Глава 5. Под раскидистым деревом

Гарвел и Альберто. Иллюстрация Екатерины Абрамовой

К Ор-Айлеру они подошли уже вечером. Солнце склонялось к закату, и на дорогу легла прохладная тень. Но башни города еще горели золотом, словно и впрямь построенные из драгоценного металла, как уверяли легенды.

Лес здесь отступал, сменяясь пологими холмами, поросшими буйным разнотравьем. И лишь два тополя росли вместе возле самой дороги. Раскидистые ветви их давали и в полдень густую тень, а мягкая трава у подножия стволов так и манила на отдых усталого путника.

До городских ворот оставалось всего ничего, когда на главной башне высоким голосом пропела труба, возвещая горожанам об окончании дня. В ту же минуту тяжёлые створки ворот стали медленно закрываться.

— Не спеши, друг, — сказал, остановившись, Альберто. — Всё одно уже не успеем. Ворота закрывают ровно на закате — таков приказ герцога. А уж калитку открывать нам точно никто не станет, мы птицы не того полёта.

Гарвел и сам это знал. Он свернул с дороги под приветливую сень тополей и, расседлав коня, привязал попастись. Затем непринужденно разлёгся под деревом, внимательно наблюдая за своим спутником.

Первым делом Альберто спустил на землю кота: пусть немного разомнёт лапы и поохотится. Потом пристроил у ствола лютню. И, наконец, устало сняв с плеч котомку, опустился рядом с Гарвелом.

Некоторое время оба молчали, глядя, как гаснут на башнях последние отсветы солнца.

Гарвел заговорил первым.

— Дорогою ты обещал рассказать свою историю, но так и не рассказал...

— Коли угодно, слушай. Она не очень длинная, моя история… Мне ведь всего-то шестнадцать.

Альберто обхватил руками колени и опустил голову, отчего чёрные пряди волос упали ему на глаза. Он машинально отвёл их и, встретившись взглядом с Гарвелом, стеснительно улыбнулся.

— Не привык я рассказывать о себе… Ну что ж, начну с самого начала. Я родился там, где горная цепь Марджед отделяет Басмарию от Альсидора, в местечке Шез. Мой отец — подмастерье ювелира, а я у него старший сын. Долгое время он надеялся, что я пойду по его стопам и со временем, если повезёт, открою свою лавку. Но корпение над камнями ничуть меня не привлекало. К тому же, на примере отца, я видел: стать мастером дано не каждому.

Меня влекло на улицу, и там, на глазах у соседей и случайных прохожих, я распевал весёлые нескладные песенки, передразнивая то знакомую торговку с рынка, то важного господина с соседней улицы. Эти мои "представления" очень злили моего отца… Но никакие нравоучения и колотушки не могли перебить во мне стремление стать артистом. Я хотел снова и снова выходить к публике, испытывая страх и восторг… И видеть, как люди смеются, кричат, и хлопают, и свистят, — а причина всего этого — я один!...

Не знаю, сможешь ли ты понять, каково это: играть для толпы, быть зрелищем для людей… Не обижайся, но… Ты ведь рыцарь, друг, и тебе, вероятно, чужды подобные развлечения...

Гарвел улыбнулся. Его так и подмывало рассказать, как он сам не раз выходил на подмостки вместе с табором… Но тогда пришлось бы открыть, что он — гайнанин, а это вряд ли было разумным.

Поэтому он сказал другое:

— Рыцари — тоже люди, такие же, как все. Мы — не мудрее и не лучше других, так же смеёмся и плачем. И не прочь порой посмотреть на представление лицедеев.

Альберто взглянул на него с недоверием. И спросил:

— И любите веселиться и петь, как мы?

Гарвел со смехом развёл руками.

— Ну, смотри на меня!.. Разве я не похож на обычного человека? Да, я рыцарь-коннор, но и я могу петь. И не только молитвы. В чём ты скоро убедишься. А пока… Прошу, продолжай свой рассказ!

