Глава 14. Расплата

Гарвел пришёл в себя от холода; он лежал на боку в одной рубашке и шоссах, на сыром каменном полу. Открыв глаза, увидел на противоположной стене чадящие факелы, а под собой — грязные затоптанные плиты.

От долгой неподвижности тело затекло, болели завёрнутые назад руки, верёвки больно впивались в кисти. Он шевельнулся — и окончательно понял, что крепко связан. Даже ноги опутаны, не сбежать.

Поистине усмешка богов: только недавно освободиться из плена у князя эльдагов, чтобы уже через несколько дней опять угодить в неволю.

«Хотя конечно, сам виноват. Нечего было разыгрывать в одиночку избранного героя, — подумал он мрачно. — Эн Гастон был совершенно прав, назвав меня прекраснодушным. Я такой и есть!.. Из-за дурацкой затеи с песней подвёл друга, из-за меня погиб бедный Сильвано… О великий Керу!.. Я же и в самом деле сделал только хуже… Кто мне теперь скажет, жив ли Альберто?»

Странное дело: о себе Гарвел как-то не беспокоился. Даже лёжа связанный в тёмном подвале, твёрдо верил, что ему ничего не грозит. Он — рыцарь, слуга Скачущего, а значит, недруги, кем бы они ни оказались, побоятся тронуть.

Не убили же его горцы, хотя и очень грозились. Не убьют и сейчас. А боль… Боль он примет как ещё одно испытание.

«Только не отступись от меня, Скачущий!»

Где-то близко послышались шаги… другие… Лязг железного засова, скрип плохо смазанных петель. И снова звук шагов. Двое. Нет, вот и третий. Ближе, ближе...

Гарвел скосил глаза: так и есть, все его враги вместе. Хоть при таком освещении и плохо видно, не узнать маркиза Филиппа с его роскошной гривой нельзя. Рядом, как водится, стоит молчаливой тенью Дюбуэн… А вот стройная девушка в тёмном охотничьем костюме; волосы убраны в высокую причёску, лицо — строгое, даже суровое. Никак не узнать в ней ту, что горделиво улыбалась гостям во дворце герцога. В этой Диане — ни тени кокетства и девчоночьих глупостей. Губы плотно сжаты, в глазах — ни следа теплоты. А на руке в кожаной перчатке переступает лапами сокол с клобучком на голове. Наверно, это и есть настоящая Диана де Лангвиль: сильная, смелая охотница, беспощадная к своим врагам.

«Неправильно я сложил про неё песню. Она не статуя, она — волчица», — успел подумать Гарвел.

— Ну как, начнём, сестра? — почти весело обратился к Диане Филипп.

Та пожала плечами, в красивом лице не дрогнула ни одна чёрточка.

— Начинай, — сказала, как о чём-то обыденном. — Ты первый.

Маркиз Филипп присел возле Гарвела и, ухмыляясь, глянул ему в лицо.

И встретясь с ним взглядом, тот понял, что ошибся ещё в одном. Пощады не будет. И Скачущего здесь никто не боится.

— Ну что, рыцарь? — Почти чёрные при здешнем освещении, глаза маркиза торжествующе смеялись. Он явно наслаждался моментом и уже предвкушал, как будет кричать и мучиться пленник. — Не захотел платить серебром — заплатишь своей кровью!

И схватив Гарвела за волосы, потянул за них, а потом запрокинул ему голову.

Тот невольно сглотнул, догадываясь, что за этим последует — всё-таки ждать удара, не имея возможности защититься и нанести ответный было непривычно и страшно до жути. В Замке такому не учили.

Он успел понять, что противник метит в лицо — и попытался увернуться, но тщетно; хотя благодаря этому движению кулак маркиза ударил не прямо в глаз, а чуть ниже, почти по скуле. И всё равно боль оказалась сильной, и левый глаз на какое-то время почти ослеп от слёз.

Второй замах Гарвел уже не увидел, только голова от удара мотнулась назад да рот наполнился противно-солоноватым привкусом от прикушенного языка. Кажется, зашатался передний зуб… и кровь побежала струйкой с краешка губ. А сами губы начали стремительно распухать.

— Это тебе за нахальство, — послышался довольный голос брата Дианы. — А вот это — за метание ножей!

— А!.. — удар в живот стал самым неожиданным; резкая боль заставила вскрикнуть, а в следующий миг рука маркиза отпустила его волосы — и Гарвел неловко, тяжело упал головой на каменный пол.

