Глава 18. Встреча у пруда

Возле замка парк выглядел строгим и ухоженным, как молодая красавица на парадном портрете: дорожки посыпаны мелким песком, кусты подстрижены, а на лужайках там и тут разбиты пёстрые клумбы из ярких цветов. Но чем дальше, тем теснее и выше становились деревья, живописнее — буйно разросшиеся кусты черёмухи, сирени и шиповника, а высокая, напитанная влагой трава была здесь едва ли не по пояс.

Берёзы, осины, дубы и вязы сильно раскачивались, то и дело сбрасывая вниз водяные брызги, и Гарвел пожалел, что у плаща нет капюшона. Вдобавок с хмурого неба заморосил холодный дождь. Ноги в кожаных башмаках быстро промокли, и пришлось, присев на камень, переобуться в сапоги. Мокрые волосы неприятно прилипали ко лбу и к шее, ледяные струйки стекали за ворот; приходилось поплотнее кутаться в плащ, чтобы не дрожать от пронизывающих порывов ветра.

А парк и не думал заканчиваться, простираясь всё дальше, и начинало казаться, что он постепенно переходит в лес. Может, потому и гнаться никто не стал: понадеялись, что чужак заблудится?

На широких лужайках, покрытых густой зелёной травой, кое-где паслись олени и косули. Пугливо вздрагивая и прядая ушами, они, тем не менее, не убегали, а только поднимали увенчанные ветвистыми рогами головы и с любопытством смотрели на человека. Нюхали воздух — и вновь продолжали прерванную трапезу, явно уверенные, что им ничего не грозит.

Узкая тропка вывела к большому, полузаросшему ряской пруду, в котором отражались серые тучи. От капель дождя по воде расходились широкие круги, и отражение склонённых кустов непрерывно дрожало и разбивалось. А на том берегу пруда, полускрытая деревьями, одиноко высилась полуразрушенная башня. Наверняка та самая, где, по словам Даниэля, поселился граф Дюбуэн.

При воспоминании о поклоннике графини Дианы Гарвел передёрнул плечами. Не хватало ещё столкнуться с ним нос к носу!

Дюбуэн, конечно, не бил его в подвале, но… кто поручится, что, разреши ему Диана, не захотел бы отыграться за сорванную в деревне маску?

Боги явно посмеивались над желаниями смертного. Тропа вела вдоль пруда, и волей-неволей приходилось идти именно в сторону башни. Ведь если свернуть с пути и отправиться напрямик без дороги, можно было и впрямь заплутать в незнакомых местах.

Гарвел почти уже обогнул пруд, когда впереди послышался высокий, до фальцета, голос Дюбуэна:

— В этой чаще лесной

О тебе об одной

Я пою, безутешно рыдая...

О богиня моя,

Как люблю тебя я!

Я люблю — потому умираю...

Я метался, скорбя:

Как мне жить без тебя?

Ты навеки одна в моём сердце!

Но я принял свой путь,

Мне осталось шагнуть —

И приветствовать Всадника Смерти...

«До чего же любит лишний раз порисоваться! — с раздражением подумал Гарвел. — Совсем как Жан Арчимбайт, тот тоже к месту и не к месту поминает Высших. А ведь Они могут и услышать!..»

Дюбуэн вышел из-за кустов — и замолк, увидев его; некоторое время оба стояли, молча рассматривая друг друга.

Граф был одет так же, как и в тот первый раз, когда Гарвел встретил его в деревне: голубой камзол и короткие штаны поверх тёмных шосс, украшенные шёлковыми лентами. Белые кружева намокли и потемнели от дождя, пряди длинных белокурых волос свисали мокрой паклей.

Особенно поражали глаза: неестественно блестевшие, только они, казалось, и жили на мертвенно-бледном лице. При каждом шаге граф хватался за ветки, пошатываясь, будто пьяный, и всё-таки… добродушно улыбался.

