теме стерилизации жизненного пространства, и не то чтобы раскритиковал, а разнес в пух и прах мое выступление. Он сказал о скороспелости, о молодости, о недальновидности, акцентировав внимание публики на экологическом аспекте. Вначале аргументы наставника имели конкретные очертания, были рельефными, но, мгновение спустя, они забылись, превратившись в неясное эхо памяти. И в итоге они оказались мыльными пузырями, такими же яркими и красивыми, но пустыми и недолговечными.

После конгресса в банкетном зале учитель подошел и сказал:

— Молодец, Август. Хороший доклад.

— Хороший? — удивился я. — Да вы камня на камне не оставили.

— Да, были замечания.

— Замечания? — Я еще больше удивился. — Легче начать все заново.

— Ну-ну-ну. — Он ласково похлопал меня по плечу. — Ты преувеличиваешь. Работа по стерилизации стоящая и нужная. Немного подкорректировать — и в путь. — Куратор сделал неопределенный жест ладонью, изобразив полет осеннего листа. — И все будет отлично.

Я окончательно растерялся. Так и застыв с фужером игристого вина, попытался поймать его лукавый взгляд. Я был уверен, что в словах учителя спряталась ирония. Отнюдь. Он достал из внутреннего кармана небольшой конверт и, протянув его мне, серьезно произнес:

— Здесь карта памяти с твоей работой, плюс мои замечания.

Я проснулся.

Нелогичный сон, ибо по правилам вначале черновик работы дают на критику куратору, или руководителю проекта, а уж затем проходит публичное слушание, а тут все перевернулось с ног на голову. Одним словом — сон.

Я посмотрел на часы. Восемь утра. Пора идти к завтраку. Вышел из номера и тут же заметил, что через две двери от моей комнаты вышел индиец. Позже я узнал его имя. Иосаф Прасад. А вот каков был род его занятий, так и не выяснил. Сам себя он называл вольным художником.

Иосаф Прасад

Он прибыл на два дня раньше меня. Я сразу обратил на него внимание. Когда впервые промелькнуло его лицо среди гостей отеля, то взгляд непроизвольно зацепился, и память лихорадочно стала перебирать имена. Где-то я видел это лицо, где-то видел.

В первый раз он прошел мимо меня, не поприветствовав, как предполагал этикет в таких случаях, но я не обиделся. Хотелось лишь остановить его и спросить об имени. Видимо, он куда-то спешил. Ко второй встрече я был готов, даже вспомнил имя и фамилию, и успел-таки сказать: «Здравствуйте, господин Ольмерт». Ольмерт остановился, сосредоточенно и удивленно посмотрел в глаза, но показалось, что это все машинальная учтивость. На самом деле не желал он вникать и разбираться, кто я. Его взгляд так и остался отстраненным, лишь морщинка пролегла над переносицей. Он выдавил из себя обычные слова приветствия и, извинившись, покинул меня. Я пожал плечами и отправился на прогулку. «Его, Франца Ольмерта — секретаря Габриеля Санчеса, что-то беспокоит», — решил я тогда, прогуливаясь по лесопарку.

Лесопарк оказался местом живописным. На мой непредвзятый взгляд очень похож на русские парки, такая же природа: сдержанная, спокойная, молчаливая и таинственная. Возможно, я ошибаюсь и сходство ложно, ведь в России был только пару дней, и то не для того чтобы любоваться пейзажами, а для неформальной встречи на форуме писателей и поэтов. Сам тоже пишу, но это скорей хобби, чем серьезное занятие, ведь с моей-то чиновничьей деятельностью это никак не сопрягается. Я, как чиновник, могу позволить себе побаловаться искусством.

Кстати, о России. Она не Индия. Она не хуже и не лучше других стран, она другая. И эта инаковость, видимо, определяется географией. Россия слишком вытянута с востока на запад. Ты едешь и едешь по ней и можешь бесконечно созерцать открытые пространства. Здесь нет замкнутости, взгляд упирается, образно говоря, не в соседа, а в горизонт. Вытянутость, скорее всего, и породила пестрый ковер наций. Россия на востоке иная, чем на западе. Удивительно, как существует такой неоднородный культурный монолит, но еще удивительней, как случилось то событие, которые историки окрестили паломничеством на Запад? Как народы Сибири обрели то духовное лидерство и начали движение в европейскую часть России? Как сумели обновить социум, дав толчок к развитию и изменив менталитет?

Так размышляя, я шел по тропинке, пока человек, появившийся впереди, не вывел меня из задумчивости. Это был Франц Ольмерт.

