Глава 21. Дашар

Он быстро отдалялся от Черты, кутаясь в непривычно широкий плащ, наискось примятый тяжёлой сумкой. Небо бледнело; мокрая ледянистая морось сменилась обычным дождём, а вскоре должен был прекратиться и он: ночь вытеснил тусклый рассвет.

На новом кожаном поясе, в затейливо тиснёных ножнах, мерно постукивал по бедру подарок Энта — короткий узкий меч. Дашар, поправил себя Вил. Его имя — Дашар.

— Возьми, — друг сунул ему, уже готовому в путь (и с тоской ожидающему безумного спуска с балкона) кое-как свёрнутый ремень с пристёгнутым к нему овальным чехлом. — Пригодится.

— Это что? — подозрительно спросил он.

— Багрянка, — раздражённо фыркнул Энт. — И сейчас тебя покусает. Возьмёшь или мне попросить?

Энт был такой весь день сборов: едкий, колючий, нарывающийся на ссору. А Вил не знал, как ему в сотый раз объяснить то, что для Рыцаря должно быть очевидным: от него не уходят, его просто на время оставляют, чтобы в новый Замок прийти не крадучись, прямиком из этого, где жил втайне на шажочек от воровства, а с высоко поднятой головой, без вранья за спиной. Но Энт не хотел понимать. И обсуждать. И смиряться.

Поэтому смириться пришлось Вилу. Хотя грядущая разлука радовала его не больше, чем Энта, и вообще-то именно ему было о чём тревожиться — он-то знал точно, что его ждёт на дорогах холодной зимой. Но нарычать на друга — веселья бы им обоим не прибавило. Как и пуститься в красочные объяснения, что именно произойдёт снаружи и отчего не надо ещё и здесь заранее всё усложнять.

Он осторожно развернул ремень, провёл пальцем по изысканному тиснению, по тусклому металлу пряжки. И не сразу понял, что чехол — на самом деле ножны: рукоять кинжала была туго обмотана такой же иссиня-чёрной кожей. А сам он был лёгким и миниатюрным: едва ли до локтя длиной.

— Что это? — тихонько повторил он, завороженно поводя острием из стороны в сторону, проверяя баланс. Он никогда не видел такого оружия: тонкого, изящного — и безмолвно звенящего смертью. И в самом деле — багрянка. Существо маленькое и хрупкое на вид, но довольно одного броска, укуса, удара — и чья-то жизнь окончится...

— Это твой.

Вил бережно вложил кинжал в ножны. Казалось, тот околдовал его синеватым блеском стали: убирать с глаз совершенно не хотелось. Хотелось держать… взмахивать, попробовать пару выпадов и стоек… предложить Энту бой — сталь со сталью, всерьёз. Танец на равных, танец Рыцаря и Вэй.

— А по правде чей?

— Отец подарил на восьмой день рождения. Так что я могу спокойно передарить. Он сделан для меня, ничья рука до тебя его не касалась. Никто не сражался им. Его зовут Дашар.

— Дааш’арэ, — поправил Вил, почти не думая: языку хиан-эле когда-то учила его мама, и странное напевное слово древнего наречия запало в память накрепко. — Великодушие.

Энт кивнул. Это выражение Вил хорошо знал: сказать, что на уме, отчего-то нельзя, но хочется.

— Ты назвал?

— Нет, папа. Имя выгравировано на клинке. Он хотел, чтобы я не забывал, в чём суть силы. И Ордена.

— И ты можешь отдать?..

— Уже отдал. Он твой, я же сказал. Не нравится, выброси.

— Ага, бегу, — пробормотал Вил. Всё больше теряясь: Энт был совсем на себя не похож. И что с ним таким надо делать? И как быть с кинжалом?

«Дашаром», отозвалось эхом в сознании. Он твой, и у него есть имя…

— Это за те два дня рождения. Я ведь тебе тогда ничего не подарил.

— Ты подарил, — горячо возразил Вил. — Ты мне играл свою музыку! Я её помню. До ноты.

Энтис слегка покраснел. И казался очень довольным, хоть и без особого успеха прячущим это.

— Но я хотел ещё и другое. Дашар. Он единственная вещь, которая совсем моя, не Ордена. Дарить чужие вещи — не то… просто нужные предметы, которые тебе отдали из доброты. Только то, что твоё целиком, даришь по-настоящему. Я часто жалел, что ушёл из Замка без Дашара. Но я его редко носил… — он помедлил. — Вообще-то никогда.

— Почему?

