Глава 15. В замке Маренвель

Закат над холмами прощально розовел, и бирюзовая зелень края неба обещала назавтра хорошую погоду. Бледный, словно прозрачный, небосвод украшала первая дрожащая звезда, пока ещё едва различимая. Но скоро она разгорится, засияет холодным голубоватым светом… А на востоке, за Сиверланом, небо уже наливалось тёмной синью, и над вечерней степью начинали собираться сумерки. Чем гуще они становились, тем жарче пылали разожжённые по берегу костры, освещая гайнанские шатры и мелькающие силуэты людей. И чем тише становилась вечерняя степь, тем задорнее звучал говор и смех, и гитарный перезвон сплетался со стройными голосами.

Леонита присела у ярко горящего костра, задумчиво глядя на пляшущие языки огня. Подходил к концу первый день Праздника Солнца, который по обычаю празднуется девять дней.

Молодёжь шумела и хохотала, прыгая через костры, парни в шутку гонялись за девушками. То и дело среди берёз раздавался чей-нибудь звонкий вскрик: это означало, что очередной охотник поймал свою зазнобу и требует выкупа в виде ленты или поцелуя. Сейчас уже толком не понять, кто у кого перенял этот обычай, но и басмары на своём Празднике весны также требовали от невест в подарок цветок, ленту или даже пояс. Хотя последнее считалось не очень приличным, а у гайнан было и вовсе недопустимо.

Повсюду шутки, смех и песни. Какой же праздник без них? И любо Солнцу-Керу, когда его славят улыбками и сердечным теплом. А то и красивой песней...

Леонита поправила на плечах нарядную, с пышными кистями, шаль. Ей, матери семейства и шувани, дозволялось спокойно сидеть в стороне, с улыбкой наблюдая за другими. Вот-вот начнутся пляски, и выйдут в круг сначала девушки, славя старинной песней Праматерь Гайэну, а потом присоединятся парни, показывая в лихом танце молодеческую удаль.

И это — только начало праздника. Завтра будут выносить угощение духу священного источника, потом пойдут загадывать желания на Озеро Влюблённых. Много чего будет… И лишь в последний день настанет черёд Сокровенного танца в храме, когда Праматерь Гайэна благословит девушек-невест на брак и материнство.

Весёлый, долгожданный Праздник, напоённый ароматами трав и пронизанный лучами солнца. Радоваться бы и Леоните вместе со всеми, да вот как-то неспокойно, тревожно на душе. И улыбается она немного грустно, через силу.

Даже Мартина сегодня заметила, когда помогала собираться сюда. И Натти несколько раз спрашивал, мол, не заболела уж, или опять дурной сон приснился...

Вот ведь беда: никаких худых знаков ни перед этим, ни сегодня не было, только душа ноет, как болит словно. А что тому причиной — один Керу ведает!

Ветки и сучья в костре потрескивают, горят ярко и ровно. Хорошо горят! Языки пламени трепещут, то взмётываясь вверх, то опадая, и кажется Леоните, что в огне проступает некое видение… Пляшут тени вокруг костра...

… Нет, то не костёр горит, то трепещут языки факелов. И мечутся тени в полутёмном подвале. А на каменных плитах, в разорванной на плече рубашке, с руками, заломленными назад...

— Гарви, дорогой мой мальчик! — прошептала Леонита, стискивая враз вспотевшие ладони. И увидела, как в подвал вошли двое молодых мужчин, судя по одежде — знатные господа, и с ними девушка, явно тоже не из простых. Ишь, сокол на перчатке, и кружева у всех троих белеют, даже на сапогах… А какие недобрые лица, даром что красивые!.. Ой, Праматерь Гайэна, что же это будет?!..

… Один из мужчин, роскошно одетый и тёмноволосый, присел возле пленника и, усмехаясь, что-то сказал.

 Потом, грубо ухватив Гарви за волосы, ударил его в лицо — раз, и другой...

Голова несчастного мотнулась назад, и с края губ побежала струйка крови. А подбитый глаз стал стремительно заплывать.

Незнакомец довольно осклабился — и вновь резко ударил, на этот раз кулаком в живот...

Увиденное будто полоснуло Леониту по сердцу, но это было только начало.

В следующий миг злодей, всё так же усмехаясь, разжал руку, — и Гарви тяжело рухнул головой на каменный пол.