На этот раз милосердная темнота не спешила его поглотить, он лишь успел удивиться, что голова цела, а не разбилась подобно глиняному кувшину.

— А это — за оскорбление моей сестры! — и маркиз пнул его сапогом сначала в солнечное сплетение, а когда Гарвел согнулся от боли, — обошёл и ударил ногой сзади, по почкам.

Гарвел вскрикнул.

А его враг удовлетворённо произнёс, наклонившись над самым ухом:

— Что, больно?.. Не нравится быть связанным, да? Думал, если рыцарь — так и всё можешь? Вот пускай твой Воитель тебя выручает, а мы посмотрим, как ему удастся. — И он рассмеялся, снова ударив ногой, на этот раз под колено. — Любишь мечом махать во славу своего божка — вот и получай! А твой драконит мы, кстати, продали. Так что ты теперь рыцарь… без меча, ха-ха-ха!

Гарвел зажмурился и скорчился на полу, вздрагивая от каждого удара. Закусив и без того окровавленные губы, он старался не кричать, хотя боль стала едва выносимой. Болело всё тело, и не было никаких мыслей, кроме одной, тоскливой: чтобы всё это поскорее закончилось.

А маркиз всё растягивал избиение, явно наслаждаясь его болью и беззащитностью.

***

— Не могу на это смотреть! — выдохнул светловолосый юноша, переведя взгляд с зеркала на брата. — А ты спокоен, словно так и должно быть… — И он прикрыл глаза рукой. — Вот бы обернуться — и полететь туда… Оконце там узкое, но мелкая птица пролезет...

— Гвен!.. И не думай! Испортишь всё.

Старший брат, не отрываясь, смотрел на изображение в зеркале.

Высокий, смуглый и худощавый, с длинными чёрными волосами, он бесстрастно наблюдал, как в полутёмном подвале один человек мучил другого.

— В тебе больше от Кайера, чем от нас! — с упрёком воскликнул младший. — Недаром он был твоим учителем!

— О да, — тонкие губы старшего искривились в подобии улыбки. — Он многому меня научил.

— Люк! Ты жесток, как и он! — возмущённо повернулся к нему светловолосый. — И как этот маркиз. Неужели нельзя было приказать Морун Гиру, чтобы появился раньше и предупредил о засаде?

— Нельзя, — невозмутимо отозвался тот. — Каждый должен отвечать за свои поступки. И быть готов, что последствия окажутся не такими, как ожидал.

— Ты наказываешь его? За что — за верность? Ведь он верит в тебя, словно ты его лично посвящал в рыцари. И ждёт, что придёшь на помощь.

Темноволосый поморщился.

— Он не должен вечно ждать чужой помощи. Пусть учится действовать сам. Каждый рыцарь — часть моего войска. Что выйдет, если все станут ожидать от меня помощи, словно неразумные дети?

— Но ты поможешь ему? — нахмурился Гвендор, не сводя взгляда с гордого, чуть надменного лица брата.

Тот, кому молились все рыцари, только вздохнул.

— Ты знаешь сам: мы не можем часто вмешиваться в мир. Иначе этот рыцарь, да и другие были бы вовсе не нужны. Но мы вынуждены играть людьми, словно фигурами на доске, чтобы не разрушить мир и сохранить равновесие.

— А если он не выберется из замка сам?

Брови Кая Люциуса чуть приподнялись в иронической гримасе.

— Если так — он недостоин моего призыва, а ты ошибся, избрав его. Впрочем, — продолжал он ядовито, — если это случится, я не буду сильно удивлён. Твой протеже слишком молод и нежен, ему цветы разводить, а не с демонами сражаться. Он неразумен и горяч, и приходится помогать ему всю дорогу. Вот доберётся до столицы, — и я начну искать другого исполнителя на эту роль.

***

Гарвел корчился на полу, дыша со всхлипами от жуткой боли, но по-прежнему не позволяя себе кричать или просить пощады. Только стон то и дело вырывался сквозь стиснутые зубы, когда очередной пинок маркиза заставлял вздрагивать и скрючиваться сильнее. Только кулаки связанных рук сжимались в бессильной злости...

О, эта проклятая беспомощность… эти режущие запястья верёвки...

— А это — за гордость! За то, что молчишь, кайеров гадёныш! — воскликнул маркиз Филипп, вновь больно хватая за волосы, — и ткнул его лицом в пол.

Острая боль охватила лоб и нос, кровь брызнула, заливая плиты...

Гарвел зажмурился, понимая: сейчас добьёт. Ему не выйти из этого подвала.