И уже спросив, понял сам: и причину, и что задавать вопрос не стоило. Но Энт мирно ответил:

— Сперва берёг. Он же красивый. А малышам всё равно нельзя сталью сражаться. Таскать с собой и хвастаться — глупо. А потом папа умер… из-за меня… я так думал. И я всё отодвинул от себя, запер всё с ним и мамой… чтобы не сойти с ума. По-моему, я понимал, что если достану Дашар, попробую сделать то же, что и он. В горло воткнуть страшно, а по вене резануть проще некуда.

Пальцы Вила стиснули маленький кинжал накрепко. И в этот миг он почти решился бросить сумку в дальний угол, стащить тёплые дорожные одёжки — и остаться. И не сводить глаз. В Замке хватает ножей и помимо Дашара.

— Возьмёшь? Он острый, что угодно разрежет. Настоящая сталь. Твоим уже только грибы крошить можно.

— Спасибо.

Вил бездумно крутил кинжал в пальцах, рискуя всерьёз порезаться, но сейчас ему было не до осторожности. Идея подарков в виде вещей была для него внове. Мама никогда не любила собирать вещи: они лишь оттягивают плечи, говорила она, таскать с собой стоит только самое необходимое, без чего никак не обойтись в пути. Когда она устраивала сыну праздники, то дарила то, что не имеет сумрачного веса: новые стихи и песни, красивые места… истории — она знала множество чудесных историй обо всём: о зверях, растениях, удивительных событиях, случившихся давным-давно в Тефриане… истории он про себя считал сказками, но мама говорила так увлечённо и живо, будто сама в них верила и даже знала героев; и Вил своими мыслями не делился — просто слушал, радуясь очередной сказке. Каждый её подарок был драгоценностью — пусть и не той, что можно убрать в сумку, а после в тяжёлое время обменять на пищу и кров… И когда Энт дарил ему свои простенькие напевы, это было нормально, привычно, правильно. И дорого — как ни один в мире предмет.

И теперь он пытался усвоить нечто совершенно иное: можно отдать вещь не когда тебе её не надо, не из жалости или доброты, даже не в том редком случае, когда владельцу вещь ещё пригодилась бы, но он понял, что другому она куда нужнее. Тут было другое: отдать как знак дружбы, нечто вроде тёплых слов, помощи, руки на плече… доверия, улыбки, самой главной песни.

Наверное, от этих мыслей в его сердце шевельнулось странное горячее чувство, то ли смущение, то ли нежность… и скорее противясь этому чувству, чем отдаваясь, он поднёс кинжал к лицу и коснулся гладкой стали губами. Энт рывком отвёл вниз его руку:

— Спятил? Поранишься! Он на волос заточен!

Но кроме резкости, был взгляд… и цвет мелодий, а в них-то Вил разбирался. Его друг грустил и боялся, и злился, на него и не только, но кроме того, был как-то остро, отчаянно рад… всего лишь из-за принятого подарка?

«Он теперь твой, и у него есть имя…»

Великодушие. Понимал ли Энт, насколько метко попал в цель? Да нет, вряд ли, ведь кинжал-то был всего один, а имя давным-давно дал Феннел… убивший себя Лорд Трона. Надо было рассказать Энту про отца и его комнату, тоску и запах безумия… и непонятно чью ярость из-за того, что Феннел Крис-Тален выбрал самоубийство. Но вместо чего?

А все те странные ощущения, что испытала на пепелище их дома Аль?

Свистящий ледяной ветер норовил одновременно сдёрнуть с него плащ и закрутить вокруг, мешая переставлять ноги. А ещё забраться под все одёжки, сколь бы надёжной ни казалась роскошная кожаная куртка, какой ему сроду не доводилось носить. Но сейчас Вил понимал, что и куртку, и плащ, и плотные штаны с меховыми сапогами он здорово переоценил: зима была сильнее. Неистовый ветер и бьющий наотмашь, как розгами, колючий дождь — и необходимость искать милости у чужого порога. Вил просто оказался ко всему этому не готов. В прошлый раз он был маленький — и не один. Мама защищала его. На её тихий стук тотчас же открывались двери, одно движение её бровей затыкало рты шутникам. И хотя оказаться на такой вот промозглой, стылой, неприютной дороге ему случалось и тогда, но как же по-другому… Главным было — не ныть, не пищать, не останавливаться. Молча переставлять ноги, доверяясь женщине рядом и стараясь не поскальзываться, чтоб не сломать инструмент. Это он с трёх лет заучил наизусть: нет ничего важнее сохранности инструмента. Синяки и ссадины заживут, кости срастутся, но повреди минелу, и ты больше не менестрель. Ты всё равно что умер.