Когда же незнакомец стал пинать своего пленника сапогами, а тот, беззвучно вскрикнув, согнулся от боли, Леонита тоже застонала — от ужаса и сострадания.

— Боги!.. Как вы можете допустить… — бормотала она в слезах, видя, как её любимец беспомощно корчится на полу. — Как не покараете злого человека?!..

И всё-таки у неё не было сил отвернуться. Хотя она ничем не могла помочь, только смотреть и рваться туда душой, желая заслонить, уберечь своего мальчика… А сердце обливалось кровью...

— О Керу!.. Неужели никто не поможет?

… Темноволосый явно наслаждался, медленно обходя вокруг Гарви и выбирая, куда ударить, чтобы вышло больнее.

Чуть поодаль стояли девушка с соколом и второй из господ, глядя спокойно и даже с каким-то интересом. И в лицах их не было ярости, а только холодная, расчётливая жестокость. Даже, пожалуй, любопытство: а сколько выдержит пленник? Когда закричит, наконец, моля о пощаде?

А тот корчился на полу, дыша со всхлипами, но по-прежнему молча. Лишь вздрагивал и скрючивался сильнее после каждого пинка.

И видно, это упрямство больше всего бесило его мучителя.

Внезапно темноволосый злобно крикнул что-то, вновь хватая Гарви за волосы, — и ткнул его лицом в пол.

Кровь брызнула, заливая плиты...

… Каждый удар отзывался в душе нестерпимой болью. Леонита стиснула руки, по спине катился холодный пот...

— Боги, боги, за что ж такая жестокость?!.. О великий Керу, помоги и спаси!

Когда же стройная темноволосая девушка взяла в руку плеть и Гарви отчаянно закричал, жутко дёргаясь от каждого хлёсткого удара, Леонита гневно поднялась на ноги.

За этот рвущий душу крик, за муку беспомощного, полунагого, такого родного её мальчика захотелось броситься в огонь — и, вырвав у незнакомки арапник, хлестнуть хорошенько её саму… И душила бессильная злость на то, что это невозможно...

Невозможно?!.. Разве может быть что-то невозможным для матери? Или она не мать Гарви?.. Не она ли носила его на руках, тогда ещё совсем кроху, недавно осиротевшего? Не она ли укачивала его ночами и пела нежные колыбельные?.. Не она утешала, когда он плакал от боли в ушибленной коленке или от укуса пчелы?

И разве она не шувани, владеющая кольцом Джейваны, перешедшим от Радзаная? Какая преграда может остановить брошенное ею слово?

Не было больше кроткой, доброй матери табора: гнев и боль породили ненависть, не свойственную Леоните, и сделали подобной волчице, мстящей за раненого детёныша.

— Чтобы тебя саму били плетьми, мерзкая девчонка! — воскликнула она в запале, указывая на гордую красавицу в охотничьем костюме. — Именем Праматери Гайэны проклинаю тебя!.. Радуешься — зальёшься слезами, богата — станешь нищей, красива — да останешься одинокой...

— Что ты, тётя Нита?.. Нельзя никого проклинать! Радза говорит — проклятие на твою голову вернётся, — в испуге дёрнула её за рукав Патря, которая, оказывается, была рядом.

Леонита провела ладонью по лицу, и некоторое время пыталась успокоиться, выравнивая дыхание.

Гнев отступил, но осталось горькое упрямство и уверенность в своей правоте.

— Пусть так, — медленно произнесла она. — Пусть Керу накажет меня за эти слова… Но и девчонке воздастся за её злобу. А это послужит мне утешением в самый чёрный день!

***

Глубокой ночью, когда табор уснул, а с востока выплыл зеленоватый диск Охотника, встречая Хозяйку, прошедшую уже половину неба, Леонита поднялась со своего ложа в шатре.

Затеплив свечу, она села, сложив руки на коленях и стараясь дышать размеренно и глубоко. Закрыла глаза, сосредоточившись на одном-единственном имени.

«Гита, Гита… Гита Айшри… Гита, ты слышишь меня?»

Довольно долго не выходило уйти настолько глубоко в себя, чтобы душа, освобождённая от дневной суеты, смогла воспарить и дотянуться до той, чья помощь была сейчас необходима.

Наконец появился слабый далёкий отклик:

«Я Гита Айшри. Кто меня зовёт?»

