Точка невозврата. Огонь

Огонь.

И он не знает, как оба не обращаются в два пламени, свитые вместе, и не устремляются в небеса… или не опадают пеплом. Губы к губам, и жар неистов, и жажда трепещет в каждой клеточке тела и в каждом завитке узоров — и они не могут отстраниться, пока не прерывается дыхание. Но едва сделав вдох, он бросается в поцелуй снова, как в пропасть с обрыва, и тонет, тонет… и летит. Ласка и укусы, всё смешалось. Он забирает, он отдаёт… он не в силах думать, владеть рассудком; сейчас он владеет лишь горячим ртом, нежностью и вкусом её губ, языка, кружева. Глубже, сильнее, ещё и ещё… оба судорожно ловят воздух и приникают друг к другу снова. Он сцепляет руки, обнимая так, что пальцам больно. И ей, наверно, тоже… но она не пытается освободиться, а сама так же, до боли, сжимает его в объятиях. Не посмотреть… поднимешь веки, и сон прервётся, растает. Огонь.

Они чуть отодвинулись, не размыкая объятий, лишь так, чтобы видеть друг друга. Вил не знал, открыла она глаза раньше, а может, одновременно с ним, но сквозь полуопущенные ресницы они блестели изумрудами… нет — птичками-светлячками альен в ночном лесу. Приоткрытые её губы, яркие и распухшие от его поцелуев, чуть заметно улыбались. Вопрос в её мелодиях, вопрос и трепет, вопрос и смех, затаившееся и притихшее пламя.

— Вил.

Его имя, слетая с этих губ, звучало так странно… так влекуще. Так обнажённо.

— Мне нужно слово для тебя, — шепнула она. — Только моё. Но мне не найти красивее твоего имени, Вил даэн… Вил, Вил. Первые капельки дождя в озеро жарким летом, так оно слышится. Волшебное слово для дракона из сказки...

— Другие говорят иначе, — выдохнул он. Она и впрямь произносила как-то по-своему, с особенной тайной нежностью и обещанием, всплеском едва задетой струны и призывом из давнего сна, и он не мог сопротивляться. — Аль-лэй...

Пламя в узорах вдруг взвилось ослепительной вспышкой и рассыпалось искрами.

— Что это значит?

— Обращение к лейан. Истинная любовь… Леи-эйр аэнн, лейан — союз, скреплённый истинной любовью. Тебе нравится?

— Слово? Или истинная любовь? Может, та любовь, что к сестре?

— Не совсем та, что к сестре, — был ли смысл в его речах, он понятия не имел; её смех был единственным и неоспоримым смыслом. Нежность, прохлада и жар, и не поцеловать этот смеющийся рот снова он просто не мог. Вкус ариты, вкус стебельков водяных лилий, поздней осенней земляники.

— Я представлял, как именно поцелую тебя, полтора года. С первых дней. Едва ты открыла глаза и на меня посмотрела.

— В первый миг я приняла тебя за девушку. Безумно красивую… с потрясающими ресницами! И тут она сказала: Вил.

Теперь хохотали уже оба. Не отпуская друг друга.

— Для рыцаря ты слишком легко ускользаешь от обещаний, Вил даэн. Разве это хорошо?

— Когда же я делал это? — ему хотелось смотреть на неё и смотреть. Слушать голос, не вникая в суть слов, бесконечно слушать, как падает с её губ его имя, превращаясь в самое жаркое и непреодолимое слово любви. Слушать, как переливаются и звенят, раскатываясь золотом по мягкости облаков, колокольчики её смеха.

— Кто сегодня обещал говорить мне всё, что важно?

— А ты сказала, что не хочешь клятв, — окунаясь губами в её волосы, шепнул он.

— А ты уже постиг орденский секрет обхода заповедей, — её улыбка поддразнивала, а он едва сдерживался, чтобы от поцелуев не перейти к иным действиям, сделав её «даэн» абсолютной правдой даже с точки зрения Ордена. — Ты сказал: отвечу на любой вопрос. Вил, ты любишь меня?

Он кивнул. Удивляясь, что после всего этого ей понадобилось спрашивать.

— Скажи.

— Люблю. Аль-лэй.

— Люблю тебя, Вил. И обрати внимание, как даэн, а не брата!

