Глава 11. Состязание

Месяц Влюблённых,

5 день.

Ор-Айлерская марка

Васко Рукмани полулежал у костра, лениво вслушиваясь в наплывавшие со всех сторон вечерние звуки: тихое «спать-пора» перепёлки, перезвон гитары возле шатров, изредка — лошадиное ржание. Ветер приносил горьковатые ароматы трав, запах цветов и то невыразимое дыхание вечера, от которого почему-то всегда замирало в груди, будя полузабытые воспоминания детства.

Вот снова тренькнула гитара, и грудной женский голос завёл песню о любви и разлуке. Такую пели и в таборе Идзанара, сына Радзаная, и у шатров Теодора Шальи, откуда Васко совсем недавно прогнали.

Он слушал, полузакрыв глаза и даже, кажется, задремал.

Неожиданно песня смолкла, и кто-то попросил:

— Эй, Андрэ, давай-ко, потешь гостя. Спой, как ты один умеешь!

— Отчего не спеть, парень он хороший, — охотно отозвался названный Андрэ. И, судя по звукам, стал настраивать гитару. Некоторое время слышался только мелодичный перезвон струн, потом парень слегка откашлялся и запел. У него оказался глубокий, сильный голос, к хрипловатому звучанию которого нельзя было остаться равнодушным.

Бродит за рекой дикий конь гнедой,

Вьётся до земли грива чёрная.

Нет на нём седла, не знаком с уздой,

Воля в нём свободная, непокорная...

Эй!..

Травы дикие, эй, колышутся,

Топот конский в степи мне слышится!

Грива чёрная развевается,

Дева милая улыбается!

Выпал жребий мне в дальней стороне,

Ждёт меня краса черноокая!

И дорога-путь, да на много дней,

В степь лежит бескрайнюю, широкую...

Эй!..

Травы дикие, эй, колышутся,

Топот конский в степи мне слышится!

Грива чёрная развевается,

Дева милая улыбается!

Сердце ей дарю, к ней лечу душой,

И горит костра пламя яркое!

Мчит меня лихой дикий конь гнедой,

Еду к милой я, да с подарками.

Эй!..

Травы дикие, эй, колышутся,

Топот конский в степи мне слышится!

Грива чёрная развевается,

Дева милая улыбается!

Он подождал, пока затихли последние аккорды, — и подошёл к шатру, где сидели два парня.

— Чайя Керу, Васко! Что, понравился наш подарок? — лукаво усмехнулся один из них, в синей рубашке и шляпе с петушиным пером. Второй, с длинными чёрными волосами, одетый во всё тёмное, держал в руках гитару, по грифу которой распускались яркие сказочные цветы.

— Чайя, ребята!.. Спасибо за песню, Андрэ, — обратился Васко ко второму. — Пусть сбудутся твои слова и дорога приведёт меня к той, что назначена мне богами. Чем отдарить тебя в ответ?

Парень мотнул головой, взметнув пряди чёрных волос.

— Ничего не надо. Просто сохрани мою песню в своём сердце. Я её для тебя сочинил.

— Андрэ у нас — кудесник, — пояснил другой, — Судьбу людям дарит своими песнями. Взамен ничего давать нельзя, а то судьба не сбудется...

— Тише… — вдруг шикнул на него певец, отодвигаясь назад, вглубь шатра. — Ратори пришла.

Второй замолчал — и уставился на что-то за спиной у Васко.

Тот обернулся — и встретился глазами с высокой старухой, такой древней, что даже Радза-Саавдхани годилась бы ей во внучки. Как она неслышно подошла!

На тёмном, похожем на сморщенную маску лице жили одни глаза; этот жуткий взгляд мог напугать и при свете дня, не то что в сумерки. Тёмное платье облегало костлявую фигуру старухи, и грудь была крест-накрест перевязана чёрной шалью. Зато голову покрывал красный платок с золотым узором, и из-под него выбивались длинные седые пряди.

Васко успел сообразить, что это шувани табора, которую он до сих пор не видел, и поспешно поклонился.

— Чайя Керу, добрый молодец, — прошамкала она впалым ртом, в котором сохранились всего три зуба. — Я тоже хочу подарить тебе кое-что. Не хочешь ли погадать на свою суженую? — И поманила его дрожащей рукой, при этом на указательном пальце сверкнул большой перстень.