Не давая себе отвлекаться, Леонита ухватилась душой за эту тонкую связь; надо было спешить, ибо силы человеческие имеют предел, а сказать надо много.

«Я Леонита Шальи. Мне нужна твоя помощь», — послала она новый зов.

Мгновение спустя пришёл ответ:

«Говори. Что у вас случилось?»

«Нет, в таборе всё спокойно. Но Гарви попал в беду. Его избили и заперли. Ему нужно помочь...»

На этот раз пришлось ждать дольше. Леонита полностью сосредоточилась на дыхании, удерживая себя в состоянии полусна-полуяви. Она верила, что девочка не бросит её в беде. Несмотря на юность и неопытность, новая раджани имела отзывчивое сердце. Достойная наследница прежней, не так давно ушедшей на Тот Берег.

Наконец, в голове вновь зазвучал голос Гиты:

«Я пыталась найти Гарви, но не смогла. Наверно, это потому, что не знаю его. Как ты хочешь ему помочь?»

Леонита чуть помедлила с ответом, успокаивая волнение.

«В легендах о Джейване говорится, будто она могла переносить свой дух на большие расстояния. Потому людям казалось, что она сразу в двух местах».

«Я слышала об этом. Но вряд ли кто-то обладает теперь такой силой».

«У меня её кольцо. Мы можем испробовать его мощь и перенести мой дух к Гарви».

Раджани Гита молчала. Леонита вполне её понимала; сама получила силу в шестнадцать лет и робела ею пользоваться. А тут такая просьба...

«Гарви где-то в замке, по дороге к Орлисту. Мы можем дотянуться до него, если соединим силу. — лихорадочно звала Леонита, отчаянно боясь, что раджани откажется. — Гита! Я хочу облегчить его страдания… Гита! Я хочу быть рядом с ним!»

«Подожди немного, я подумаю, — слабо донеслось наконец в ответ. — Такая возможность есть, но… Дай мне немного времени», — тут голос Гиты прервался, однако Леонита по-прежнему ощущала натянутую между ними тонкую ниточку связи.

И дождалась, молодая раджани снова заговорила.

«Это будет непросто. И потребует столько сил, что ты можешь заболеть сама».

«А ты?» — только сейчас Леоните пришло в голову, что девочка тоже может пострадать.

«Я всего лишь проводник, — был ответ. — Мой дух останется при мне. Ты же можешь не вернуться».

«Надо рискнуть. Ради Гарви я готова на всё».

«Тогда найди ведьмину траву, что растёт на берегу озера. А ещё нужны свечи, вода и большое зеркало. Смешай настой травы с вином, выпей чуть — и увидишь меня в зеркале».

«А потом?» — тревожно спросила Леонита, чувствуя, как слабнет связь между ними.

«Я расскажу завтра, — донеслось издалека. — Найди траву. Сделай настой. И позови меня снова».

Леонита открыла глаза и медленно улыбнулась. Усталая, но с надеждой в истерзанном сердце, чуть пошатываясь, она вышла из шатра.

— Ведьмина трава! — проговорила она тихо. — То, что нужно. Лечащая раны, спасающая от сорока недугов, дающая силы колдовать… О Праматерь Гайэна, помоги мне, прошу тебя!

Бледное рассветное небо ничего не ответило, лишь тонко пискнула какая-то птица. Да налетевший ветер погнал травяные волны.

***

Месяц Влюблённых,

7 день.

Замок Маренвель

Медленно колыхались сиреневые занавески, шелестели, лезли в окно зелёные ветки. И вдруг на них стали распускаться белые, кремовые и сиреневые розы. Длинные побеги обвивали колонны, мраморную вазу и кресло, в котором сидела красивая черноволосая девушка.

Элиза, он узнал её сразу!

Дочь командора смотрела с лукавой улыбкой, и в продолговатых чёрных глазах плясали смешинки. Потом поманила Гарвела к себе рукой.

— Мой милый… Иди сюда.

Но от этого знакомого голоса стало почему-то тревожно, и сердце застучало, как в минуту опасности.

А она, продолжая улыбаться, взяла один из зелёных побегов с крупными белыми цветами.

— Посмотри, какие красивые!

Он шагнул было к ней — и остановился.

Что-то было неправильно… Розы? Комната?..

И вдруг понял.

— Почему на тебе чёрное платье? — уже задавая этот вопрос, он знал на него страшный ответ.