Серьёзность слов окуталась изумрудными брызгами её усмешки. И всё же он видел — ощущал — насколько всё всерьёз. Как не было между ними никогда. Её «любовь моя», его «вейхани», почти случайные касания рук и взглядов, почти дружеские объятия… почти шутливость во всём, что связывало их прежде, но шутки закончились. И это вышло чудесно, восхитительно… нереально. И безнадёжно, ведь сны тают под солнцами дня. А рассвет уже поймал их — обоих.

— Аль… — её имя вырвалось у него вздохом. Он очень, очень осторожно разжал руки и подался назад, откидываясь спиной на подушку и впервые за долгое время чувствуя, как стягивают и перекашивают половину лица росчерки шрамов.

— Никогда больше не буду рассказывать о чар-вейхан страшные сказки. Если они хоть чуточку похожи на тебя, то они не злые, а наоборот, добрее всех. Неудивительно, что лат с ними дружили. — Он глотнул, хотел улыбнуться, но понимание, как выглядит сейчас его улыбка, остановило его — и к лучшему, ведь дальше всё заслоняла непроглядная мгла печали. — Аль, ты только не сердись, но всё-таки надо нам разделиться. Послушай меня!

Блеск её глаз и узоров обжёг его гневом — или так ему показалось. Но и это было к лучшему тоже.

— Молчи, молчи, дай мне сказать! То, что важно. Самое важное. Я ведь любил тебя всегда, Аль-лэй, наверное, с первого взгляда. Но это лишь мои чувства. Они не имеют значения. Я не собирался лезть к тебе с этим, даже когда мне казалось, что у вас с Энтисом не всё ясно, но какая разница? Я был и остаюсь Открытым. И неужели бы я захотел для своей лейан участи мамы?! Жизнь в скитаниях, прятки от вэй, вечный страх перед законом. А потом — потеря, боль, одиночество. Я видел слёзы мамы и мне хватило, я не хочу делаться причиной твоих слёз!

В её кружевах бились, неистово сверкая молниями, плети урагана. И в то же время — его они словно обнимали, обдавая жаром, но не ранящим, а нестерпимо соблазнительным и полным ласки.

— Аль-лэй, даэн… быть может, сейчас я в той же трясине, где оказался отец. Но он затащил туда и её. Раньше я его почти ненавидел, сейчас жалею, но простить не могу. Он не должен был уводить её на путь страха и лжи. Тем более, из Ордена. Сломать всю её судьбу, рыцарские принципы… это было эгоистично, жестоко. Недостойно.

— Даже если она сама хотела этого? — тихо уронила девушка.

— Конечно, она хотела. Она же не знала, что её ждёт! Откуда ей было знать?! Но он-то знал!

— Стоило отказаться от любви?

— Стоило ради любви не тащить её за собой, а остаться с нею! Орден всех принимает. Может, ему пришлось бы нелегко, но жизнь Открытого и менестреля тоже не из лёгких, а за любовь можно и заплатить. Выбрать себе новую жизнь возле любимой, а не её жизнь разрушать! Я его путь не повторю. Ты не пойдёшь дорогой спутницы Открытого.

— А ты тогда пойдёшь в Эврил, и я могу порадовать этой прекрасной новостью Энта?

Ему очень хотелось закрыть глаза, заслонить лицо, спрятаться. Ускользнуть в мир поющих кружев и там остаться...

— Я приду. Не сейчас. После Лива. Куда пойду без тебя. И неважно, до или после возвращения Хета. Мы уже выяснили, что защитить нас от вэй Хет не может.

— Но Энт может отправиться в Лив один. Пока мы втроём в безопасности будем в Эвриле. Привести друга он имеет право, даже пока не посвящён. А уйти ему помешать не смогут. Запретить брать Кусаку — да, но он сказал, что знает, у кого попросить на время лошадь. Он сам поговорит с твоими родными. Захотят увидеть тебя, приедут с ним в Эврил. А если помочь не пожелают, то мы с Энтом уговорим. На любых условиях. И возможно, они-то в серен поверят. Энт кого угодно убедит! А я сама видела, как появлялись раны на твоей спине, когда он стоял в эллине. Вил, отдай всё это нам, доверься нам! Просто перетерпи эти дни в Эвриле. Пусть Мейджис смотрит сверху вниз, ну что тебе до него?! Да хоть до всего замка? Не они, а я буду рядом. А я люблю тебя.

Вил всё-таки склонил голову и опустил ресницы — так он мог хоть попытаться осмыслить сказанное. А при взгляде на неё размышления были попросту невозможны, кроме единственного: позволительно ли ему последний раз её поцеловать.