Васко на миг растерялся. Своим гадают редко, не желая вопрошать Судьбу без причины, но если уж сама шувани предлагает — отказываться нельзя. Ибо сами боги говорят её устами. Поэтому он только молча кивнул — и пошёл за старухой следом.

В шатре было темно и прохладно, и пахло какими-то пряностями. Васко решил про себя, что корицей.

Шувани велела ему сесть на пол и зажгла четыре свечи по краям пестротканого коврика. В молчании перетасовала колоду карт и, вытаскивая одну за другой, стала выкладывать на коврике затейливый узор.

Васко, не отрываясь, следил за её руками, неторопливо раскладывавшими карты. Он мало разбирался в хитростях гадания, и лишь возносил молитву Керу, чтобы старая не напророчила чего-нибудь скверного.

Наконец, старуха закончила расклад и взглянула так, словно видела насквозь всю душу молодого гайнанина.

— Ну, как, молодец, не боязно узнать судьбу?.. А ты не бойся. Вот смотри: это ты. Дорога-путь тебе под ноги стелется, и ждёт тебя в некоем городе ворожея, словом и чарами владеющая. Коли сумеешь ей понравиться, то ждёт тебя любовь большая и благополучие. А не сумеешь — что ж, знать, не ты её суженый.

Он не успел ещё обрадоваться и перевести дух, как она продолжила:

— А ты стоишь на распутье, не едешь, ибо держит тебя привязанность великая. Видишь, офицеру одному беда грозит, чёрный враг к нему подкрадывается… Друг ли, знакомый у тебя имеется, за кого сердцем переживаешь? Карты врать не станут.

От её слов Васко опешил, и минуту, если не больше, растерянно смотрел на разложенные перед ним карты.

«Друг такой у меня один только, — вертелась в голове мысль, — но Гарви ведь гайнанин, почему карты его как офицера, солдата короля, показывают?.. И что за враг такой ещё объявился? Отродясь никаких врагов у него не бывало, с такой-то открытой душой!»

— Ну, вспомнил, молодец, о ком больше себя печёшься? — снова усмехнулась беззубым ртом гадалка.

Тут Васко встал — и церемонно поклонился шувани в пояс.

— Благодарю тебя от всего сердца, добрая Ратори. Если карты не врут, значит, мой друг вправду попал в беду. Ты напомнила мне, что я должен оберегать друга, а не прятаться за спинами других. Спасибо тебе за это!

— Не мне спасибо, — прошамкала та, — богов благодари. Это Они нам посылают вести.

Но молодой гайнанин уже не слышал. Торопливо выскочив из шатра шувани, он бросился собирать в узел свои пожитки. А после, оседлав Каурку, повёл его в поводу: искать вождя. Тот стоял у костров, что-то негромко обсуждая с одним из старейшин.

Подойдя к нему и прижав руку к груди, Васко заговорил с ним в своей излюбленной манере:

— Благодарю тебя за гостеприимство, славный Джанго Илори! Но не могу больше оставаться в твоём таборе. Нет, не обидел меня никто, и рад бы я остаться здесь подольше. Но узнал я от шувани тревожную весть о моём друге, что поехал дальше без меня. Не могу я его бросить в беде, потому уезжаю сегодня. Прости, что не будет меня на вашем Празднике Солнца.

Брови вождя удивлённо взлетели вверх, но он тут же вернул себе прежний невозмутимый вид.

— Друга выручать сам Альзим велит, — проговорил он, хлопнув Васко по плечу. — Я не в обиде. Скачи, сокол!.. Но пусть однажды дорога опять приведёт тебя к нашим шатрам. И другу своему скажи: мы не в обиде, что зов Альзима помешал ему увидеться с нами. Пусть приезжает, мы ещё и с ним споём и спляшем! Прощай! Лёгких тебе дорог.

— Прощайте!

Вскочив верхом, молодой гайнанин развернул Каурку — и поехал крупной рысью прочь от табора.

***

Месяц Влюблённых,

6 день.