Альберто помолчал, наверно, вспоминая, на чём остановился. И стал рассказывать дальше.

— Однажды меня заметил тот самый господин с соседней улицы. Ему понравилась моя песенка, и он пригласил меня к себе.

Господин Бальо оказался поэтом. И вскоре стал учить меня тонкостям стихосложения. Смешной старый господин Бальо!.. Он никогда не бранил меня за страсть к шутовству, хотя сам был весьма серьёзен. И первый подбадривал меня, когда я, случалось, падал духом… А как он радовался моим успехам!.. И я видел: его грела мысль, что он передаст мне своё искусство, и я стану поэтом, быть может, даже придворным. Его учеником!

Но я решил для себя иначе. И в один прекрасный день сбежал от моего доброго наставника. Да и вообще из Шеза. Я понял главное: моё призвание — быть бродячим шутом, развлекать публику, где придётся, не особо заботясь о складности своих песен. И с тех пор брожу по дорогам — и, правду сказать, совсем не жалею об этом!

Хочешь, спою тебе, друг?

Гарвел молча кивнул.

Альберто взял лютню и, наигрывая, негромко запел:

— Не всем шутам везёт на королей,

Но так, поверь мне, даже веселей.

Я — шут без короля, без господина,

Я дорожу свободою своей!

В домах и в замках песнею делюсь,

Чужую я развеиваю грусть...

Но всё же могут выгнать меня в шею,

Коль не по нраву господам придусь!

Пускай порою пуст мой кошелёк,

И путь нелегок, я не одинок.

Где песня есть, там и друзья найдутся,

И хлеб, и щей горячих котелок!

Вот так, мой друг, я странствую по свету,

Беру за шутку звонкую монету...

Свободный шут и менестрель в придачу,

И лучше званья в целом мире нету!

— Ну, насчёт "лучше нету" можно поспорить, — заметил Гарвел. — Но песня хорошая… И кстати, она напомнила мне об ужине.

Он развязал суму, где хранил провизию; правду сказать, еды там оставалось — кот наплакал. За день он пару раз останавливался подкрепиться, и теперь корил себя за несдержанность.

Что он мог предложить на ужин Альберто? Жалкие остатки вареной курицы, сыра и хлеба, не считая нескольких сухарей, ещё Леонитиных…

— Вот, — сказал он, чувствуя неловкость. — Это всё, что у меня есть.

К его удивлению, Альберто рассмеялся.

— Тогда я богаче тебя, друг!

Торжественно сняв с палки котомку, парень извлёк оттуда широкую холстину, и выложил на неё добрый кус жареной свинины, почти половину печёной утки и румяный каравай. Порылся во враз похудевшей мешковине — и выудил небольшой туго наполненный мех.

— Угощайся! — обвёл рукой разложенные яства. — В последнем замке мне здорово повезло. Хозяева возвратились с такой удачной охоты, какая не каждый день выпадает. Посуди сам, затравили и кабана, и небольшого оленя, да ещё нескольких уток подстрелили…

— Да ведь сейчас весна, — изумился Гарвел, — звери детёнышей кормят. Как им разрешили охотиться?

Альберто пожал плечами, отделяя от утки маленькие кусочки: для кота.

— Господам закон не писан. Заплатят — и егерь сквозь пальцы посмотрит… Но нам что за печаль? Видишь, за мои песни мне тоже кое-что перепало. Я ведь смекнул, чего им хочется, да и запел про охоту Карла Дина Четвёртого… Да ты ешь, друг, не стесняйся. Всё равно это мясо уже летать и бегать не будет.

Разрезав свинину на аккуратные куски, он выбрал себе один — и с аппетитом вгрызся в него зубами.

Немного помедлив, Гарвел последовал примеру своего спутника. Желудок знать не знал никаких сомнений и настойчиво требовал насыщения, а от ароматов печёной утки и жареной свинины во рту скапливалась слюна.