— А как ты думаешь? — усмехнулась Элиза. — Это всё розы… Смотри!

И она показала ему ветку, которая начала извиваться в её руках, словно змея.

А белый цвет роз внезапно сменился красным и пурпурным.

— Это наша свадьба, Гарви. Ты ведь просил у отца моей руки? — Она встала с кресла и шагнула навстречу, и плети роз из окна потянулись за ней. Черноволосой, в облегающем чёрном платье, с тёмными бездонными глазами. — Теперь мы можем быть вместе… Командор больше не помешает...

Гарвел отшатнулся.

— Нет!.. Это неправда… Он не мог умереть!

— Это всё розы для нашей свадьбы, — продолжала зловеще Элиза. — Смотри, они все стали красными. Как кровь… как кровь!

И она засмеялась.

А он попятился от живых, ползущих к нему побегов с кроваво-красными и почти чёрными розами. От них исходил запах тлена, и с длинных изогнутых шипов падали тягучие капли крови.

— Это ты виноват, что его больше нет!.. Ты, который не доставил пакет в столицу!

— Нет! — закричал Гарвел, заслоняясь руками от зелёных плетей. Которые вдруг бросились и обвили его, будто верёвками. Острые шипы ранили спину и плечи, и жгучая боль пронзала тело. Он упал, из последних сил борясь с проклятыми цветами. — Я не виноват!.. Элиза!

Но той уже не было в комнате. Не было вовсе ничего, кроме страшных кровавых роз...

***

… Он открыл глаза, вернее, правый глаз, поскольку левый заплыл и скула под ним сильно распухла. Да что там, болело и жгло всё тело, будто привидевшийся кошмар случился наяву. Голова раскалывалась от боли. Солнечный свет, льющийся из окна напротив, ощущался ослепительно, даже болезненно ярким. Единственный глаз отказывался что-либо рассматривать, но это точно был не подвал, а вполне обычная комната. Да и пахло тут не сыростью и гнилью, а тёплым жилым воздухом. Какой-то травяной настойкой и вроде бы уксусом.

С трудом дотронувшись до лба, Гарвел нащупал повязку, а под ней — солидную шишку. Как ещё кость выдержала?

И вдруг осознал, что больше не связан. Запястья болели и кажется, тоже опухли, но верёвки уже не врезались в тело, да и руки двигались свободно.

Странно, почему его развязали? Почему не бросили догнивать в подвале?

Ответ пришёл тут же, едва он попытался подняться. Страшная слабость и боль во всём теле заставили тут же упасть обратно на подушку.

«И вправду, зачем связывать беспомощного? — Гарвел попробовал усмехнуться, но и это намерение пришлось оставить из-за боли в разбитых и порядком распухших губах. — Мне ж теперь не то что бежать — по нужде самому не выйти!»

Он снова закрыл глаза.

«Да, вот они какие, настоящие приключения. Мечтал о дальних странах, просил об испытаниях… — пронзила горькая мысль. — Получил — лицом об пол… Боязно в зеркало глянуть, что за рожа теперь. Да не за то стыдно… Как отныне служить Скачущему? Где взять силы, чтобы забыть всё это?..»

Мучительная боль во всём теле подсказывала, что придётся терпеть это состояние не один день. И подумать только: когда-то, целую вечность назад, казалось верхом боли испытание «венком» в Кузнечной башне!..

Но хуже всего были воспоминания.

Да. Диана всё-таки отомстила. И как!

Он с содроганием понял, что больше всего боится повторения сцены в подвале.

Нет, пусть другие рискуют и бросают вызов аристократам! Пусть другие вступаются за несправедливо обиженных. И даже рыцарство больше не манило своей романтикой. Эта ноша слишком тяжела, а он — не бог. Всего лишь обычный человек из уязвимой плоти, и его выносливости есть предел. Пусть другие совершают подвиги, а его оставят в покое...

Хотелось свернуться в комок, стать незаметным, невидимым, чтобы никто не трогал; а лучше бы все забыли, что есть на свете такой вот Гарвел Кристон… Он никогда больше не сможет взять меч и вступить в поединок, зная, что бой может быть проигран… а благородных врагов нет… Страшно опять очутиться пленником в подвале, снова потерять себя в диком животном ужасе и захлёстывающей, убивающей мужество боли.