Ор-Айлер, особняк герцога де Лангвиля

Белоснежный дворец возвышался над ровной зелёной лужайкой так же гордо, как шествует аристократ со своей свитой мимо склонённого в низком поклоне простолюдья.

«Или как аралисский шах, — вспомнилось Гарвелу читанное в книгах. — Там народ и вовсе ложится на землю вниз лицом, чтобы нечаянным взглядом не оскорбить грозного повелителя».

Узкие башенки с ажурными зубцами, многочисленные стрельчатые окна, длинные шпили создавали впечатление устремлённости в небо, завораживая красотой и чистотой линий. Аккуратно подстриженные кустики вдоль широкой мощёной дороги радовали глаз, но Гарвелу напомнили торжественный караул.

Над высокими коваными воротами издалека была видна эмблема де Лангвилей — жёлтая бычья голова с чёрными рогами на голубом щите. Красные глаза быка смотрели прямо на зрителя, а девиз на ленте гласил: «Сокрушу своей мощью».

Перед воротами уже переминалось несколько богато одетых молодых людей в сопровождении слуг; эти последние держали в руках разнообразные музыкальные инструменты: виолы, скрипки, гитары и арфы.

«Да уж, — хмыкнул про себя Гарвел, — зачем таскать всё на себе, коли есть слуги?»

У него запестрело в глазах от разноцветья одежд, накрахмаленных воротников, ярких перьев, блестящих цепей и пряжек. И он невольно прозвал гостей графини Дианы «фазанами». На их фоне его светло-зелёная замковая форма и коричневый костюм Альберто показались неприлично скромными, словно оперенье воробьёв среди ярких заморских птиц. Впрочем, это было даже к лучшему: на них никто не бросал лишних взглядов, видимо, принимая за случайных зевак. Они не могли сойти даже за чьих-то слуг, ибо те все без исключения были одеты в расшитые ливреи цветов своего господина.

Ждать пришлось долго, — пока большие бронзовые часы на одной из башен гулким звоном не возвестили полдень. Тогда широкие створки ворот медленно распахнулись, впуская гостей, и навстречу вышел тощий дворецкий с золочёным жезлом в руке.

— Добро пожаловать в особняк де Лангвилей! — провозгласил он фальцетом. — Графиня Диана де Маренвель ждёт вас в музыкальной гостиной.

Они поднялись на высокое крыльцо и, пройдя через бронзовые двери, украшенные вензелем де Лангвилей, попали в роскошную переднюю с мраморным полом и витыми белыми колоннами, и с цветным витражом, изображавшим деревья и птиц. По бокам от входа стояли статуи мраморных львов и кадки с карликовыми пальмами, чьи перистые листья бросали изрезанные тени на гладкие плиты пола. Огромная люстра со множеством зажжённых свечей свисала на цепях с середины потолка. Две парные широкие лестницы, устланные вишнёвыми коврами, вели на верхние этажи, и белые ажурные перила матово блестели в колеблющемся свете свечей.

Гарвел ощущал себя совершенно потерянным во всей этой роскоши и позолоте, напоминавшем ему и о собственном незнатном происхождении, и о бедности его семьи. Больше всего хотелось сбежать отсюда, а то не дай боги, испачкает сапогами ковры или нечаянно заденет рукой какую-нибудь дорогую безделушку.

«Да как они сами-то здесь живут? — удивлялся он, шагая вслед за всеми — сначала по ступеням лестницы на второй этаж, а затем — через длинную анфиладу комнат, набитых бесполезными, но искусно сделанными вещицами. — Да здесь и заблудиться можно!.. И зачем такая громада одной семье?.. Да ещё позолота везде, атлас да бархат. Ни одной вышитой скатерки, ни уюта тебе, ни тепла… А эти камины! хоть и затейливо украшены, да добрую печь не заменят».

Размышляя так, он поспешал за остальными и вскоре очутился в нарядной светлой комнате, так же как и прочие, освещённой люстрой на золочёных цепях. Белый потолок здесь был выложен выпуклыми прямоугольниками, и в середине каждого блестела золотая роза. Три стрельчатые окна в узорных решётках обрамляли полупрозрачные голубоватые шторы тончайшего шёлка, прихваченные белыми лентами. Белоснежные стены украшала лепная позолота. У дальней стены стоял высокий шкаф красного дерева с тиснёными золотыми ромбами и большим, удивительно ясным зеркалом; огни люстры и богатое убранство комнаты отражались в нём так, словно комната имела продолжение в глубине прозрачного стекла. Справа и слева от шкафа висели зеркала в овальных золотых рамах, в которых также повторялись блеск и пышность гостиной. В одном из них вдруг мелькнуло девичье лицо.