Долгое время они молчали, слишком занятые едой, чтобы разговаривать. И только звук жующих челюстей, чириканье птиц да шум листвы на ветру нарушали тишину вечера.

И лишь неугомонные мысли неслись вскачь, словно горячие лошади.

«Да, в этот раз парню повезло… Но часто ли бывает ему такое везение? Ой, вряд ли! На вид худенький, незлобивый, такого обидеть — раз плюнуть. «Но всё же могут выгнать меня в шею, коль не по нраву господам придусь…» — вспомнилась тут же строчка из песни. — Грустная песня, хоть Альберто и улыбается. Небось грубостей и пинков видит больше, чем вот таких пиров».

Он внимательнее присмотрелся к парню.

— Синяк у тебя на скуле — тоже из того замка?

Альберто смущённо потёр пальцами правую скулу

— Да нет, это в одной деревне, к югу отсюда. Я попросил хлеба, ну и… селяне рассердились. Женщины стали кричать, что самим есть нечего, обозвали дармоедом и попрошайкой. А муж одной селянки…кулаки у него тяжёлые… Я аж к забору отлетел.

— Понятно, — покачал головой Гарвел, продолжая обгладывать ножку курицы. — Зря ты покинул своего наставника. Он мог бы многому тебя научить. И не пришлось бы терпеть побои от поселян.

Альберто пожал плечами. И ничего не ответил. Только ещё усерднее принялся расправляться со своей долей мяса.

Гарвел продолжал:

— Я, конечно, вмешиваюсь не в своё дело, но… Кто надоумил тебя избрать ремесло бродячего певца? Дороги небезопасны, ты можешь наткнуться на разбойников...

Ему тут же представилось, как бедного парня окружает отряд ватажников вроде шайки Бартоломе. Нет, даже хуже, ведь «чёрные рыцари» всё же хранили кое-какие остатки чести…

Альберто взглянул с весёлым удивлением.

— Да что ж они могут у меня отнять? Какое такое богатство?

— Жизнь, — кратко сказал Гарвел.

Парень наконец немного посерьёзнел.

— Жизнь — да. Но что им корысти убивать бродягу вроде меня?.. Да и не всегда я путешествовал в одиночку. По правде говоря, я не один ушёл из Шеза. Как раз тогда случилось мне увидеть представление бродячих жонглёров. Той самой труппы, где выступал Тибарро. Он-то и уговорил меня уйти с ними...

Гарвел удивлённо хмыкнул.

— Что ж ты сказал, будто ушёл один? А где теперь этот… Тибарро?

Альберто вздохнул.

— Он рассорился со своей труппой. Человек он был неплохой, но очень вспыльчивый. Однажды ему показалось, что его обделили при дележке выручки. В горячке он наговорил остальным много нехорошего и обидного, и после этого уже не мог оставаться в труппе. Я отправился с ним, поскольку считал его другом.

— Ну, а потом?

— Потом… — Альберто вздохнул. — Какое-то время мы бродили по дорогам вместе. Но вскоре Тибарро заскучал. Понимаешь, он очень долго не был дома, почти десять лет. А от нашего Шеза было уже рукой подать до горного перевала… Там, за Марджедом — был его дом!

Раньше он не мог уйти, всё считал себя обязанным труппе. А теперь...

— А теперь — бросил тебя одного на больших дорогах!.. — проговорил сердито Гарвел. — Уж извини, но благородным твоего Тибарро не назовёшь.

— Не брани его, он был мне очень хорошим товарищем!.. И потом, ты ведь тоже путешествуешь один?..

— Я — другое дело. На рыцарей нападают редко. Всякий знает: Посвящение просто так не даётся. Да и меч мы носим не ради красоты. А кроме того… Люди суеверны, и никому не хочется гневить Воителя, нападая на его слуг.

— Путники тоже под защитой богов, — возразил Альберто. — Гвендор и Владычица, да и сам Владыка Акерун...