Накатил липкий страх, пополам с оглушающей, заставляющей забыть обо всём болью.

— Хватит, ты забьёшь его или покалечишь! — как сквозь плотную ткань, донёсся до него женский голос. — Мне не нужны сломанные рёбра и выбитые зубы. Я хочу, чтобы он смог петь для меня, когда поправится.

— Какие мы нежные! — насмешливо отвечал голос маркиза Филиппа. — Сестрёнка, неужели испугалась вида крови?

Диана возмущённо фыркнула.

Гарвел застонал от нового пинка, на сей раз в живот.

— Я сказала, оставь его в покое! — в голосе девушки зазвучали стальные нотки. — Это мой замок, здесь распоряжаюсь я!

— Ну, женщины, кто вас разберёт! — деланно возмутился Филипп, — Смотрите, Дюбуэн: то горела жаждой мести, а теперь пожалела ему личико портить!.. Уже и забыла, как он тебя при всех высмеял?

— Я ничего не забыла, — резко сказала Диана. — За свои насмешки он сейчас получит сполна! Но ломать рёбра и уродовать лицо я, в отличие от тебя, не стану. Подержи сокола, братец. А ты, Дюбуэн, подай арапник!

Гарвел слушал звучащие над ним голоса с каким-то тупым безразличием. Словно они были не имели значения. Ничто сейчас не имело значения. Кроме охватывающей всё тело ноющей боли.

Казалось, сильнее болеть уже не может.

Но, когда над ним свистнула плеть, а спину и правый бок обожгло как огнём, прежняя боль показалась вполне терпимой.

Он сперва застонал, а потом отчаянно закричал, дёргаясь от каждого хлёсткого удара.

Не было больше ничего: ни чести, ни гордости, ни сил терпеть...

Только обжигающая, сводящая с ума, сдирающая кожу боль, — и посвистывающий в руке Дианы арапник.

Боль выходила из груди криком, металась эхом по подвалу, заполняла собой мир, заставляя скулить и сжиматься в беспомощный комок.

***

Маркиз Филипп одобрительно усмехнулся.

— А ты молодец, сестра! Какую гордыню сломила… Давай дальше! Седьмой, восьмой, девятый… А где десятый?

— Довольно, — Диана вдруг опустила руку с плетью. — Он и так получил с лихвой.

«Испугалась, что ли? — скривился он презрительно. — Девчонка!»

И предложил:

— Тогда отойди, пусть Дюбуэн потешится.

— Нет! — отрезала она, — Моя месть закончена. Эй, кто там!.. Возьмите этого, — кивнула вошедшим слугам на избитого пленника, — и отнесите наверх, в покои на гостевом этаже. Николетта знает, какие.

— Но, сестрёнка, разве не лучше оставить его здесь? — удивился маркиз Филипп. — Тут по соседству есть отличная камера. Бросить соломы на пол — и пусть лежит...

— Я сказала — нет!.. Я хочу, чтобы он стал моим певцом. А здесь, в сырости и темноте, он может лишиться голоса.

И, забрав у него сокола, вышла следом за слугами.

— Вот демоны! — проговорил брат, глядя ей вслед, — Никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту.

Рядом замялся молчавший до сих пор Дюбуэн.

— Маркиз, мне нужно с ней поговорить… — И взглянул тоскливо, с видом брошенной собаки. — Я ей… предложение сделать хочу. Позволите?

Маркиз пожал плечами.

Себе-то он мог признаться, что граф — не такая уж блестящая партия для сестры; можно бы найти жениха и познатней, и побогаче. Да и поумнее, коли на то пошло… Единственная выгода — Дюбуэн никогда не перечит желаниям Филиппа, а станет мужем Дианы — тогда можно будет и девчонку приструнить. Власть мужа никто ещё не отменял.

Поразмыслив так, он снисходительно бросил:

— Пойдёмте. Диана наверняка в красной гостиной.

Они поднялись из подвала по винтовой лестнице, а потом по широким, крытым ковром ступеням, взошли на второй этаж.

Красная гостиная была почти точной копией голубой во дворце отца, только поменьше и выполненная в розово-красной гамме. И без назойливого блеска позолоты. На стенах — портреты предков в тяжёлых потемневших рамах, у стены — высокий камин. И часы на каминной полке в виде охотников с собаками, которые отец заказывал у эталийского мастера.

По причине летнего времени камин не топился, но кресла, обитые красным бархатом, всё равно стояли возле, словно ожидали продрогших гостей.