К тоскливому страху примешивался стыд. Он потерял лицо, кричал под плетью, как последний смерд, приговорённый к прилюдной порке за воровство. Замарал постыдной слабостью своё звание рыцаря… Разве он сможет теперь взглянуть в лицо командору?

«Командору?.. Что там было во сне? Неужели эн Аннибала и впрямь убили?.. И виноват в этом я, несчастный гонец, не сумевший выполнить приказ!.. А замковые бумаги, где они? — Вот тут его охватил новый ужас, липкий, холодный, как будто к горлу приставили клинок. — Я потерял пакет! Меня ждёт Суд Ордена… и Чёрная башня. Казнь. Хотя может, пожалеют и заменят изгнанием. — Он представил себя на минуту в жёлтом плаще с капюшоном, с нашитым на одежде знаком отлучённого, маргиэно, — и содрогнулся. — Нет, великий Керу, только не это!.. Быть лишённым рыцарства, пусть даже на время, носить знак позора и бесчестья, не иметь права ночевать под одним кровом с другими людьми… Нет, Скачущий, прошу тебя, только не это!»

Где-то за стеной раздался дробный перестук, а потом заскрипела, отворяясь, дверь, — и в комнату кто-то вошёл. Судя по лёгким шагам — девушка или подросток, а по деревянному стуку башмаков, — слуга или служанка.

Гарвел приоткрыл правый глаз, смутно различив возле кровати женскую фигуру в светлом платье и в чёрном шнурованном корсаже. Тёмные распущенные волосы по плечам, круглое лицо… Черты девушки и вся фигура расплывались, точно он смотрел сквозь радужную пелену.

Это глаза заслезились снова, не выдерживая струящегося в комнату солнечного света, и пришлось опять сомкнуть веки, полагаясь на отточенный слух.

Шаги приблизились, и Гарвел ощутил, как со лба сняли повязку; что-то звякнуло, булькнуло, заплескалась вода, — и вновь резко запахло уксусом. А потом лоб захолодила мокрая повязка; кислый, режущий ноздри запах явно шёл от неё. Снова плеск — и такие же мокрые полосы ткани ледяными браслетами охватили запястья.

Он сглотнул, ощутив во рту противную сухость, будто не пил несколько суток. Облизнул потрескавшиеся, разбитые в кровь губы. Морщась, чуть-чуть приоткрыл глаз.

— Пить… — непослушные губы едва разомкнулись, а звук вышел настолько тихим, что Гарвел и сам себя не услышал. Когда же попробовал заговорить снова — с губ сорвалось незнакомое сипение, и он закашлялся.

Но всё же был услышан: рядом звякнула посуда, а затем ему помогли приподнять голову.

Это было почти блаженство, когда губ коснулся гладкий край глиняной кружки и прохладная вода омочила рот и горло. Он пил — и не мог напиться, казалось, ничего на свете не было вкуснее этой воды. Словно волшебный напиток из легенд, она придавала сил, возвращала к жизни, дарила надежду...

— Хватит, господин рыцарь, — произнесла девушка, — может, поесть чего изволите?

— Н-нет… — прошептал он, с ужасом прислушиваясь к собственным сипящим звукам. Боги, да что ж это у него с голосом? — Потом...

— Ну, как знаете. — Она заботливо подоткнула одеяло, поправила подушку. — Хоть в память пришли, и то ладно. А то ведь страх было слушать, как в жару метались да всё какую-то Элизу кликали. Небось, невеста или сестра?

— Нет… — потянулся стащить со лба влажную повязку, но служанка перехватила его руку. — Да сними это… к Кайеру...

— Нельзя, не трогайте! — В добром прежде голосе появилась строгость. — Это от ушибов. Сейчас от матушки ещё отвар принесу. Полежите тихо.

И вышла, стуча деревянными башмаками.

Гарвел, конечно, тут же сбросил пропитанные уксусом тряпки. Не хватало ещё провонять насквозь этой противной кислятиной!

Потрогал скулу, осторожно ощупал рёбра и бока. Попробовал глубоко вздохнуть.

«Больно, но всё-таки терпимо, — решил он, — Видать, маркиз Филипп и вправду старался не калечить. По крайней мере, рёбра не сломаны. Но лишь бы кости были целы, остальное, дайте срок, заживёт… Вот только что же всё-таки с голосом? Неужели сорвал, когда кричал под плетью?!»