Гарвел оглянулся — и на стене у входа в комнату заметил большой овальный портрет графини Дианы, в такой же золотой раме, что и зеркала. Девушка на нём была одета в то самое тёмно-синее платье с открытыми плечами, в каком он видел её в кабинете герцога, в тёмных волосах так же серебрилась диадема; но на портрете Диана казалась прекрасней себя настоящей. Она была изображена сидящей вполоборота в красном кресле, и лицо, обращённое к зрителю, выражало и гордость, и томность одновременно. Вишнёвые губы не улыбались открыто, лишь некий намёк прослеживался во взгляде, словно красавица оценивала: достоин ли внимания тот, на кого случайно упал её взор.

Между тем гости начали рассаживаться по местам. Сразу у входа в четыре ряда стояли изящные белые стулья с резными спинками, такие же были расставлены вдоль стен и между окнами. Дюжий слуга внёс кресло, обитое красным сафьяном — и поставил возле дальнего окна, как раз у левого зеркала.

«Наверное, для графини», — решил Гарвел. Переглянувшись с Альберто, он выбрал места в заднем ряду, — подальше от любопытных глаз и поближе к выходу.

И вовремя: в гостиную, тяжело отдуваясь, вошёл герцог, а за ним — Филипп де Лангвиль, галантно поддерживая под руку именинницу, на этот раз одетую в красное. А следом, будто верный паж, шёл граф Ллойд Дюбуэн, переговариваясь с незнакомым Гарвелу молодым коннором. Гарвелу рыцарь понравился: чисто выбритое симпатичное лицо, в глазах озорной прищур, как у Поля, да и волосы такие же соломенные, и улыбается открыто, не натянуто. И ведь наверно, всего-то на пару лет старше, а уже две серебряные звезды на плаще.

Вслед за господами двое молодцев в ливреях внесли большую золочёную арфу и, прислонив её к стене под правым зеркалом, вернулись к дверям и встали по бокам от входа, как истуканы.

Простучав каблучками до кресла, графиня Диана уселась вполоборота к гостям, одарив всех милостивой улыбкой. Солнечный свет, упав из окна на красный атлас платья, заставил ткань пламенеть, и при этом бесстыдно осветил глубокое декольте, которое девушка не сочла нужным прикрыть накидкой. На этот раз она не надела перчаток, и белые холёные руки были открыты почти до самых плеч, до коротких рукавов с буфами. На длинной изящной шее, открытой взглядам, не имелось никаких украшений; лишь у горла блестела серебряная застёжка бархатной накидки цвета вишни. Садясь, Диана небрежно отбросила накидку за спину, и теперь та напоминала сложенные крылья.

В маленьких ушах блестели, покачиваясь, жемчужные серьги в виде цветов, а тёмные волосы были убраны под тончайшую серебряную сетку с жемчужинами по краю, оставляя открытым высокий лоб и две кокетливо завитые прядки по вискам. Гордая, немного напряжённая осанка девушки говорила, быть может, о скрытом волнении, а яркий румянец и блестящие глаза — об удовольствии быть в центре внимания.

«Ещё бы, — подумал Гарвел, — сегодня для неё особенный день!..»

Стало как-то неудобно при мысли, что он собрался испортить чужой праздник. Но он тут же успокоил себя: «Да зачем же мне лезть вперёд остальных?.. Пусть споют сперва те, кто ей точно угодит своими песнями, а я выйду в самом конце. Да может, и песня-то моя не понадобится. Альберто говорил по дороге, что попросит вернуть собачку и ослика. Если вернёт добром, я точно встревать не стану!»

— Приветствую всех, кто не забыл обо мне и почтил мой праздник своим присутствием! — заговорила графиня с лёгким наклоном головы. — Сегодня у меня особенный день, день полного совершеннолетия. А значит, — тут она обвела всех торжествующим взором, — отныне я вольна сама решать, кого мне взять в мужья. От моего дорогого папы это больше не зависит!