— А, это ты… Тот рыцарь, что не побоялся ей сказать правду… — невнятно проговорил он, подходя ближе. — Да не опасайся, я не сошёл с ума, как обо мне врёт глупая челядь. Просто… как же сказать? Я понял, что ей не нужен. Она была для меня всем… А оказывается, я сам для неё ничего не значил! — И снова улыбнулся. — И, выходит, нам незачем враждовать.

От этой беспомощной, какой-то детской улыбки Гарвелу стало не по себе, как и от расширенных, блестящих зрачков Дюбуэна, почти закрывших собой прежнюю голубизну глаз. А ещё было удивительным, что недавний грубиян и задира стал таким вежливым и тихим.

Гарвел смотрел насторожённо, ожидая подвоха. Он помнил, как вызывающе вёл себя этот графчик в деревне. И вряд ли стоило надеяться, будто за несколько дней тот чудом превратился в другого человека.

— Не веришь мне? — понял его сомнения Дюбуэн. — А я вот себе верю. Хочешь, помогу тебе отсюда выйти?

И пошатнулся. Судорожно схватился за тонкую берёзу рядом. И, кажется, побледнел ещё больше, ловя воздух приоткрытым ртом.

— Видишь? — проговорил он чуть погодя. — Мне уже немного осталось.

— Что с вами, граф? Вам плохо?

«А не обманывает ли он меня? — мелькнуло сомнение. — Хотя нет, такую бледность вряд ли можно сыграть. Вон как тяжело дышит, и стоит явно через силу...»

— Ничего, — слабо усмехнулся Ллойд Дюбуэн. — Просто очень скоро я уйду к Акеруну. Так что… если тебе нужна помощь, поторопись. Мне ты уже не поможешь.

— Но как же… почему?.. Кто вас отравил? Нужно врача!

Граф покачал головой, по-прежнему держась за берёзу.

— Не нужно. И… благодарю за заботу, но… не стоит. — Он опять улыбнулся, виновато и беззащитно. — Я сам выпил яд. Диана уехала в Орлист, к другому. А мне… незачем жить… без неё.

Дюбуэн прикрыл глаза, потом снова глянул в лицо Гарвелу, и этот лихорадочный взгляд, в котором плескались боль и обречённость, словно у подстреленного оленя, сказал больше, чем все слова, вместе взятые.

— Голова кружится… Я скоро не смогу говорить. И ходить. — Граф оттолкнулся от берёзы и, неверными шагами дойдя до пруда, опустился на колени и зачерпнул сложенными горстями воду. И с явным наслаждением стал пить.

В душе Гарвела смешались вместе удивление и жалость к этому человеку, который, оказывается, и впрямь любил графиню Диану: настолько, что предпочёл выпить отраву, чем жить без своей возлюбленной.

Он присел рядом, чувствуя неловкость.

— Неужели ничего нельзя сделать? Может… какое-то противоядие?

Тот покачал головой.

— Нет такого… Ведьмин сельдерей, видишь? — и дрожащей рукой показал на невзрачное растение возле берега: сетка темно-зелёных кружевных листьев, толстый стебель, на верхушке которого совсем скоро раскроется зонтик мелких белёсых соцветий. — С виду красота… а яда — как у змеи. Хоть человека, хоть лошадь замертво свалит. Малый лист возьмёшь в рот… и всё, ты обречён.

— Ведьмина морковь!.. — выдохнул Гарвел. — О великий Ке… Акерун, зачем же вы с собой так?

Граф криво улыбнулся. И поднялся, шатаясь ещё сильнее.

— Теперь мне уже всё равно… Я лишний в этом мире. А ты… знаешь, раньше я видел в тебе соперника. Красивый, ловкий, смелый, да ещё и певец… мечта всех девушек. Что так смотришь? Я правду говорю… Пойдём, а то ведь долго не протяну, а тебе надо помочь...

И он медленно, хватаясь за деревья, двинулся в сторону башни.

Гарвел пошёл следом, чувствуя самую настоящую растерянность от услышанного.