Он выдавил кривую усмешку, низко склоняя голову под напором хлещущего его ветра. И за что же цепляться тут? За унижения, взгляды как на ничтожество, презрительные клички, шум и пустую болтовню во время лучших песен? За эту дорогу, где он один — не считая ветра, твёрдо решившего как следует выпороть его за беспросветную глупость? Потому что ничем, кроме глупости, его решение не было. Кому теперь хорошо? Энту плохо. Аль… она едва не прямо требовала от него не уходить. Ему самому — за жалкий час промёрзшему насквозь и даже без минелы пока — хуже некуда.

Лили была главной тревогой. Её оставили на хранение Хету, и хотя теперь Вил знал точно, кем их загадочный друг точно не являлся — обычной собакой, неспособной сберечь вещь иным способом, чем рычать и щериться на каждого, кто протянет руку, — но угадать, что у Хета на уме, он никак не мог. Не решил ли тот давным-давно, что Лили можно попросту бросить в лесу в какой-нибудь норе, и ничего ей не сделается?

«Не решил. Вил, я умею хранить. Я понимаю».

От неожиданности он остановился, прикусив губу, чтоб не вскрикнуть. И сам себя обозвал идиотом: кричи от страха или прикидывайся спокойным — Хет-то видит суть.

«Я вижу то, что есть. Ничего, что ты боишься. Я тоже боюсь тебя. Вас с Энтисом. Иногда».

— Что?!

Он ошеломлённо потёр лицо, исхлестанное дождём и ветром: ему наверняка послышалось. Бред полнейший…

«Нет. Отчего ты всё время не веришь себе?»

«Хет… я не верю, когда не могу понять. Ты — боишься нас?! За что нас бояться?!»

«Не вас по одному. Силы в вас, общей. Ты разве не слышал его в себе? Его били, а у тебя шла кровь».

«Я думал, это моя Чар… думал, это бывает со всеми вэй, если они любят кого-то...»

Даже в мыслях он осёкся, не зная, куда деваться от смущения. И с иронией себе напомнил: ты считал его псом, и кстати, он давным-давно слушает твои мысли. И чувства, и всю ерунду, что в них творится, он знает наизусть.

«Слушаю не всегда. Ты часто не пускаешь. Он — почти никогда. Твоя любовь не ерунда, а ты сам, твоя песня».

Вил осторожно, глубоко вдохнул. Медленно выдохнул. Я говорю с псом о любви… что дальше — с травой о мелодиях Кружев?

«Не лги себе. Ты знаешь, кто я».

«А ты знаешь, кто я, Хет?»

Этот внезапный выпад удивил его самого. Но дело, конечно, было в том, что касалось Энта… и лжи. Как всегда.

«Отчасти. Далеко вглубь, в не-жизнь, голос во тьме… знаю не всё. Не спрашивай. Будь я тобой, не искал бы».

И силуэт огромного пса соткался рядом с ним — из дождевых капель и пустоты, из безмолвия в Мерцании. Миг назад Хета тут не было совершенно точно, и нырка он не совершал — его-то Вил бы заметил. А уж местные Вэй как бы обрадовались. Но Хет не нырял, не тревожил нити Поля; он вообще сюда не перемещался. Просто теперь он тут был. И в то же время — не был. Потому что Вил ясно ощущал его где-то ещё — довольно далеко отсюда.

Но он готов был послать в трясины всё это: Хет пришёл к нему — и в пасти бережно держал его минелу.

«Ты мог передать в том странном несумрачном месте», вырвалось у него. И он чуть не выругал себя вслух, выхватывая из собачьих зубов Лили. Вот чёртов идиот, не способный взять и попросту заткнуться.

Ему ответил смешок, сопровождаемый смутным, как во сне: «Я мог, но ты уверен, что сумел бы забрать?» — и Хет растаял в воздухе, растворился в струях дождя.

«Я буду с Альвин».

Хет сказал это, или Вил подслушал тающую мысль, как сам Хет недавно подслушивал его? Он не знал. Но Лили в его руках была настоящей. В уже совсем закоченевших руках, несмотря на перчатки… Он упрямо сжал губы и тряхнул головой, возражая оставленному в Тени другу: я вырос на дорогах, я это переживал, я справлюсь.

Энт в его мыслях сверкнул глазами: да что ты говоришь, два года без мамы и без меня ты отлично справлялся!