— Энт тебе сказал, что имеет право? Аль, произнёс ли он совершенно ясно: непосвящённый Рыцарь после ссоры с Лордом Трона, кричавшим вслед, чтобы он не возвращался, имеет право вернуться с парочкой друзей явно после вэйской разборки, оставить их в замке и уйти по делам, оставаясь непосвящённым? И друзей этих примут, разрешат бездельно жить в его покоях и объедать Орден?

— Они считают меня его даэн.

— Но меня-то они его даэн не считают. Надеюсь, потому что это бы выглядело очень странно.

— Ты не веришь ему?

Вил вздохнул, хмуро глядя на их переплетённые пальцы.

— Верю, что он хочет в это верить. Но не верю, что верит на самом деле. Как и с серен.

— Энт верит в серен. И я тоже.

— Верит, но сказать никому в своём замке не может? Ему не поверят, да? Потому что для них, для Мейджиса, он теперь недостаточно Рыцарь? — у него вырвался печальный смешок. — Я всё ему испортил, Аль-лэй. Говоришь, перетерпи? Да я-то потерпел бы, но речь-то не только обо мне. Энт уже почти потерял семью, и это не его выбор: я его заставил, выдернув за Черту перед посвящением. И если он вернётся без объяснений и приволочёт меня, Мейджис совсем взбесится, и я его тут понимаю. А объяснять нельзя — услышав о метке, он или просто меня вышвырнет, или Каэрина позовёт, чтоб забрал своё добро из Тени. И что потом сделает с Энтом? Аль, мы ведь это уже обсуждали. Нельзя Рыцарю до посвящения шататься по дорогам, прикрываясь белым плащом. Это ложь, прямое нарушение заповеди Истины. И нарушение закона. А он уже не мальчик, которому можно и простить. Никто его не простит. Ну приедет он в другой замок, а там что, и законы другие?

Взгляд Аль делался всё более тревожным. И она тоже смотрела на их соединённые руки… а не на его лицо чудовища.

— Ты думаешь, ему надо всем рассказать о серен? Объявить себя сияющим и достигшим Света? И тебя тоже.

В её голосе звучало сомнение. И явный страх за Энта, чему Вил почти радовался… презирая себя за это «почти».

— Я не знаю. Он ничего мне толком не объяснил. Но требовать того, что твоё по праву, — это совсем не то, что просить милости. А он словно бы на перепутье… с нами уверен, со всем миром — нет.

— Но он чувствовал то, что написано в дневнике. А что было тут с тобою?

Вил слабо усмехнулся, глядя на успевший стать привычным потолок, расчерченный причудливой сетью трещинок.

— Иногда видел его глазами. Был здесь, в этой комнате — и в его покоях в замке. Видел эту люстру и одновременно другую. Ещё ощущал его боль… очень удачно, что петь я начинал ближе к вечеру, а тренировки у Энта утром: как раз всё успевало пройти. Иногда раны были серьёзные… будто он дрался взаправду. И я всякий раз жалел, что ушёл. Да я вообще всё время жалел, что ушёл и его бросил… и тебя, знал же, что ты его лечишь, а вдруг бы кто о даре твоём догадался!

Девушка преспокойно пожала плечами:

— Кер нас не выдал. Ни шума, ни странных взглядов не было. Или я от тебя научилась неслышности. Ты ведь тоже лечил эти раны…

«… и притянул сюда магистра», про себя закончил Вил и с горечью подумал: верно, уж не ему рассуждать о брошенных в Поле мелодиях…