Гарвел усмехнулся. И перебил парня на полуслове:

— Ты вправду думаешь, будто Они кинутся тебя спасать? У богов немало дел и без нас. Знаешь, как говорят у нас в Ордене? «Позаботься о себе сам, тогда и Скачущий тебе поможет». Даже молиться без крайней нужды не велят, потому что рыцарь должен сам суметь справиться, а не просить божество о помощи...

— Нет, это потому, что Акерун и Владычица могущественнее, чем твой Скачущий. Они Владыки и творцы мира, а Он — всего-то носится на коне по небу! — фыркнул Альберто. — Кого он защитил, кого уберёг? Гвендор хоть целитель, а твой Скачущий… прости, настоящий хвастун!

При этих словах парень с опаской отодвинулся и вскочил, всем своим видом словно ожидая нападения со стороны Гарвела.

Но тот остался спокойно сидеть, продолжая есть, лишь потянулся за следующим куском. Свинина поистине была божественна.

Альберто расслабился, а когда заговорил, в голосе звучало смущение.

— А ты не злой. Я думал, бросишься на меня… Ведь я оскорбил твоего бога.

Гарвел пожал плечами.

Ему вспомнилось, как Теодор не раз повторял, что спорить, чей бог лучше, могут только убогие духом. И, отвечая Альберто, он невольно повторил слова деда:

— Ты не Скачущего оскорбил, а себя поставил в глупое положение. Да и связываться с тобой...

Тут он смерил Альберто насмешливым взглядом.

— Ведь ты и драться по-настоящему не умеешь.

Альберто опешил.

— Почему ты так решил? — спросил он обиженно.

— Потому что так и есть. Вот подойди и ударь меня… Ну хоть вон той палкой...

И Гарвел кивнул на длинную палку, на которой ещё недавно висела котомка парня.

Альберто изумился.

— Зачем? Ты ведь не причинил мне никакого зла...

— Да хоть в шутку. Давай!

Тот пожал плечами. Нагнулся и, не торопясь, поднял сук. Повернулся...

Гарвел наблюдал за ним с улыбкой. Медлительность парня забавляла его всё больше. Будь здесь настоящий поединок, или хотя бы тренировка, как в Замке… Пожалуй, он не успел бы и замахнуться...

Глядя, как Альберто идёт на него, неумело держа палку, он не смог удержаться от смеха.

— Да кто ж так держит!.. Ты словно собаку отгонять собрался!.. Гляди, как надо!

Быстро вскочив, он выхватил у парня палку, привычно принимая боевую стойку. Миг — и простая кривоватая деревяшка в его руках словно превратилась в подобие меча. Гарвел шагнул — мягким, скользящим шагом — и палка-меч угрожающе просвистела, едва не задев голову Альберто…

Парень испуганно отпрянул.

Гарвел отскочил, приняв прежнюю стойку…

И тут из ветвей тополя с диким мявом на него свалилось Нечто!.. Острыми, как иголки, когтями, оно вцепилось в волосы, раздирая кожу до крови. И при этом так истошно вопило, будто его самого рвали на части!

Альберто ахнул. И бросился на выручку. С трудом ему удалось отодрать от Гарвела шипящего, разъярённого кота.

Кот вырывался, царапаясь, словно дикий.

Но Альберто держал его крепко, что-то приговаривая, и мало-помалу зверёк успокоился и перебрался на плечо хозяина. Но кошачьи глаза, зеленоватые с крапинками, продолжали враждебно следить за каждым движением Гарвела.

Промокнув рану платком, тот посмотрел на красные разводы…

«Знатно исцарапал, теперь неделю заживать будет», — подумал он вскользь. И сердито сказал:

— Что ж не предупредил, что он такой бешеный?

Альберто виновато развёл руками.

— И сам не знаю, что на Сильвано нашло… Никогда на людей не бросался.

— Странный кот… — хмыкнул Гарвел. — Посмотри-ка, слушает, будто понимает, что о нём говорим.

— Он всё понимает. Ну вообще, всё!.. Только говорить не может. Когда Тибарро ушёл через перевал в Альсидор, котик не пошёл с ним, а остался со мной.