Потерять голос, никогда больше не спеть ни одной песни… и даже молитву просто шептать, не имея возможности звонко восславить ясноликого Керу вместе со всеми!.. Утешало лишь одно: ему вряд ли суждено вернуться в табор. После потери пакета придётся держаться подальше и от Соколана, и от Северного замка. Если только он хочет жить, а не бесславно умереть под мечом палача.

«А значит, мне одна дорога — ехать вперёд… — размышлял он. — Только вот куда, если и в Орлисте без пакета делать нечего?»

Вошедшая служанка возмущённо вскрикнула.

— Господин рыцарь, я ж просила ничего не трогать!.. Вот, полюбуйся, какой упрямец, — сказала она сердито. — Только очнулся — и сразу перечить начал!

— Да брось, Ники, — со смешком отозвался кто-то от двери. Судя по голосу, молодой мужчина. — Парень не девка, синяки нас только красят.

Гарвел повернул голову, силясь разглядеть незнакомца.

Кажется, тоже слуга, одет скромно и в коричневый с чёрным цвета; да и по речи скорее простолюдин. Высокий, ладный, длинные каштановые волосы связаны в хвост, а лицо узковатое, с весёлыми, чуть прищуренными глазами. Не ровесник вроде бы, лет этак на пять-шесть постарше будет, если судить по усам.

— Сейчас у тебя тоже будет украшение! — недобро пообещала Ники. — Лучше бы помог, чем попусту скалиться. Не видишь, на нём места живого нет, весь в синяках, ровно твой мерин в яблоках.

— Да я б его вымыл сперва, — возразил тот, — извозили-то знатно, чай, в подвале не паркеты. Вон, волосы в грязи, да и рубаха рвань одна.

— Вот ты и озаботься одёжей, — ответила девушка, — а я пойду приготовлю ванну. И чистые полотенца поищу, во что потом завернуть. А ты пока дай отвар, как раз настоялся, тёплый. — И, сунув ему большую кружку, снова вышла.

Когда стук башмаков Ники затих, её собеседник подошёл к Гарвелу.

— Ничего, держись, господин рыцарь, — подмигнул с улыбкой. — Николетта если уж возьмётся — так не отвертишься. Строгая она у меня! — В его устах это звучало как похвала.

— Где я? — сипло произнёс Гарвел. — Почему меня… не добили?

Слуга пожал плечами.

— Это у госпожи спроси, когда вернётся. А нам приказано за тобой ухаживать. Ты в Маренвеле, господин рыцарь.

Он внимательно, до рези в глазу, вгляделся в лицо парня.

— Госпожа — это… графиня Диана, что ли? — Выговаривая ненавистное имя, Гарвел невольно скрипнул зубами. Что бы там ни случилось, эту жестокую аристократку он долго не забудет. Равно как и её брата...

— А кто ж ещё? — спокойно ответил слуга. — Она самая. Да ты не бойсь, госпожа сюда не скоро вернётся. А и вернётся, всё одно уже пыл порастеряет. Они с братом, вишь, в столицу собрались, я сам на конюшне разговор слышал. Коней выбирали… и это… жеребца твоего забрали тоже.

— Алмаза?!

Гарвел бессильно стиснул кулаки, понимая, что ничего уже не поправишь.

Наверняка маркиз Филипп нарочно взял иноходца. Мол, вот тебе, знай место, защитник бродячих шутов! Заступился за чужих собаку и осла — потерял своего коня. 

Знать бы ещё, взаправду ли меч продали… или просто вот так поглумились, чтобы поверил?

Детская обида подступила к горлу. И почему-то не столько на негодяя маркиза, сколько на неблагодарного Алмаза.

«Уж я ли его не берёг: и кормил, и ласкал… Как он мог так спокойно променять меня на другого?!»

Не к месту вспомнились нелестные слова князя Джервада, поначалу царапнувшие бестактностью: «Развэ эта конь? На нём любой поедэт...»

И горячей, больной мечтой отозвался в нём рассказ о волшебных лошадях горцев: «Вот сядэшь на нашэго каня — паймёшь разницу! Наши рашаны никаму нэ даются в руки, аднаму человэку служат. А всё аттого, что ани — патомки Раши, небэсных каней...»

Был бы у него сейчас такой конь — верный товарищ, неподкупный друг...

Что ж, сам виноват, никто не заставлял отказываться.

Тяжело вздохнув, Гарвел закрыл глаза.