— Не лечил, — резковато бросил он. — Они заживали сами. Только пачкали одежду, но на чёрном было незаметно. Аль, у нас обоих открыт дар. И мы пробудились, находясь рядом, два года не расставаясь ни на день… и я уверен, в глубине души он думает о том же самом. А я понятия не имею, о чём думать. Но раз он здесь чистит кастрюли, а не отдыхает у себя дома в славе и сиянии — значит, домой нельзя. Ему видней. Он сын Лорда Трона, сын эт'серен. Если бы речь шла о его серен с кем-то вроде Кера — тут-то все бы поверили. Но стоит туда сунуться мне, такому — над ним же будут смеяться. Особенно если всплывёт слово «вэй». Аль, ты ведь там жила. Эти люди не дураки, и кто такие Открытые, они знают. Не детишки, так старшие. Энт тебе никогда не скажет того, что говорю я, он и себе не признается, он просто шагнёт в пропасть, а потом будет поздно. Я этого что, не видел? И не раз. Уйти до посвящения? Ерунда, я уже всё равно что посвящён! Снять плащ и петь по трактирам? Ерунда, кому какое дело, чем я занимаюсь! Отдать секретную книгу отца? Ерунда, она тебе нужнее! Он всегда такой. А потом — эллин. Аль-лэй, нет, я ему не позволю. Тебя он может открыто привести в свой дом и Хета там оставить, но меня с меткой — нет. И ещё, Аль, ну подумай… ты любишь того, кем я был, ты смогла даже поцеловать меня, но если я буду мелькать у тебя перед глазами неделю, другую, третью — какая доброта вынесет это?! Мне самому от себя страшно! Никакая любовь ко мне-прежнему не удержится. А я не хочу видеть, как однажды ты посмотришь с отвращением...

— Вил, трясины тьмы, почему ты такой идиот?!

Она обхватила ладонями его щёки, толкая на подушки, и поцеловала сильно и глубоко, почти яростно… и как вышло, что дальше она оказалась лежащей на нём, а потом уже он глядел сверху вниз на её лицо и продолжал поцелуй с тем же напором и страстью, а их одежда разлетелась по комнате, он едва ли осознавал. Самообладания ему хватило лишь на то, чтобы коснуться первого слоя и ощущать её чувства оттуда, привставая и наклоняясь над нею, ловя ритм движений и биения сердца, легко убирая её боль и играя на обнажённом теле девушки, как на минеле: сильно, нежно, неистово. Кто-то из них стонал, кто-то смеялся; голоса сплетались так же, как они сами, взлетая и опадая невесомой вязью шёпота, смеха, кружев. Теперь её лицо над ним, зелень изумрудов и искры огня, каштановые волосы с ароматом трав и ветра рассыпаются по его влажным плечам, груди, скользят по его губам и он ловит их, прикусывая пряди, а она вся — как пламя костра в его руках, пойманный, но не пленённый вихрь звёздного ветра, как воистину великая тайна…

Дверь отворилась бесшумно, и Вил не сразу осознал, что больше они в комнате не одни. И на них, раздетых, в позе откровенней некуда посреди развороченной постели, смотрит Энтис.

Вил застыл. На губах Аль играла сонная озорная улыбка. Энтис подошвой сапога прикрыл за собой дверь — обе руки у него были заняты заставленным подносом — и со смешком спросил:

— Вы забыли, что дверь изнутри запирается? А вдруг бы мою просьбу вас не тревожить, потому что Вил после орденских трав должен спать, кто-то не услышал?

— Ну сунулся бы и вышел быстренько, — зевнула девушка. — Ничего страшного. А ты за мной? Надо вставать?

— Не надо. Я сказал, что ты ночью ухаживала за Вилом и теперь отдыхаешь. Вечером я зайду, когда настанет время для песен. Запереть вас снаружи? Чтобы не стучаться.

— Да-а, — протянула Аль, по-кошачьи уютно сворачиваясь на разворошённой постели и утыкаясь носом в шею Вила — совершенно утратившего дар речи. Он смог лишь укутать её одеялом, но глянуть в лицо другу никак не получалось. А тот, всем видом и мелодиями кружев излучая абсолютное спокойствие, налил в чашку шин и оперся коленом на край кровати:

— Вот, выпей. Тебе полезно. Этот повкуснее прошлого. И когда приду, кувшин должен быть пустой, я же всех убеждаю, что лечу тебя по орденским тайным рецептам.

— Почему тайным? — выдавил Вил, всё-таки собравшись с силами и встречаясь с другом глазами — и теряясь, и радуясь от того, что вместо гнева и осуждения чувствует искрящийся в глубине, пузырьками игристого сидра и плеском летних ручьёв, весёлый смех.

— А как же. Рецепты Ордена должны быть очень древними и тайными! Чтобы я не просто ими поделился, а выдал фамильное драгоценное сокровище в знак великой благодарности.

— Поймут ведь, — Вил потянулся к чашке одной рукой, так как на второй лежала Аль, но Энт заботливо поднёс до краёв полный сосуд прямо к его губам:

— Осторожно, горячий. Нравится? Секретный рецепт включал тиск. Капельку, наглеть я побоялся, на нас и так уж извели целую бутылку ариты. А поймут, и что? Травы всюду одинаковые, в Тени и снаружи. Все эти секреты — лишь в пропорциях и способах смешивания. Пусть знают, мне не жалко.