Как? Это он-то — красивый и смелый? Да нет же, это лесть чистой воды!

—… Я думал, ты ей понравишься, — продолжал между тем Дюбуэн. Покачнулся и, чтоб не упасть, опёрся о его плечо. — Кто ж знал, что у неё в Орлисте любовь?.. Но когда увидел, как они тебя бьют… в подвале… и особенно, когда Диана сказала… что будет держать тебя взаперти, как соловья в клетке… чтоб пел только для неё...

— Что?! — от неожиданности тот встал как вкопанный, заставив Дюбуэна тоже остановиться. — Вот, значит, о чём запирались слуги?.. — Скулы свело от злости, глаза сощурились. — Я что ей, игрушка какая?.. Да пусть бы попробовала — я б ей такие песни устроил… вовек бы не забыла! Что, не веришь?

Граф качнул головой, посмотрев почему-то с жалостью.

— Верю, только… ненадолго бы тебя хватило. Ты в подвале хорошо держался… но ещё немного — и они бы тебя сломали. А если каждый день… не сердись, но… Диана бы тебя на коленях заставила ползать… не то что петь.

— Не дождалась бы! — упрямо вскинул подбородок Гарвел.

— Это в тебе гордость сейчас… А когда человек сломан, ему уже всё равно… и гордости нет. Я знаю, о чём говорю. Или забыл… что чувствовал тогда под плетью?

«Такое забудешь!..»

Он передёрнул плечами, понимая, что собеседник прав.

Та острая, сводящая с ума, сдирающая кожу боль, продлись ещё немного, могла стереть, искалечить его существо, превратив в послушного, жалкого раба.

— Я не хочу для тебя… такой судьбы, — голос Дюбуэна прервался, и он, морщась, потёр горло. — Время уходит… мне уже трудно… говорить.

Дождь прекратился, но по лицу графа по-прежнему текли струйки. Только теперь стало понятно, что это сильный пот. Бедняге явно становилось тяжелее дышать, и паузы между фразами всё учащались.

Но и заброшенная башня теперь была совсем рядом.

Пробравшись с помощью Гарвела по обломкам кирпичей и щебню, Ллойд Дюбуэн вытащил откуда-то из угла просторный светлый плащ и чёрный шаперон. Именно такой, о каком думалось в замке: простонародный крой, позволяющий хорошо скрыть лицо, широкая манишка и длинный хвост сзади.

— Вот, возьми… — проговорил граф, отряхивая обе вещи. — Мне уже не понадобится… пусть решат, что это я… Меня часто в этом наряде видели… и считают безумным… это тоже тебе на руку. Никто не сунется… с расспросами. А тот плащ… брось здесь. — И вдруг отвернулся, но Гарвел успел увидеть на его лице гримасу мучительной боли. И заметил, как рука Дюбуэна дёрнулась к животу.

Попробовал представить себе муки несчастного — и ужаснулся. Боги, как же он терпит?!.. И как же глупо, ненужно, — вот так погибать по собственной дурной воле?

Быстро сменив плащ и надев на голову шаперон, подхватил снова узел с вещами — и обернулся к графу.

Тот стоял, прислонясь к полуразрушенной, оплетённой плющом стене, бледный, как мел, — и ловил воздух приоткрытым ртом.

Стало неловко и тяжело, и Гарвел отвёл взгляд от умирающего.

— Куда идти?

Дюбуэн встрепенулся, с видимым трудом оттолкнулся от стены и, опираясь о неё, вышел наружу.

— Там… чёрный ствол, видишь? — Он показал рукой на обгоревший тополь. — Когда встанешь под ним… найдёшь на западе… две высокие сосны, они одни такие… не ошибёшься. Там в замковой стене пролом… худому человеку… в самый раз. Прощай… уходи скорей. Не хочу, чтоб ты видел… действие обезболивающего… кончается...

— Как вас благодарить? — проговорил Гарвел. — Скажите, чем я могу помочь?