В одном из них, всё в том же охотничьем костюме, сидела с книгой Диана. Рассеянно подняв глаза на вошедших, она тут же снова опустила взгляд на раскрытую страницу, словно бы ничего вокруг её не интересовало. Со стороны выглядело мило: свечи в изящном подсвечнике на круглом столике, склонённый над книгой нежный девичий профиль...

Это могло обмануть кого угодно, но не Филиппа, знавшего с детства: если сестра затаилась с книгой — значит, сейчас сильно не в духе. И подходить к такой Диане себе дороже… Всё равно как гладить собаку, когда в глазах у зверюги свирепые синие огоньки.

Не то чтобы сестра не любила читать; нет, читала, и даже запоем, если книга попадалась интересная. Но для настоящего чтения Диана запиралась у себя в спальне, злясь всякий раз, когда ей мешали. А вот так, напоказ, означало всегда одно: сестрица злится. Причём не разбери поймёшь, на кого; то ли на себя, то ли на пленника. То ли на него, Филиппа, что не сразу сказал про королевский отбор невест.

Дюбуэн, понятное дело, ни о чём не подозревал. Подойдя ближе, он опустился перед Дианой на одно колено. А потом затянул песню — так протяжно и грустно, что маркиз Филипп при первых же звуках поспешил отвернуться, сдерживая смешок.

— В этой чаще лесной

О тебе об одной

Я пою — и вздыхаю украдкой.

Растерзай меня зверь,

Даже смерть, о, поверь,

Даже смерть мне казалась бы сладкой!

Славлю имя твоё,

Но моё бытиё

Со слезами смешалось навеки.

Сжалься ты надо мной,

И моею слезой

Не забавься, прошу, и не смейся!

Бессердечно горда,

Холодна, как звезда,

Ты недаром зовёшься Дианой.

Но клянусь тебе в том,

Что отныне в свой дом

Не вернусь с сей смертельною раной!

В этой чаще лесной

Я умру под сосной,

Ты меня не захочешь и вспомнить.

Но пусть весть обо мне

Принесёт по весне

Соловей своей песнею звонкой...

— Довольно! — прервала Диана, — Вы уже и рифмовать разучились, сударь!.. И что это за унылое завыванье! Вы, что, сговорились меня помучить?

«До чего же глупеют люди, когда влюбятся! — хмыкнул про себя маркиз Филипп, исподтишка наблюдая эту сцену. — Неужели не видит, что она сейчас зла на весь мир и лучше подождать до другого раза? Так нет, вон уже и руку к сердцу приложил, и лицо умильное сделал...»

— Милая, прекрасная Диана! Госпожа моего сердца! — заговорил между тем влюблённый, — Я люблю вас больше жизни моей! Прошу, станьте моей женой, или я… умру от тоски по вам.

Диана пожала плечами; заложив страницу пальцем, и всем видом давала понять, что не расположена сейчас к любовным признаниям.

— Ну, что ж, умирайте, сударь, — сказала нетерпеливо, — Только оставьте меня в покое!

— Так вы… отказываете мне? — в отчаянии прошептал Дюбуэн.

— Да, отказываю, — был холодный ответ, — Извольте больше никогда не говорить мне подобных глупостей. И выйдите вон, я хочу остаться одна!

— Но алмазы… Графиня, вы только взгляните… — забормотал он потерянно, протягивая ладонь с блестящими камешками.

Диана оттолкнула эту руку книгой.

— Я сказала: вон!

На несчастного стало жалко смотреть. Чем-то он напомнил Филиппу мокрого воробья.

Весь поникнув, Дюбуэн словно стал меньше ростом; и даже не попытался подобрать рассыпавшееся по ковру богатство...

Филипп заметил его погасший взгляд и лицо, застывшее неподвижной маской, словно граф боялся расплескать переполнявшее душу отчаяние.

Не говоря больше ни слова, даже не простившись, он быстро вышел прочь, и его поспешные шаги скоро затихли в коридорах замка.

Филипп повернулся к сестре.

— Ну вот, ушёл, — усмехнулся он. — А ты чего нахохлилась, как сокол после неудачной охоты?.. Или жалеешь того рыцаря?

— Ни о чём я ни жалею! — резко вскинулась она. Помолчала, глядя в упор — и добавила: — Решено: завтра с рассветом я уезжаю в Орлист. И если ты вздумаешь мне помешать...

Филипп широко ухмыльнулся, шутливо раскрывая объятия.