Молодые аристократы зашевелились, приосаниваясь: должно быть, каждый из них принял слова Дианы на свой счёт. А она, донельзя довольная произведённым эффектом, объявила начало песенных состязаний.

— Сегодня у нас гость из Замка каделланов. Так пусть же он выступит первым со своей песней!.. Спойте нам, эн Гастон д'Эстенли!

Все взгляды обратились на светловолосого рыцаря, сидевшего во втором ряду.

Поднявшись со своего места, он неторопливо прошёл вперёд и поклонился Диане. Слуга, стоявший до того у стены, поспешил поднести ему красивую гитару с голубым бантом на грифе.

Взяв инструмент, эн Гастон ещё раз поклонился, на этот раз всем собравшимся.

— Желание прекрасной дамы — закон, — промолвил он, чуть улыбаясь. — Прошу не гневаться, коли песня моя покажется вам простоватой, а голос недостаточно музыкальным. Как говорится, глупо роптать о том, чего боги не дали.

Во всеобщем молчании он тронул струны и, обратясь к имениннице, негромко запел. И был в этой песне отзвук старинных граэльских напевов, безыскусных и приятных на слух.

По дороге шёл я старой

С неразлучною гитарой,

А навстречу мне — девица:

И горда, и белолица.

И с тех пор прекрасной деве

Посвящаю я напевы,

И лицом, и стройным станом

Восхищаться не устану.

Я спешу к прелестной деве,

Как корабль по океану,

Буду петь и буду славить

Имя нежное Дианы.

Не сравнятся розы с нею,

Хоть и все они прекрасны.

Я питать надежду смею,

Что мечтаю не напрасно.

Что однажды вдруг Диана

Станет мне голубкой нежной,

И со мной она из храма

Выйдет в платье белоснежном.

Быть пажом готов для гордой,

Край держать её одежды...

Об одном прошу я твёрдо:

Не лишать меня надежды!

— Благодарю вас, эн Гастон, — сказала Диана; в глазах у неё заплясали смешинки, а розовые губы улыбнулись, приоткрыв два ряда ослепительно белых жемчужин. — Вы меня очень порадовали. Что же касается ваших надежд… Увы! Если б я выходила замуж за всех моих поклонников, мне пришлось бы уехать на Сафалос. Ведь там, по легенде, обитают прекрасные амазонки, жёны многих мужей?

Среди гостей послышались сдержанные смешки.

Эн Гастон тоже улыбнулся и с лёгким поклоном вернулся на своё место. Как видно, слова красавицы не слишком его задели.

Следующим хозяйка праздника вызвала петь графа Дюбуэна.

Тот покраснел, точно мальчишка и, чуть не споткнувшишь по пути, вышел с лютней на середину комнаты. Наверно, ему всё же повезло где-то с деньгами, потому что голубой камзол и короткие штаны блестели новеньким серебряным шитьём, а воротник и манжеты белоснежной рубашки украшали пышные кружева, явно эталийской работы. Когда он сорвал шляпу, творя поклон, светлые волосы слегка растрепались, а лицо сделалось до смешного восторженным. Дюбуэн смотрел на Диану так, что его делалось жалко, ведь на все его страстные взгляды она отвечала откровенно скучающим выражением.

И Гарвел со злорадством подумал, что заносчивый граф, как видно, не пользуется особым расположением девушки.

— Начинайте же, граф, мы ждём, — проронила графиня капризным тоном.

— Как будет угодно моей госпоже, — отвечал Ллойд Дюбуэн и, встряхнув головой, забренчал струнами лютни. Песня, которую он выбрал, не совсем годилась для праздника, но верно, как нельзя лучше отражала состояние его влюблённой души.

Ах, как несчастна жизнь, поверь,

Когда покоя в сердце нет,

И для меня закрыта дверь

К той, что теперь — вся жизнь и свет...

Любовь, не ведая преград,

Вонзилась в сердце остриём,

И гибельный любовный яд

Меня терзает день за днём...

Моя врагиня никогда

Не бросит взгляда на меня,

Она прекрасна и горда,

И от любви страдаю я...