Иди в трясины, эджейан. Я вэй-лорд, а не слабый мальчишка. И кстати, со мной боевое искусство Ордена.

Он тщательно расправил плащ, привычно перекинул чехол с Лили через плечо и двинулся в путь, высоко подняв голову. Дождь прекратился; донимал его теперь только ветер, но на это, в конце концов, можно было не обращать внимания, ускользнув в вуали Кружев. Не замечая того, Вил шёл плавной танцующей поступью воина, «шагом тигра», отточенным за ползнака тайных сражений и опасных ночных походов в тренировочный зал и обратно по коридорам Замка. Дашар легонько постукивал его по бедру — короткий, детский, но всякий торговец, и тем более, оружейник вмиг признал бы в нём оружие Ордена.

На самом деле Вил выглядел Рыцарем настолько, что рядом с ним не всякий настоящий сын Ордена показался бы таким убедительным. Сам же он ничего подобного не подозревал. И ощущая, что приближается к средоточию тепла и шума, присущего скоплению людей, нервно покусывал губы, снова и снова разглаживая складки плаща и не зная, чего хочет больше: чтобы цвет и покрой его одежды опознали сразу и сделали выводы без расспросов — или первым делом увидели бы минелу, а о плащах и близости Тени никто бы и не подумал.

Дверь легко подалась под его рукой, и он вошёл, совершенно не представляя, как себя вести. И неловко стянул зубами сразу обе перчатки, освобождая застывшие пальцы и вспоминая «подружку» и разбитую скулу Энта. Гостя окружили сразу: пожилой хозяин в видавшем виды переднике, парочка парней помоложе, по виду слуг, и пятеро женщин. И глядели вовсе не так, как он привык: удивлённо и сочувственно.

— Милорд, доброго дня! — трактирщик сделал широкий жест в сторону пылающего камина в окружении мягких кресел: — Идите к огню. Стены-то, конечно, греют, да в такую стужу огонь куда уютнее. Глянешь на него, и уже о зиме позабыл. Садитесь поближе, вот так… сумку бросьте, парни приберут, никуда не денется. И плащ снимайте — низ-то весь в грязи, почистить надобно. Парни, примите у лорда плащ да снесите на кухню, с чисткой тянуть не след. Вы, милорд, много ли по холоду прошагали? Чай, от самого Эврила?

Он молча кивнул, чувствуя себя как во сне.

— Разве так можно! — с укором заметила женщина в таком же засаленном переднике, как у хозяина, и подсунула ему под ноги пару меховых туфель: — Сапоги снимайте, милорд, небось промокли под дождём-то. И кто ж вас гнал в путь в этакую непогоду затемно? До Эврила летом часа три, а сейчас, верно, все пять наберётся. Вы вон до сих пор дрожите, промёрзли насквозь, а ну как простудитесь? Вейлина-то разве согласитесь принять?

Он встрепенулся и застыл, стиснув зубы и ругая себя за потерю контроля, постыдную и для Вэй, и для Рыцаря.

— То-то и оно, — кивнула хозяйка понимающе. — Да и не сыщу я быстро вейлина. Разувайтесь-ка живо и грейте ноги, а я шина заварю. Будете шин с аритой? Много-то я ариты не налью, а ложка для здоровья не повредит.

Ему оставалось безмолвно кивать и подчиняться: стянуть мокрые сапоги (задним числом ужаснувшись, что в них он влез на чистый хозяйский ковёр, в чём его никто ни взглядом не упрекнул), отдать слугам куртку и плащ, принять учтиво поданную кружку с горячим шином. Он скупо улыбался, осторожно глотал обжигающий напиток, не менее вкусный, чем в Замке, и ждал: когда же эти приветливые люди спросят, для чего лорд из Тени решил притащить с собою минелу.

А они не спрашивали. И смотрели на Лили, лежащую на ковре возле кресла, без особого интереса. Казалось, их куда больше занимает другой вопрос: зачем юный Рыцарь покинул дом среди зимы, когда не то что путников, а и торговцев на дорогах нечасто встретишь, — и как бы помешать ему делать глупость и идти дальше.

Его острый вэйский слух ловил встревоженный голос хозяйки за стеной: куда он пойдёт, добрых три тара ни дома по дороге, мальчик свалится и уж не встанет, а мы-то как сможем спокойно жить, коли позволим уйти?! Ну нет, пусть в замках что угодно думают о рыцарской доблести, а у неё своя голова на плечах, и никуда она его не отпустит до завтра, а лучше — и весь знак. И не родился ещё тот Рыцарь, что заставит её потакать прихотям неразумных орденских мальчишек!