— Храбрый он у тебя. Да только кот все одно собаку не заменит. Сам посуди: кто испугается кота? Хорошего пса тебе надо.

Альберто вздохнул, прерывисто и печально.

— У меня была собака. Бианкой звали. Сама к нам приблудилась в одной из деревень. Тибарро её всяким трюкам научил… Она так забавно на задних лапках кружилась… Мы с ней тогда много выручали, даже на ослика накопили.

— И где они теперь, эта собака и ослик? Тако друг их с собой забрал?

Альберто шмыгнул носом.

— Нет, что ты! Просто… Когда Тибарро ушёл, я… Демоны меня надоумили прийти сюда! Графиня Диана… ей понравилась Бианка, и она захотела её купить. Я не хотел продавать, но разве можно перечить графине и ее брату? — Он безнадежно махнул рукой, а после провел по лицу, должно быть, стирая слезы. — Маркиз Филипп велел отнять у меня Бианку. А за то, что я посмел сопротивляться, отобрал и Кили...

— Кили? — не понял Гарвел.

— Это мой ослик, так его звали, — всхлипнул Альберто, видимо, изо всех сил пытаясь не разреветься.

Гарвел сжал зубы, ощущая холодную злость, наполнившую душу.

«Что ж это творится в мире, а, боги?.. Где справедливость? Или Ваша милость дана только сильным мира сего?»

И вновь негромко, но настойчиво в нём зазвучал голос чести: «Если боги не слышат, должен вмешаться смертный. «Рыцарь — суть отраженье Воителя», кажется, так выразился эн Аннибал?»

«Но я — всего лишь всадник, — возразила немедленно та часть его существа, что любила прежде всего покой и уют, — Где мне тягаться с маркизами да графинями? Как говорится, не стоит совать голову между жерновами…»

«Это мысли труса, а не рыцаря! — возразил он тут же себе. — Кто здесь клялся бросаться на защиту, не раздумывая, чем это грозит самому? Хорош коннор, в кустах отсиживаться!»

Жалкий голосок боязни в последний раз пискнул — и умолк. Решение было принято.

И Гарвел задумался: а что, собственно, такого он может сделать? Как можно помочь Альберто?

«Жалко парня, нет слов, но я всё-таки не Воитель. Вызвать де Лангвиля на поединок? Вряд ли. Да он и не примет вызова, и будет прав: я ему не ровня. Хорошо, глянем с другой стороны. Чем можно зацепить сестрицу де Лангвиля? Вроде бы и её ничем не достанешь. Красива, знатна, неприступна… Думай-ка, Гарвел, думай! Не может быть, чтобы не додумался. Ты не только рыцарь, ты гайнанин. А таборные, они не силой живучи, — хитростью».

— Я всё хотел тебя спросить, друг, — нарушил его сосредоточение Альберто. — Ты так поёшь, что впору менестрелям завидовать. А стихи слагать умеешь?

— Умею, конечно.

Эти простые на первый взгляд слова внезапно всё осветили перед мысленным взором Гарвела. Стало так легко и радостно, что он рассмеялся.

«Так просто! Стоило ли голову ломать?»

«Признайся, ты владеешь словом?» — всплыло в памяти услышанное от Бартоломе.

«Да. Владею, — ответил он тени бывшего рыцаря. — Поверь, слово — тоже оружие, и может бить в цель не хуже метательного ножа».

***

Между тем солнце склонилось ещё ниже, потом, помедлив на краешке дальних холмов, скрылось совсем. А на бледном небосклоне разлилось закатное золото, разбавленное нежно-зеленоватой бирюзой. И, едва различимая в этом зареве, поднималась в небо ущербная Хозяйка.

С востока меж тем надвигались синеющие сумерки, и воздух начинал холодеть. Птицы всё реже перекликались звонкими голосами, разлетаясь по своим дуплам и гнёздам.