— Так это вправду лекарство? — шин оказался внезапно густым, медовой сладостью и горчинкой тиска обволакивающим язык и горло. Вил подумал, какой вкус будет у его губ, и вспыхнул, понимая, что и она, наблюдая за ним, думает то же самое.

— Конечно. Ты четыре дня пролежал без сознания, тебе оно необходимо. Тем более, скоро нам придётся отсюда убираться, на это потребуются силы.

Вил встрепенулся, сам не зная, начинать ли спрашивать, спорить, настаивать… но рука Аль, обнимая, ласково потянула его назад, и он откинулся на подушку, слабо улыбаясь — с облегчением и смущением поровну.

— Поспите хоть немножко, — искорки смеха всё же вырвались наружу и блестели в серых глазах его Рыцаря… его эт’серен, что бы это ни означало. — Аль, поздравляю. И кто же теперь прав всегда, и кто иногда ошибается?

И не дожидаясь ответа, встал и устремился к двери. Аль тихо рассмеялась вслед, совсем растерявшийся Вил едва прикусил язык, чтоб не уточнить, но друг уже вышел и щёлкнул ключом, запирая их. А в мыслях звучало ясно и тепло: «Я очень рад, ми эрин, очень-очень рад».

Он не ожидал, что сумеет заснуть сейчас, с нею рядом; но видно, крепкого тиска в напиток подлили всё-таки побольше капельки — уже далеко за полдень Вила разбудили солнечные лучи, ослепительно бьющие прямо в глаза. А плечо Аль оказалось прямо у его губ, так что не поцеловать было невозможно: едва касаясь, а потом с внезапной страстью, захватывая зубами и не в силах оторваться… дальше их рты встретились, и теперь это она его целовала столь же самозабвенно и беспощадно, и смех вновь плясал в её взгляде, пока Вил не закрыл её глаза губами, наконец-то пробуя вкус её ресниц. И время закончилось… стало неважным, как и солнце, вскоре спрятанное облаками, как и смутно слышимый шум дождя и далёкая вспышка молнии — впрочем, молнии сверкали в его кружевах непрестанно, и была ли гроза взаправду, он не мог сказать, да и какая разница. Они никак не могли друг друга отпустить, остановиться — и что ощущали их тела, а что кружева, тоже не понимали. Что чувствует он, а что ловит в её мелодиях, кто пылает в страсти второго или оба они равны в этом пожаре — и кто смотрит сверху, кто снизу, а через миг всё меняется, его ладони скользят по её влажной от пота коже, потом её волосы падают на его лицо, а затем оба лежат, прижавшись, не в силах шевельнуться, сплетясь руками, ногами, узорами кружев. И золото молний тускнеет, тает вдали, а они двое остаются — уже не двое, нет, уже одно.

Полусон окутал тоже обоих одновременно, и так Вил мог бы лежать бесконечно — обнимая, спрятавшись от мира в прядях её волос, отдавшись грёзам и дремотному наслаждению; но пришёл Энт за флейтой, минелой и певицей, и оставшись один, Вил едва осознавал, не было ли и всё это грёзой… и хотел оказаться в ней снова — так, как никогда и ничего ещё не хотел.

Его вернули в реальность поцелуем, и за окном сияли звёзды. Кажется, тут был и Энт, и Вил смутно подумал, что надо бы поговорить всем вместе о планах и о серен, но здравый смысл потонул во вкусе её губ. Они пили что-то горячее из одной широкой чаши, бульон или шин, Вил не различал — главное, он касался края чаши там же, где только что касалась она. О чём-то потом они шептались, спрятавшись от звёзд и спящего Энта под одеялом, но сами не могли бы сказать, о чём — лаская словами, пока не могли отдаться иным ласкам. А едва ключ чуть слышно щёлкнул в замке, всё началось сначала — её талия в его ладонях и откинутая голова, подставляющая шею его рту, её губы и руки, порхающие по его телу; его длинные волосы чёрной сетью струятся по её белой коже и тонкие пальцы запутываются в них, стремясь то ли оттолкнуть, то ли удержать; стоны, мольбы и смех. Потом он не мог сказать, прошёл так день, два, а может, лишь несколько часов до рассвета — и если Энт появлялся и выходил, то стремительно и неслышно, как тень.