И это было куда страннее нежелания замечать Лили. Ну кто знает, каких они тут Рыцарей повидали. Если по правилам Пути Круга: «услышав голос Пути, оставишь всё и уйдёшь», кто-то вполне мог уйти и с минелой — Вил уже уяснил, что в Тени немало музыкантов. Некоторые даже очень неплохи, насколько он смог расслышать, разок поддавшись на подначки Энта и запасными лестницами выбравшись вниз, к дверям гостевой залы, где вовсю шёл праздник в честь какого-то орденского бога. Он-то не пошёл бы, но там была Аль… смеялась и под трели чужих инструментов пела — его песни. Одну за другой. И слушая сочинения жалкого менестреля, даже взрослые Рыцари хлопали и говорили, что это потрясающе. А он стоял за дверью в тени, плечом к плечу замершего возле Энта, гордясь стихами и талантом певицы — и в то же время чувствуя едва ли не злость за то, что она посмела сделать это… или что там, в зале, поёт не он?

— Милорд, кашу будете? Горячая! — приветливо улыбающийся слуга ловко расположил возле его кресла низкий столик с упомянутой кашей (огромной тарелкой с горкой), кувшином дымящегося шина с острым запахом ариты, плошками с мёдом и вареньем трёх сортов и изящным молочником в виде лебедя — наверняка не с общей кухни, а из личного хозяйского имущества. Таким количеством еды Вил прежде мог наесться на два дня вперёд… только когда ему подобную роскошь предлагали? Видимо, что-то из этих мыслей просочилось на его лицо — молодой слуга озабоченно сдвинул брови:

— Может, вам каша не по вкусу? Мы нынче варим что погорячее, вот суп ещё есть вчерашний, из кролика, да с утра вроде жирноват. А так-то хороший суп, с грибами да кореньями от простуды. Хотите?

— Нет, спасибо… каша в самый раз. Мне просто этого много.

— Да где же много?! — парень с укором покачал головой: — По вас-то и видно, что кормитесь всё сраженьями да заповедями… а зимой этак нельзя: коли на костях мяса вовсе нет, ветер сдует с ног и выморозит насмерть, будь ты хоть первый воин. Он, ветер, на оружие да плащи не глядит. Вы уж ешьте, сколько дадено, а то хозяйка ж решит, будто вам невкусно, да впятеро больше наготовит, а не съедите — разобидится. А она женщина добрая, с понятием, за что её обижать.

Вил улыбнулся. Не думая ничего злого, от тепла и ариты уплывая в полусон, в воспоминания о десятках таких же трактиров, где не менее симпатичные люди пеклись вовсе не о том, как посытнее его накормить, а как за счёт лентяя-бродяги славно повеселить приличный люд. Между делом сплавив ему, чтоб не в тарелки чужие пялился, а усердно пел да играл, позавчерашние остатки. И не понял, отчего лицо у слуги вдруг сделалось такое виноватое.

— Милорд, вы не серчайте, — прошептал он, опасливо косясь на дверь в кухню. — Я ж не в обиду. Ежели чего ляпнул не то, оно ж по глупости. Ваши-то к нам нечасто забредают, да и что им делать тут — Тень-то рядом, кто оттуда идёт, тот уж дошагает до Драконьего Носа, что на развилке, там и побогаче, и привыкли ваших привечать. А сейчас-то, небось, и там белого плаща не найти. Вы кушайте, сколько хочется, пока не остыло.

— Это он дело говорит, — возникая из-за плеча здоровенного слуги, согласилась маленькая пухлая хозяйка. Парень вздрогнул, просяще глянул на Вила и поспешил исчезнуть вглубь дома, пока не влетело — не от гостя, так от неё. Женщина сложила руки на высокой груди и без церемоний принялась разглядывать Вила, а он мелкими глоточками пил шин, гадая, через сколько минут окажется на дороге. С перспективой следующие несколько дней вспоминать не съеденную кашу как королевское угощение, что видишь только во сне с голоду. Но трактирщица перевела взгляд с его лица на стол и с явной тревогой спросила:

— Что другое принести вам? Или шин сделать новый, с медвяной настойкой, коли арита крепковата?

— Всё хорошо, — быстро сказал он, с досадой чувствуя, что краснеет. — Не беспокойтесь обо мне. Пожалуйста.

— Ну и славно, коли так. Вы на Лёна не обижайтесь, он малый не злой. Красиво не скажет, зато и без яду.

— Вовсе не думал обижаться, — искренне заверил он.