Только двое путников, что устроились под раскидистыми тополями, ещё и не думали ложиться спать.

Гарвел привалился спиной к тополю, с упоением вдыхая вечерний воздух.

Месяц Влюблённых неспроста так назван; природа в это время цветет и поёт, словно влюблённая девушка, а поздняя весна на его исходе встречается с ранним летом. Человек же ощущает первозданный восторг перед миром и то окрыленное благоговение, которое испытывали наши предки на заре времён, когда мир был юн, а боги ходили среди людей. И не было зла, даже Кайер не строил козней… пока однажды не поссорился с Владыкой Перитором на его свадьбе. И захотел стать единоличным властителем мира.

Тут мысли Гарвела приняли совсем иное направление.

«Даже боги подвержены властолюбию, — думал он, покусывая сорванную травинку. — Что же говорить о смертных?.. Взять хоть Бартоломе Корранго…или эн Гарета. Один пошёл на убийство ради командорства, другой — ещё неизвестно, что натворит. Попытался же отобрать у меня грамоту. Знать бы ещё, скольких конноров успел переманить на свою сторону… И не об этом ли везу донесение в Орлист?»

Теперь роль гонца предстала перед ним в новом свете. Если в Замке назревает мятеж, если командору требуется подкрепление или расширение полномочий…

«О Великий Керу! Сколько же времени я потратил впустую! — ужаснулся Гарвел. — Выехал двадцать пятого Месяца Единорога, а сегодня… — Он посчитал в уме, сбился и снова пересчитал. — Уже четвёртое число Месяца Влюблённых. А ведь рассчитывал пятого, ну крайний срок шестого прибыть в столицу!.. Мда, хорош гонец, нечего сказать. На травке прохлаждается…»

От размышлений его отвлёк Альберто.

— Я вижу, друг, ты тоже не чужд музыки, — сказал он, — и у тебя чудесная гитара...

Гарвел пожал плечами.

— В Ордене учат не только махать мечом.

Альберто робко продолжил:

— Ты обещал мне спеть… И хотя я не настаиваю, но был бы рад послушать, как ты поёшь.

— Петь для меня всегда удовольствие, — отозвался Гарвел.

Он расчехлил гитару и стал настраивать.

— Какая необычная, — заметил Альберто.

— Гайнанская, — сказал Гарвел в ответ. И тут же прикусил язык, сообразив, что ляпнул не то.

Альберто же бросил на него восхищённый взгляд.

— Настоящая?

— Ну… не совсем, — отведя глаза, проговорил Гарвел. — Мне подарил её… один родственник. Нарочно заказывал у мастера.

— Красивая, — вздохнул Альберто. — Дорогая, наверно?

— Может быть, — уклончиво ответил Гарвел.

Он уже понял, что так легко может проболтаться обо всём, и решил больше не говорить ничего лишнего. Следовало также подобрать песню, никаким образом не напоминающую о гайнанах. На память пришла любимая песня Теодора. Она не была гайнанской, но в ней говорилось о странствиях и о любви, а эти темы извечно любимы, и не только гайнанами....

Долго приготовляться не пришлось. Мелодия песни полилась сразу, неторопливая и лирически-грустная. Поначалу Гарвел старался подражать манере Теодора, но потом просто отдался берущему за душу задумчивому мотиву.

— Под раскидистым деревом сяду,

Бросив рядом котомку в траву.

И окину задумчивым взглядом

Ту дорогу, что жизнью зову.

Струны звонкие трону рукою,

И с гитарой начну вспоминать:

Было ль, не было ль в жизни такое,

Что могу своим счастьем назвать?

При первых же звуках песни глаза Альберто радостно распахнулись, а губы беззвучно зашевелились. Видно, не решаясь подпевать в голос, парень тихонько шептал про себя.

Гарвел кивнул ему, ободряюще улыбаясь: подпевай, не жалко!

И сначала робко, а потом всё смелее, тот подхватил, так что два голоса постепенно слились в один.