— Ничем, — задыхаясь, ответил тот, явно переживая очередной приступ боли. — О!.. ради всего святого!.. Дай умереть одному… Уходи… не хочу, чтоб… кто-то видел… как меня будет корчить. Прощай… помолись за меня… Уходи же! — и граф Дюбуэн яростно махнул рукой.

Повинуясь его отчаянному взгляду, Гарвел поклонился несчастному, и заставив себя отвернуться, зашагал вверх по холму. Туда, где посреди молодого кустарника чернел одинокий тополь.

***

Месяц Влюблённых,

9 день.

Окрестности Ор-Айлера,

трактир "У старого барсука"

Стоя у маленького мутного окна, эн Ланж смотрел на капли дождя, медленно ползущие по стеклу из трещины в уголке. Настроение у него было под стать ненастной погоде.

Вот уже несколько дней все они — он сам, Серафина и эн Симон — изнывали от безделья в небольшом придорожном трактире. Весь остальной отряд во главе с эн Гастоном, дабы не привлекать внимания, встал лагерем неподалёку в лесу. С тех пор, как они выехали из Ор-Айлера, поневоле приходилось блюсти осторожность и ехать окольной дорогой. Малейшая оплошность могла подставить под удар не только самого эн Ланжа и его отряд, но и любимую им женщину, чего он допустить никак не мог.

А теперь ещё ко всему прочему добавился мальчишка, сын Николя де Ло, которого нельзя было оставить в Замке каделланов. Парня подлечили в Храме Целителя, и он должен бы выздороветь, но, как сказал старый жрец, душевная рана, вызванная утратой матери, плохое питание и нервное напряжение вызвали у Валента сильную лихорадку. Большую часть дня он лежал с закрытыми глазами, равнодушный ко всему, лишь кутался в плед, дрожа от озноба, когда поднимался жар. Он почти ничего не ел, упрямо отворачиваясь к стене, когда Серафина приносила из кухни глиняную миску с лёгким супом или кашей.

Порой Валь не то засыпал, не то проваливался в беспамятство, временами даже бредил… И, кажется, совершенно не интересовался тем, где он и кто находится возле него. Жрец предупреждал, что такое состояние не сулит ничего хорошего, потому что, парень, судя по всему, потерял интерес к жизни.

Конечно, можно было оставить мальчишку в Храме, где он постепенно исцелился бы и, может быть, остался в качестве послушника.

Но кто поручится, что Валь не наложит на себя руки или не угаснет от тоски, как свечной огарок?.. Кто в храме возьмёт на себя заботу о нём, кому он станет нужен настолько, чтобы принять как родного, подарив тепло и ласку не на время лечения, а навсегда?

В конце концов, старый жрец догадался правильно: эн Ланж не смог бросить Валента. Он чувствовал за собой вину, что не догадался разузнать о мальчишке раньше. Да, у Николя была мать, которой, верно, захочется оставить внука себе, как последнюю память о младшем сыне...

Но опять же, кто поручится, что не наоборот? Невестку-то она, похоже, терпеть не могла…

Теперь магистр глядел на дождь за окном и хмурился, пытаясь понять, как вести себя с упрямым подростком.

Валент наотрез отказывался уезжать из Ор-Айлерской марки, от могилы матери, дерзил и всячески пытался убедить эн Ланжа и эн Симона, что возиться с ним — пустая трата времени.

Серафина часто сидела возле кровати парня, то уговаривая его поесть или принять успокаивающий отвар, а то читала ему сказку про каких-нибудь доблестных рыцарей. Эн Ланж видел, как жена, не имея своих детей, с каждым днём всё больше привязывается к чужому ребёнку.

Как сможет она пережить разлуку, если Валь так и не захочет с ними поехать?

Дождь за окном всё моросил, на подоконнике натекла уже порядочная лужа. В комнате царил лёгкий сумрак, и Валент, похоже, задремал.