— Вот и правильно. А что же вы в такую погоду собачью из дому-то ушли? Я к тому, что дорога сейчас не для путников, одна стужа там гуляет. Если, к примеру, торопитесь куда, так лучше на колёсах. У нас повозка есть, хорошая, без щелей и с плотным верхом. Можем подвезти. Не в город, ясно дело, а в сейр — запросто.

— Спасибо. Я не спешу.

Он помедлил, оттягивая ответ под столь удачным предлогом, как стынущий завтрак, и видя: она не отстанет, если не нагрубить. Но вот этого ему совершенно не хотелось: что не выгонят, он уже понял, но приветливые взгляды закончатся. Останется долг холодной зимы и почтение к Рыцарю… которым он не является, а значит, выйдет обман похуже, чем в Замке. Да и просто… зачем на людей рычать. Люди не виноваты.

И внезапно сказал то, о чём и не думал — или не думать отчаянно старался все эти дни в замке Эврил:

— Я ушёл из-за девушки, — и прикусил губу, ожидая пусть не явной, не вслух, но хоть в глазах — насмешки. Но женщина серьёзно кивнула:

— Тогда ясно. Вы не грустите, милорд, девушки и передумать могут. А коли нет, с вашим-то лицом на вас любая посмотрит. Отыщете по вкусу, ещё и получше.

— При чём тут лицо… — вырвалось у него — наверняка из-за ариты. Он плюнул на гордость и вэйский контроль и договорил, больше для себя, чем для собеседницы: — За лица не любят. Это для развлечения. На часок. Что там за лицом внутри, вот это важно. Что видят, что есть… И лучше её не будет. Других вообще нет… и никогда не было. Но она любит моего друга, и я его тоже люблю...

Хозяйка смотрела так, что он не мог определить: понимает или нет. Озадачена — точно. Да и сам он… с его-то вечной игрой в прятки и тщательным выбором масок, вдруг ляпнуть то, что и наедине с собой не говорилось… Он положил ложку, залпом допил оставшийся в кружке шин и поднял с пола Лили:

— Если хотите, я могу поиграть вам и спеть… я умею.

Недоумение мелькнуло во взгляде женщины и тотчас стёрлось приветливой улыбкой:

— А отчего же нет. С музыкой-то работа всяко веселее. Если только не устали вы для пенья, милорд.

Вил мотнул головой, пряча усмешку, а она заботливо отодвинула столик, чтобы не мешал гостю поудобнее расположить на коленях инструмент. И негромко охнув:

— Погодите-ка, милорд, — убежала на кухню, откуда вынырнул один из слуг с отчищенным плащом и, подойдя, почтительно попросил:

— Милорд, чуток наклонитесь, я наброшу… жарковато будет, но лучше так. Народу пока мало, и те спят, но время-то к полудню, кушать все спустятся, да и кто новый заедет… в плаще-то вам, ну, достойнее, — и аккуратно накинул плащ на плечи юноши, склонившегося над минелой. Светлая мягкая ткань причудливыми крыльями раскинулась по подлокотникам кресла, подметая ковёр. Слуга цокнул языком:

— Запылится ведь. А вам-то удобно? Хотите кресло другое, без спинки? В кладовой есть, я быстренько. Нести?

— Нет, мне удобно. — И не желая обижать, быстро прибавил: — Благодарю. Вы все очень любезны, и завтрак был отличный… настолько, что я надеюсь доесть его на обед.

Парнишка ухмыльнулся и с любопытством поглядел на Лили:

— Я похожие видел у менестрелей. Но в Тени-то, поди, получше будут. Ребята из сейра говорили, в Тени песни — заслушаться, не бродяжьим чета. Я думал, привирают, сами не слыхали, а с чужих слов сочинили втрое. Эх, и мне ведь не поверят… сбегать позвать, так сейр неблизко, до ночи пробегаешь, а кто ж меня пустит. — Он покосился на дверь в кухню, откуда доносились властные голоса хозяев. — Летом-то взял бы ослика да дело какое в сейре нашёл — а тут… трясины бы зиму эту заглотали. Ой… простите, милорд, сорвалось!

И с явной неохотой ушёл на зов слуги постарше в неприметную дверку за стойкой — видимо, в кладовую. Вил вздохнул и тихонько проскользил пальцами по струнам, не зная, чего больше хочется: досадовать или смеяться. И уйти… но куда, где скажут иное? Тут к нему добры и сытно кормят, и в любом случае, за это надо заплатить. А уж потом думать о продолжении странствия… в котором, если вспомнить его обещание другу, нет никакого смысла.