— Ну зачем же я стану мешать, сестрёнка?.. Я, как заботливый брат, сам поеду с тобой. Ведь порядочной девушке неприлично появляться одной в большом городе.

Диана погрозила ему пальцем, лукаво улыбаясь.

— Так я и поверила!.. Хочешь приударить за какой-нибудь хорошенькой принцессой или герцогиней?

— Одно другому не мешает, — подмигнул он, весьма довольный переменой в её настроении. — Говорят, принцесса Венсента очень недурна собой. Ложись спать, а утром поедем в город: нам нужны приличные наряды для столицы.

***

Альберто уложили на лежанку в доме деда Тиссы. Здесь пахло травами и чем-то горьковатым. Маленькое окно было прикрыто на ночь ставнями, а на столе горела в глиняной плошке свеча.

Старик укрыл паренька лоскутным одеялом и повернулся к ожидавшим в дверях Васко и Полю.

— Чего ждёте?.. Недельку полежит, поди поправится. Тогда и заберёте. — И глянул колюче из-под лохматых бровей.

Васко помялся немного под этим испытующим взглядом.

— Нам… расспросить бы его, — сказал гайнанин хрипло, — Этот парень… там не один был.

— Он про Гарви говорил, — Поль решительно шагнул вперёд. — Пускай скажет, что знает!

В отличие от спутника, он не испытывал робости перед знахарем.

Ведает травами да заговоры шепчет — эка невидаль! Небось, против разбойников жидковат оказался. Не то что Гарви...

— Парню покой надобен, — упёрся дед. — Проваливайте живее, а не то кочергою выгоню!

Но тут донёсся слабый голос из угла, где стояла лежанка:

— Не уходите… там… Гарви. Его увезли… я слышал… разговор.

— Куда увезли? — бросился к нему Васко. Склонился к самому лицу, чтоб не пропустить ни единого слова.

— В замок… Маркиз приказал… связать. И… в карету...

Поль присвистнул.

— Ну и дела...

— Ну-тка тихо у меня! — шикнул за спиной дед. — Свистеть удумал… Бурю насвистишь!

Но Полю было не до него: как и Васко, он жадно ловил каждое слово Альберто.

Медленно, с остановками, тот рассказал всё, что удалось подслушать из разговора Дюбуэна с маркизом Филиппом.

И чем дальше рассказывал, тем мрачнее становилось лицо гайнанина.

Судьба Гарви начинала беспокоить не на шутку и Поля.

На что способен избалованный молодой вельможа, имея в руках большую власть? Как поступит с беспомощным врагом?

— В какой замок повезли Гарви?.. Ты знаешь? Что за человек этот маркиз? — с волнением допытывался Васко.

— В Марен… Маренвель… Только я не знаю, где это, — прошептал Альберто. — Маркиз злой… Я говорил Гарви… держись подальше… Он не послушал...

— Так. Понятно, — вздохнул гайнанин; видимо, понял, что большего от парня не добиться.

— Говоришь, вещи не взяли, на дороге бросили? — вмешался Поль.

— Да… и Сильвано, — приподнялся на локте паренёк. — Сильвано… поищите!.. Это мой… кот… пожалуйста!..

— Хорошо, найдём, — проговорил Васко, укладывая Альберто обратно на лежанку. — Поправляйся. И спасибо тебе!

— Бумаги надо искать, — буркнул Поль, когда они спускались с крыльца. — Замковые. Я не говорил тебе, но Гарви гонцом в столицу ехал.

— Найдём! — решительно повторил молодой гайнанин, вскакивая верхом на Каурку. — И гитару тоже. Гарви мне не простит, если её лишится.

Уже занималось хмурое утро, когда они вернулись туда, где нашли Альберто.

Парень оказался прав: все вещи остались валяться в дорожной грязи, изрядно промокшие и выпачканные, кроме, разумеется, пакета с бумагами. Кожаная сумка надёжно защитила их и от воды, и от размокшей земли.

— Вот ведь демоны кайеровы, дубовый сук им в глотку!.. — ругался на чём свет стоит Поль, собирая разбросанные кем-то вещи обратно в дорожную суму Гарвела.

Васко же после недолгих поисков обнаружил под кустом гитару в чехле. К радости гайнанина, она оказалась не повреждена и даже не промокла; густые ветви нависали здесь таким плотным пологом, что земля под ними оставалась совершенно сухой.

Вот только рыжего кота, о котором так беспокоился раненый паренёк, найти не удалось.