О, смерть!.. Насколько счастлив тот,

Кто спит в безмолвии могил,

Чем тот, кто на земле живёт,

Кто душу страстью погубил!...

— Довольно, сударь, — холодно прервала Диана. — Вы позабыли, что у меня день рожденья?.. Как вы смеете нагонять тоску и упоминать о смерти?.. Садитесь, а я лучше послушаю Альберто. Вот у кого действительно весёлые песни!

Все взгляды обратились туда, где сидели Гарвел и его друг.

Но, к немалому изумлению графини и гостей, Альберто петь не стал.

— Нет, высокородная госпожа! — сказал он твёрдо. — Вы не услышите моих песен, пока не отдадите мне собачку и ослика! — И пропел печальным голосом:

Диана, Диана, Дианка!

Отдай мне собачку Бианку!

Отдай мне собачку и ослика Кили,

Чтоб вновь по дорогам мы вместе ходили.

Графиня Диана сделала удивлённое лицо.

— О какой собачке ты говоришь, Альберто?

— О моей Бианке, госпожа! — звенящим голосом ответил тот. — Разве вы не помните, как попросили меня продать вам белую собачку, а я не согласился? Ваш брат тогда забрал у меня обоих, и Бианку, и моего ослика. Прошу вас, госпожа, отдайте их мне обратно! Вам они ни к чему, а бедному шуту помогут заработать пару лишних монет.

— Что-то такое припоминаю, — приподняла Диана красивые брови — и посмотрела на брата, сидящего рядом с отцом. — Филипп, где та самая собака, о которой он говорит?

Маркиз Филипп, в нарядном тёмно-синем камзоле, совершенно под цвет его глаз, небрежно развалился на стуле, закинув ногу на ногу.

— Неужели не помнишь, сестрица? Собачонка тебе надоела, и ты отдала её на псарню к прочим собакам. Псарь рассказывал, она как-то ощенилась и налетела на него из-за щенков.

Диана кивнула.

— Помню. Так это та самая?

— Ну да. Я приказал утопить щенков, породистости в них никакой, одни пустобрёхи. А она налетела… Ну, и получила, конечно. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Да и какая это собака, пнул — и нету!.. То ли дело волкодавы, или твой Сью, сестра. Если уж бросятся — так горло перегрызут, не меньше.

Альберто побледнел, услышав, что Бианка погибла.

Гарвел рядом молча сжал кулаки, но пока не вмешивался. Для него, впрочем, было ясно, что и ослика парень вряд ли получит обратно.

Словно подслушав его мысли, графиня спросила:

— А осёл? Куда ты дел осла?

— Да какой там осёл, одни слёзы! — отмахнулся маркиз Филипп. — Я продал его одному торговцу из Альсидора, так он потом жаловался, что этот скот не прошёл и половины пути, свалился где-то вместе с товаром в ущелье. Ещё за убыток с меня требовал, но я послал его к Кайеру. Выдумал тоже!

И брат Дианы звонко расхохотался.

Этот смех торжествующей несправедливости резанул по ушам.

Гарвел увидел, как поник сраженный горем Альберто, — и понял, что тот до последнего надеялся вернуть хотя бы одного из утраченных питомцев.

При виде слёз в глазах друга в душе вскипели злость и обида за него. Нет, разумом он понимал: бесчестных аристократов не пронять никакой песней, ибо совесть даётся человеку богами, и глупо пытаться пробудить то, чего никогда не было. И всё-таки душа жаждала справедливости, и никакая цена за это не казалась слишком высокой.

Он поднялся с места, с трудом заставив себя улыбаться. И те, кто его знал, вряд ли бы назвали эту улыбку доброй.

— Позвольте, госпожа Диана, я спою вам вместо Альберто.

Диана взглянула из-под ресниц.

— Ах, это вы!.. Про вас-то я и забыла. Господа, это эн Гарвел из Северного замка. Спойте нам что-нибудь красивое… — протянула она игриво.

«Будет тебе красивое, дождешься!» — мрачно подумал про себя Гарвел.

— Друг, не надо! — услышал он взволнованный шёпот Альберто.