Со струн лилась мелодия одной из особенно грустных баллад Ордена, а он вспоминал самую бурную стычку: из-за двух стелов, выигранных в шэн и сейчас упрятанных в тайный кармашек в поясе. Конечно, он хотел деньги оставить: в Замке далеко не всё дают задаром, мало ли что понадобится, особенно Аль. Но Энт закатил настоящий скандал. Почти дошло до драки; и хотя ударить себя Вил не позволил, но даже лёгкое касание Чар, чтоб сдержать взбешённого Рыцаря, было совершенно лишним. Не говоря о том, что Энт к вэйской защите не был готов, и досталось ему порядочно: Вил всего-то его оттолкнул, но не рассчитав, бросил через всю комнату, прямо на резную ручку двери спиной. А после сидел возле потерявшего сознание друга, молча перебирая самые грязные проклятия и делая то, чего решил не делать никогда: проникая в странную глубокую темноту, где они двое словно сливались, менялись чувствами и телами, и это было обжигающе, холодно, больно и прекрасно. А главное, горе Энта резало похуже стали, безнадёжным отчаянием, едва ли не предательством, и терпеть его было труднее, чем кнут. Там он сразу понял, что исход стычки друг предвидел — и хотел этого. Ярости Вэй, удара, боли — сумрачной, чтобы заглушить ту, что в Кружевах. Вил-то в этом разбирался… и не мог ничего изменить. Только уступить хоть в чём-то и забрать несчастные деньги с собой, решив их попросту не тратить. Зато Энту будет спокойнее.

Краем глаза он видел, что гостевая, как и предсказывал слуга, потихоньку заполняется народом: застрявшие в трактире постояльцы спускаются из спален за поздним завтраком (вернее, уже обедом), кто-то заходит с улицы, дрожа, ругая холодную зиму и швыряя на пол промокшую задубевшую одежду. На него поглядывали — сперва с удивлением, потом (после тихих пояснений слуг) с интересом. Но как ни напрягал он слух, уловить сомнение в своём «рыцарстве» не смог. В общем, людям было не до причуд орденского мальчишки; горячая еда и шин, щедро сдобренный аритой, занимали их куда больше. Но те, кто сидел поближе (и уже утолил голод и отогрелся), прислушивались к его игре с явным удовольствием. Вил усмехнулся про себя и запел — здорово опасаясь, что его голос кто-то узнает. Ну да этого в любом случае не избежать. Кто не рискует, не выбирает путь менестреля… ведущий в Тень Ордена.

Люди слушали на удивление тихо — обычно-то шум во время пения не затихал, а бывало и наоборот. А тут ему даже не пришлось особо повышать голос: все прочие голоса дружно смолкли. Он уже начал волноваться, но едва песня закончилась, непривычная тишина сменилась аплодисментами. И одобрение на лицах казалось вполне искренним. Он пробежал пальцами по струнам, без слов уточняя, надо ли петь ещё, прочёл ответ в их оживлении и улыбках и начал следующую балладу… а потом третью и четвёртую.

Остановила его хозяйка, сопровождаемая супругом и слугой, вдвоём тащившими увесистый поднос. Глянув на него, Вил прикусил губу: в старые времена такого хватило бы на настоящее пиршество для них четверых.

— Кушайте, милорд, — распорядилась хозяйка, зорко наблюдая, как мужчины сгружают содержимое подноса на стол и придвигают его к креслу юноши вплотную. — Хватит пока с них музыки, вам отдохнуть и поесть надобно, а то ведь до вечера так и будете петь, им-то в радость, тоже нашли себе менестреля. Оно конечно, мы бы тоже ещё послушали, поёте вы — чисто сирена из сказок, я и не думала, что этак без Чар возможно. Ну да вейлины говорят, всякий талант от Мерцанья, а уж ваш-то не хуже вэйского дара… — она осеклась, осознав, что сравнение сына Ордена с Вэй (и тем более, с менестрелем) вряд ли уместно, а вежливый юный Рыцарь смотрит на неё как-то слишком отстранённо — видно, и впрямь оскорблён, да воспитание не даёт сказать прямо. — Вы уж простите, милорд, зря сболтнула. Я ведь о чём: славно вы пели, сроду мы тут не слыхали подобного. Ежели вечерком ещё выйдете спеть, все будут рады. А сейчас вам сил надо набраться, поесть горячего. Как нам звать вас, милорд?

Ну вот. Да или нет… правда или ложь… я всё-таки приду в Орден.