«Пусть спит, сон, случается, хорошо лечит недуги», — подумал эн Ланж.

Серафина подошла к нему, ступая легко и осторожно, чтобы не разбудить больного.

Она ничего не знала об его ссоре с командором.

Ланж сказал ей, что получил приказ выехать с отрядом в Северный замок, и жена поверила. А что ей было не поверить? Она даже обрадовалась, что муж в кои то веки взял её с собой.

— Ланж, я всё хотела тебя спросить… Почему ты не разрешил поехать с нами моей Жози? Неужели не видишь, как мне трудно обходиться без камеристки?

— Фина, я уже говорил тебе, это временные трудности. Мы вполне можем нанять какую-нибудь поселянку в одной из деревень.

Серафина презрительно фыркнула.

— Поселянку? Да что эти деревенские девчонки смыслят в причёсках и нарядах знатных дам! Жози служит у меня много лет, я уже привыкла к её услугам.

— Дорогая...

— Нет, ну послушай, на что это похоже?.. Ты даже не позволил мне взять с собою псаря, и теперь мои малышки предоставлены сами себе! Их шёрстка свалялась и запачкалась, и вместо того, чтобы лежать на шёлковых подушках, они носятся по округе… с чужими собаками!

Эн Ланж прикрыл глаза и отвернулся к окну. Любовь жены к её собачкам то смешила его, то раздражала.

— Поверь, ничего не случится, если они порезвятся на свежем воздухе, — сказал он, чуть усмехаясь, чтобы Серафина не дай боги, не обиделась. — И детям, и собакам это бывает весьма полезно.

— Ты думаешь? — усомнилась она. — А кто их мыть будет после прогулки, брр… таких мокрых и грязных?

Ланж рассеянно провёл ладонью по волосам.

Прошло уже несколько дней, как он швырнул свой обруч магистра под ноги командору, а вот поди ж ты, рука привычно ищет его на голове. Словно бы сама собой...

— Ланж! — возглас жены вывел его из задумчивости. — Что это… Где твой серебряный браслет?

Магистр едва не выругался вслух.

Как он мог так подставиться?!

Все прошлые дни он старательно бинтовал запястье левой руки, словно получил небольшое растяжение во время тренировки на мечах. Но сегодня по рассеянности забыл это сделать. И, как только рукав задрался, Серафина сразу углядела, что браслета нет.

И теперь требовала сказать, куда девался символ их любви.

Ланж тяжело вздохнул, понимая, что уйти от ответа не получится, как и солгать, что оставил браслет дома. Уж что-что, а шкатулку с любимыми украшениями жена всегда возила с собой на дне дорожного сундука. И точно знала, что Ланж не возвращал браслет с того дня, как отправился на аудиенцию к командору...

— Фина, не сердись, — выдавил он, наконец. — Я, наверно, должен был сразу сказать… Браслета больше нет. Я… отдал его.

— Отдал?.. Кому?

Глаза Серафины расширились, она отступила прочь.

Ланж видел, как гневно раздуваются ноздри её красивого носа и часто вздымается грудь. Она покачала головой, словно не веря услышанному, а после шагнула вперёд и схватила его, Ланжа, за отворот камзола.

— Кто она? Отвечай!

И так яростно рванула, что, будь ткань замковой формы потоньше, наверно, треснула бы.

Не раздумывая, Ланж перехватил запястья Серафины и сжал.

— Она? — переспросил он, не понимая.

Жена дёрнулась, пытаясь вырваться из захвата.

— Не притворяйся, — прошипела она как кошка, — Я всё равно узнаю, кому ты подарил браслет!

Он невольно усмехнулся её ревности.

Что ни говори, а приятно знать, что к тебе до сих пор неравнодушны. Даже если это собственная жена, с которой уже немало прожито.

— Я его не дарил, — проговорил он медленно, глядя ей прямо в глаза. — Я его просто отдал. Поверь, это было нелегко… но нужно.