Поймал на себе странный внимательный взгляд рыцаря-каделлана. Кажется, тот знал о его намерениях. Хотя — откуда бы ему знать?

Вскинув подбородок, Гарвел посмотрел на графиню — уже без улыбки, с холодным прищуром выходящего на поединок.

Перехватив поудобнее гитару, пробежался пальцами по струнам — и заиграл вступление.

«Ещё не поздно отступить», — трусливо шепнула слабость.

«Нет, отступать некуда», — тут же ответила честь.

Пальцы ударили по струнам.

И Гарвел запел, стараясь переливами голоса подчеркнуть и мотив, и звучащую в песне насмешку.

Он не сомневался, что мотив будет тотчас же узнан всеми. Баллада о молодой воровке, предавшей своих и за то получившей удар ножом, была широко известна по всей Басмарии. Правда, тут слова и смысл были другие. Они с Альберто долго спорили над каждой строчкой, и в конце концов Гарвел согласился немного смягчить некоторые выражения.

Но и того, что получилось, с лихвой достанет, чтобы разозлить графиню, особенно если постараться… Зря, что ли, боги наделили его гайнанской кровью?

Гордая Диана!

Не моя ты рана,

Сердце не больно моё тобой.

За твои ланиты,

Грозный и сердитый,

Никого не вызову на бой!

Вздохов миллионы

Ждёшь ты от влюблённых,

Я ж готов от скуки помереть.

Знаю, ты прекрасна,

Только вижу ясно,

Что в огне любви мне не сгореть!

Нет во мне смущенья,

Нет в груди волненья.

Что же мне поделать, госпожа?

Страсть мне не даётся.

Может, заколоться?

Только жизни жалко … и ножа!

С миною надменной

Смотришь королевой.

Что за ледяная красота!

В статую влюбиться?..

Лучше удавиться!

Мне милее в людях доброта!

Что ж ты хмуришь брови

И глядишь суровей?

Видно, песнь моя не по нутру?

Очи мечут стрелы,

И, пока я целый,

Поскорей отсюда удеру!

Ещё не закончив петь, он с удовлетворением заметил, как лицо Дианы налилось краской, зеленоватые глаза опасно засверкали, а руки с розовыми ногтями впились в подлокотники кресла так, что побелели пальцы.

— Эт-то что такое?.. — задохнулась она от гнева. — Что ты себе позволяешь, нахал?.. Эй, взять его — и бросить в подвал!

Слуги, стоявшие у дверей, двинулись к Гарвелу.

Он понял, что сбежать не удастся, и оглянулся вокруг, готовый драться.

Как вдруг перед разгневанной графиней встал светловолосый коннор. Как его там, эн Гастон, что ли?

— Позвольте, графиня, но ведь не станете же вы бросать человека в подвал из-за неудачной шутки? Эн Гарвел всего лишь пошутил. Смотрите: и гости, и господин герцог спокойны. В этой песне нет ничего оскорбительного для вашей милости.

— В самом деле, Дия, — послышался негромкий голос де Лангвиля-старшего, — не стоит придавать такое значение простой песенке. А если он так тебя обидел, так выгони — и дело с концом.

— Точно! Гони его отсюда, сестра! — снисходительно усмехнулся маркиз Филипп. — Вон здесь сколько кавалеров, каждый сочтёт за честь спеть для тебя. Не порти праздник из-за одного дурака. Эй, вывести его из дворца, — обратился он уже к слугам, — и впредь не пускать, чтобы не портил настроение графине.

— Да что ж здесь творится! — воскликнула Диана, в ярости кусая губы и в бессилии сжимая и разжимая кулачки. — Он спел, как площадной шут, а вы его оправдываете!.. Прилюдно меня оскорбил, осмеял… А я даже не могу ему отомстить!.. О Владычица Дианита!

— Не расстраивайтесь, графиня, — поспешил её утешить Дюбуэн, — этих невеж сейчас вышвырнут отсюда. А я, если вам угодно, вызову негодяя на дуэль...

— Никаких дуэлей, дурак! — прошипел маркиз Филипп. — Ты забыл, что он лучше тебя дерётся?

Дальнейшего Гарвел не услышал, ибо молчаливые истуканы-слуги потащили его и Альберто к выходу.