— Видимо, судьба, — сказал он, улыбнувшись. — Я уже в который раз вас встречаю вас. Простите, не узнал вашего имени.

— Иоасаф. Просто Иосаф. И всего в третий раз мы встречаемся.

— Франц Ольмерт.

— Да, я узнал вас. — Мы повернули в сторону гостиницы. — А о какой судьбе вы говорили?

— О той самой, о неизбежности, — неопределенно ответил он. — Кстати, хочу спросить: вы кто по вероисповедованию?

— Я молод, чтобы думать на такие темы. А вы?

— Немного буддист, немного христианин. Немного того, немного сего. Я — политеист.

Стоило догадаться. Вера в разных богов, разных религий весьма распространена. Это не многобожье, это синтез пяти религий: христианство, буддизм, ислам, зороастризм и индуизм.

— А к чему вопрос о вере? — спросил я.

— Я бы хотел поделиться с вами мыслями. Нет, скорее, сведеньями. Надеюсь, вы поймете меня. Я бывший секретарь господин Санчеса.

— Вас уволили?

— Попросили. Разговор пойдет о новом секретаре.

Я попытался понять какой резон выслушивать историю, да и зачем мне знать о ней? И, кроме того, какая связь между вероисповедованием и увольнением? Не по религиозным же убеждениям Ольмерта «попросили»?

Председатель Всемирного Конгресса взял кого-то на должность секретаря. Если свое увольнение господин Ольмерт считает незаконным, была допущена юридическая ошибка, то постараюсь помочь, конечно. Хотя бы посоветовать хорошего адвоката.

— Один вопрос. А кто сейчас новый секретарь у Санчеса? Что за человек?

— Это не человек, — произнес Ольмерт и многозначительно замолк. — Она, но и не она…

— Не понимаю.

— Да, не человек, — не слушая меня, заговорил он уверенней. — Это оно, но женского пола. Внешне это женщина лет двадцати или сорока. Точно я не смог определить. Как будто без возраста. Она красива, но будто выточена из куска льда. Холодность так и сквозит во всем: во взгляде, в выражении лица, походке, даже в фигуре. Трудно подобрать сравнения. Представьте себе высокую красивую скалу, стоящую в открытом океане и манящую всех. Волны разбиваются об нее, корабли не могут причалить, скалолазы неспособны взобраться на ее вершину, а если и посмеют, то, не достигнув вершины, сорвутся в воду. В греческой мифологии только с сиренами можно сравнить ее.

Я на мгновение запутался: о ком он? О скале? О сиренах? Или о новом секретаре?

— Я, Иосаф, не обмолвился с ней и словом, — продолжил Ольмерт. — Только взглядом обменялся, когда господин Санчес представил ее. Она вызвала неприязнь. Ее, кстати, зовут Лили Мейдан.

— Имя и фамилия мне ничего не говорит.

— Мне тоже. Похоже, она его родственница. Есть внешнее сходство.

— Родственница? Насколько я знаю, у господина Санчеса были приемные родители.

— Все верно, — задумчиво сказал Ольмерт.

Молчал он долго, казалось, припоминая встречу с Лили Мейдан.

— Да, все верно, — наконец проговорил он. — Я вначале не придал значения сходству, но когда они встали рядом друг с другом, меня будто молнией поразило. Извините за банальные сравнения, но на мгновение действительно я был озадачен. Они как брат и сестра, хотя господин Санчес и словом не обмолвился о родственных связях.

— Возможно, их и нет. Просто внешнее сходство. Думаю, человек неосознанно выбирает себе людей не только по близости интересов, характеров, но и по внешности. Ничего сверхъестественного в этом не вижу. Вы, верно, были поражены наружностью Мейдан, и на волне таких ощущений построили воздушный замок из предположений о том, что она не человек. Это, насколько я помню, называется эффектом близнецов. Человек привык видеть в своем окружении разные лица, а когда он встречается с двойниками, мистический голосок внутри оживает. Сознание по инерции привычки начинает считать, что здесь дело нечисто. Один из близнецов должен быть настоящим, а вот второй — обман.

— Скорее всего, да. Вы правы. Но тогда я почти физически ощутил ее личность. Опять книжное слово. Простите.

— Не стоит.

— Она подавляет, даже когда молчит. Я провел наедине с ней, всего-то ничего, пять минут, но это оказались такие тягучие и холодные минуты.

— Уж извините за бестактность, но к чему вы рассказываете эту историю?

— Не поймите неправильно, я не завидую Мейдан и не уязвлен оттого, что она заняла мое место. Я найду работу. Просто решил поделиться с вами.