— Кому? Кому ты его отдал? — всё ещё взволнованно воскликнула Серафина, не в силах справиться со своими эмоциями.

— Старшему жрецу в Храме Целителя.

— З… зачем?

— Как плату за лечение Валента. У меня не было денег, а жрец запросил большую сумму… Четыре тысячи серебряных… Ты простишь?

Серафина медленно покачала головой, в её глазах заблистали слёзы...

Ланж успел решить, что жена сейчас устроит истерику из-за пропавшего браслета, но она порывисто уткнулась ему в грудь и сдавленно всхлипнула. А затем подняла виноватое, улыбающееся лицо с дрожащими губами.

— Прости… Как хорошо ты сделал! Я бы тоже… ничего не пожалела.

Магистр улыбнулся, чувствуя, как с души свалился огромный камень.

— Я так боялся, что ты обидишься.

Серафина покачала головой.

— На такое не обижаются. Ты не мог поступить лучше… Отданное жрецу Целителя — всё равно что Ему самому. Теперь я верю, что мальчик выздоровеет. Я так привязалась к нему! Как будто он мне родной...

— Ну что ты, не плачь, — пробормотал Ланж, обнимая её и прижимая к себе. — Конечно, Валь выздоровеет. Мы отвезём его в Северный замок, чтобы он продолжал учиться...

Позади раздался неясный шорох.

Ланж оглянулся и увидел, как Валь неуверенно встал, держась за деревянную спинку кровати. Ноги у парня наверняка дрожали и подкашивались, а сам он стоял, не решаясь выпустить опору из рук.

Серафина бросилась к мальчишке, поддержала сзади. И упрекнула:

— Куда это собрался? Сказал бы, если что надо.

Валент мотнул головой и отстранил её руку. Гордый!

— Я… с магистром говорить хочу.

Голос у парня был сиплый, прерывистый. Валь явно задыхался от слабости, а может, и сердцебиение опять началось.

Эн Ланж подошёл ближе, внимательно вгляделся в бледное, покрытое испариной лицо в обрамлении светлых встрёпанных волос. Большие синие глаза мальчишки на этом осунувшемся лице казались ещё больше. Их лихорадочный блеск был заметен даже в надвигавшихся сумерках.

Магистр присел возле мальчика.

— С кем ты хочешь говорить?

— С вами. — Валент как-то весь подобрался и даже попытался встать прямо, как велит устав. — Я прошу меня простить, альд магистр. Я был неправ и вёл себя не лучшим образом. Вы вправе меня наказать… Или пусть меня накажет эн Симон. Я...

— Прежде всего ты сейчас же ляжешь в постель, — строго сказал эн Ланж, кладя руку ему на плечо. — И будешь слушаться. И есть, что дадут. Понятно?

— Да, альд магистр, — быстро склонил голову Валент.

Такая резкая перемена в поведении мальчишки могла объясняться только одним.

— Асаван Валент! Ты слышал мой разговор с энной Серафиной? Ты не спал?

— Да, я не спал… Я всё слышал, альд магистр, — потупился мальчик.

— И что ты понял из нашего разговора? — ещё строже спросил эн Ланж, осторожно придерживая парня за плечо. Вдруг ещё ноги подломятся и упадёт?

— Что вы отдали за меня жрецу какую-то вещь… Которая вам дорога. И что жрец запросил очень много… Я ваш должник, альд магистр. А в нашей семье принято отдавать долги.

— Понятно, — пробормотал эн Ланж, а затем сказал: — Вот что, Валент. Сейчас ты выпьешь отвар и ляжешь спать. А утром поговорим. Ложись.

Он помог мальчишке лечь и укрыл одеялом. Сам подал кружку с тёплым отваром ромашки и пустырника.

Валент покорно выпил, без своих обычных капризов, а потом схватил его за руку.

— Альд магистр… Кем мне вас называть? Господином, наставником или кем-то ещё?

Эн Ланж посмотрел на него задумчиво.

— Зови меня отцом. У меня никогда не было сына.