— Вспомню грозы и бурные ливни,

Ветер злой, и густой снегопад...

И морей отдалённых заливы,

Над которыми звёзды блестят...

Вспомню всё, что я в жизни увидел,

По земле одиноко бродя.

С кем дружил, и кого ненавидел...

И, конечно, я вспомню тебя.

Вспомню наши свиданья — и вечер

В аромате цветущих садов...

Шаль накинув на хрупкие плечи,

Ты в лицо мне смотрела без слов.

Свет надежды сиял в этом взгляде.

Я солгал, что вернусь по весне…

Сам же знал: твой отец беспощаден,

И с тобой не увидеться мне.

Вспомню я и прощанье у речки,

Где ракиты грустят над водой…

Ни портрета, ни даже колечка,

Только образ лишь в памяти твой.

И как только тебя вспоминаю,

Льются сами из сердца слова...

Был ли счастлив я в жизни, не знаю,

Но любовь в моём сердце жива!

В струнах снова твой слышится голос,

Что с душою поёт моей в лад...

Но седеет, седеет мой волос...

И уже не вернуться назад.

Ты мне в песнях, увы, лишь осталась,

И былого вовек не вернуть...

Я котомку рукою усталой

Подниму, продолжая свой путь.

— Откуда ты знаешь эту песню? — спросил Гарвел, когда последние аккорды отзвучали и вновь слышалось лишь шуршание листьев над головой.

— От моего учителя, конечно. Это романс Бальтазара Сладкопевца, — лицо Альберто скрывала тень, но голос выдавал удивление. — Странно, что ты этого не знаешь, друг. Может, и про самого Бальтазара не слышал?

Гарвел замялся. Не очень хотелось выставлять себя невежественным пнём, но на уроках эн Альфреда такого имени не упоминалось. Хотя учитель был знаток музыки и многие песни и романсы знал наизусть, как и судьбы их творцов.

— Да, кажется, припоминаю… — неуверенно сказал он в ответ. И тут же улыбнулся. — Но лучше расскажи, а я послушаю.

Убрав с глаз непослушные волосы, Альберто устроил на коленях лютню — и стал рассказывать, время от времени перебирая струны:

— Говорят, Бальтазар Сладкопевец родился в знатной семье, в Веракской марке. Но род его давно обеднел, и вместо пиров и охотничьих забав ему пришлось взять в руки гитару и пуститься странствовать по белу свету.

— Наверняка ему это нелегко далось, — кивнул Гарвел. — Честь древнего рода, и всё такое…

— Ну да, — согласился Альберто. — Но слушай дальше. Боги наградили Бальтазара чарующим голосом и приятной внешностью, но в глазах знатных людей он был всего лишь ничтожным певцом. Мало помогал и дар стихотворства. Его песни распевали в нескольких марках, но сам Бальтазар как был бедняком, так и оставался. Но случилось однажды, что его голос услышала дочь герцога — и полюбила бедного менестреля. Её не смутило, что у него всего богатства — одна гитара.

«Как у меня», — невольно подумал Гарвел.

— Девушка запала в душу и самому Бальтазару, — продолжал Альберто. — И какое-то время они были счастливы вместе, украдкой встречаясь за городом. Но всему приходит конец. Герцог узнал о склонности своей дочери к бродячему менестрелю — и приказал ему уйти из марки и никогда больше не возвращаться. Об этом и песня.

— А она… вышла за другого? — уже произнеся это, Гарвел понял, что мог бы и не спрашивать.

Суровый отец и послушная дочь, готовая ради него отречься от любимого…

Ещё одна Элиза.

В темноте тотчас померещились продолговатые, лукавые глаза, улыбка и нежный овал лица.

«Наверно, скоро войдёт в привычку всех сравнивать с ней, — усмехнулся он. — И почему я не могу её забыть? Или мне, как Бальтазару, суждено всю жизнь помнить эту любовь?»

Бальтазар Сладкопевец. Нейросеть Шедеврум+Фейс-ап