Поль и Васко обшарили все кусты, зорко всматриваясь: не покажется ли где заляпанная грязью или даже кровью рыжая шкурка, — но тщетно. Кот словно сквозь землю провалился.

— Ладно, давай возвращаться в деревню, — отряхивая от грязи штаны, предложил Поль. — Всё равно этого кота не найти. Небось, отлежался да убежал куда. Кот не собака, хозяина ждать не будет.

— Так-то оно так, — хмуро отозвался молодой гайнанин, — да только и возвращаться к Альберто с пустыми руками… — Внезапно он замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, и прижал палец к губам, требуя тишины.

— Чего ты?.. — недовольно начал сын булочника, но Васко сделал ему страшные глаза:

— Тшш...

«Демоны бы побрали этого гайнанина… — разозлился Поль. — Ишь, много воли забрал!»

— Да объясни уже по-басмарски… — прошипел он, подвигаясь ближе. — Зверь там или человек?

— Человек… — едва слышно прошептал тот. — Ходит как человек, только...

— Только что?

— Речь не наша...

***

Ирагос по прозвищу Птицелов присел на корточки, осторожно всматриваясь сквозь переплетение веток в фигуры незнакомцев на поляне.

Собственное тело казалось ужасно неуклюжим и неудобным, а главное, слишком большим и заметным.

«Не подкрадёшься, не спрячешься… Вот ведь досада… и как некстати!.. Глаза бы выцарапать Арану Хиву за такие шуточки. Жаль, не добраться до чародея… И угораздило же: в чужой стране, да не зная языка… О Превеликая Мать!»

Он уже убедился, что и по-россански, и на своём родном языке может только думать, а говорить пока не получается. Вместо положенной богами человеческой речи с языка срывается всё то же треклятое «мяу!», за которое хочется снова и снова сыпать проклятиями в адрес придворного мага. Лучше бы кошачью шкуру оставил, право слово!

«Полезная, кстати, штука, — размышлял Ирагос, — И не замёрзнешь в ней, и от глаз чужих в листве скроет. А с кошачьим голосом да в человеческом обличье — того и гляди, на смех подымут!»

Беспокоила его и судьба человека, который носил его на плече последнее время.

«Хороший хозяин, ласковый и полезный. И главное, понимает, что нужно порядочному коту. Всегда накормит: мяска там, рыбки какой даст… Сам не поест, а кота непременно уважит. За это и на публику поработать не грех...»

Ирагос поймал себя на том, что всё ещё думает, как кот, — и потряс головой, заставляя себя вспомнить, кто он есть на самом деле.

Он — Ирагос Бош, иллер из Озёрного клана. Там, в Иллерских горах, живут его многочисленные родичи. Там, на озере Лоэхнор, до сих пор его ждут мать и маленькие братья… Он племянник вождя Ройбена. Он — воин иллеров.

— Мя-а-у… Мя-ау!

Ветки раздвинулись.

— Чего мяукаешь? — спросил один из незнакомцев, страшноватый, с тёмными кудрями и блестящими чёрными глазами.

Удивительно, но Ирагос понял его; однако ответить сумел только всё тем же тоскливым мявом.

— Эй, ты что, говорить не умеешь? — изумился человек. И подозвал товарища: — Иди сюда, Поль! Он не опасный.

«Будь у меня когти, я бы тебе показал неопасного, — подумал иллер, — Тот, который Гарви, долго будет мои коготки помнить!.. Хотя что это я… Его же в плен захватили. А я не сумел отбить… Мяу...»

— Ты кто такой будешь? — теперь спрашивал уже другой, с соломенными волосами. — Чего молчишь?

— Да боги его языка лишили. Только мяукает, как кот, — пояснил черноволосый.

— Как кот? — оживился второй, сверкнув серо-зелёными глазами. — А что, так поглядеть, похож — тоже рыжий!

И звонко рассмеялся, хлопнув себя по колену.

— Ты, парень, случаем, не Сильвано, которого мы ищем? — спросил он, перестав веселиться.

— Мя… мя-ау! — дрожащим голосом ответил Ирагос. И вспомнил, что у людей, кажется, принято кивать, когда соглашаются. И он кивнул, прижав правую руку к груди.

— Во дела! — восхитился соломенноволосый. — Ты гляди-ка, Васко: он говорит, мол, тот самый кот и есть!

— Надо его к Альберто отвести, — степенно отозвался Васко. — Там старик знахарь, может, и речь ему вернёт, как у людей положено. Не дело это — человеку по-кошачьи мяукать.