— Вил, сьерина. Вил Джейсин Тиин.

Потом они оставили его в покое — героическими усилиями справляться с невообразимым обедом (в чём он и на треть не преуспел), и видимо, из-за непривычной сытости в сочетании с жаром камина он задремал, крепко обняв Лили. А проснулся от гомона голосов, среди которых мелькнуло «Эврил» и его имя. В первый миг ему показалось — он ещё в Замке, и его раскрыли, и Энта теперь накажут из-за него… и сразу вспомнил: Энт в безопасности дома, а он в трактире, один, в «нерыцарском» не совсем белом плаще, да только таких тонкостей за Чертой не понимают — и для всех он здесь Рыцарь. Даже с минелой.

За окнами царила густая тьма; однако внутреннее чувство времени подсказало, что едва наступил вечер — спал он часа два, не больше. Зал был почти заполнен, чему Вил порадовался: сейчас хозяевам точно не до него. Но кто-то говорил о нём, звал по имени, ему ведь не приснилось? Он с тревогой скользнул в Кружева — совсем неслышно, тенью, не касаясь; ему лишь хотелось поймать мелодии, увидеть цвет нитей. На это хватило пары секунд: в зале ни одного Вэй не было. Он понадеялся, что и его случайный наблюдатель не отличит, и вернулся назад — в Сумрак, к теплу камина, мерному гулу людских голосов и лежащей на коленях Лили. И начал играть, вплетая в голос струн свой собственный: сперва тихо, потом всё громче, сильнее, добавляя жар, стремление, страсть. Это была не песня Ордена — её когда-то давно пела ему мама. Не об отце, но он редко вспоминал её: война и неволя, тоска и безнадёжность… настроения, которые были слишком созвучны ему — и потому нежеланны. Но сейчас — этот едва знакомый юноша в белом плаще, по всеобщему непоколебимому суждению Рыцарь — он мог это петь.

Его яростное неприятие лжи сыграло с ним злую шутку: он не смел уже сказать правду, но отчаянно стремился сказать её, и делал это — музыкой, песней. Притянув к себе внимание каждого в зале, выбросив из головы наивное и столь проницательное замечание хозяйки: «Я не думала, что так возможно без Чар».

Он просто не мог сейчас помнить об этом: песня захватила в плен и его самого, унесла… а её сменила другая, и люди не сводили с него глаз в восторге, забывая об ужине и стынущем в кружках пряном вине и шине с аритой. И если бы ему сказали, что фокус Хета не прошёл бесследно, изменив его, и ещё больше изменили дни в Замке, в средоточии орденских странных Кружев, — высокое, лёгкое, манящее синее нечто, которого он желал и опасался, — быть может, осознав масштабы этих изменений, он кинулся бы назад в Эврил немедленно.

Впрочем, бдительная хозяйка не дала ему засидеться заполночь, хотя гости явно настроились провести с его песнями столько времени, сколько пожелается музыканту. Но женщина решительно, хоть и очень вежливо, сообщила юному Рыцарю, что комната ему уже приготовлена, сумка его, куртка и сапоги уже там, высушенные и чистые, и она с удовольствием его туда проводит перед сном, и спасибо ему огромное, вот и добрые сьерины и сьеры благодарят и охотно послушают завтра, коли милорду оно будет угодно. Милорд, выдернутый из мира грёз и едва осознающий реальность, пробормотал, что да, конечно, угодно будет, и безропотно позволил отвести себя в спальню на втором этаже — наверняка самую роскошную из имеющихся комнат, судя по ворсистому узорчатому ковру, изысканной люстре с десятком капелек-кристаллов, мягкому креслу и пышной постели с белоснежными простынями, пахнущими ландышем.

А он пытался понять, отчего на это трактирное великолепие смутно накладывается иная картина: погружённая в полумрак комната со шкафами, полными книг, другая люстра в виде розы редкого дешелетского сорта — и как эта роза, слабо мерцающая сиреневым светом… стены цвета молока с примесью шоколада… и всё это расплывается из-за слёз — не на его глазах, совершенно сухих. И в окне, не задёрнутом занавесками (хотя он ясно видел на окне плотную штору с узором в виде цветов вильт и бабочек), — затянутое тучами небо. И он, стиснувший зубы от боли в груди, словно в неё воткнули крюк с цепью, сейчас натянутой до предела. Он? Или всё-таки Энтис? Кем же он стал теперь? Проделки Хета? Но тот отрицал это, а зачем ему лгать… Что с ним — с ними обоими — происходит?