Глава 17. Сказка об Ивовой Деве

Тайнен не знала, что станет богом. Точнее, богиней, конечно. Ну да неважно.

Но уж тогда — по порядку. Собственно, сумрачная история Тайнен была довольно короткой: она умела видеть красоту. Кроме этого, она мало что умела; разве что черкала по листам бумаги карандашом иногда, но сама всё это ценила невысоко, это же были просто её рисунки. Ей куда больше нравились чужие: они казались Чудом. И вообще, чудом ей казалось всё прекрасное, что ухитряются создавать другие: картины, скульптуры, стихи, песни… и Кружева Чар. Уменье касаться Кружев, проникать и скользить по ним, повторяя собою их узоры и исцеляя Красоту, казалось чудом тоже. Сама Тайнен могла лишь изредка отразить чужое кружево и отдать ему немного силы. Совсем капельку.

Она не знала, что каждая «капелька» проносится бурей по её собственной душе, разрушая её. И не знала, что только с виду её вмешательство незаметно: те мелодии, которых она касалась, попросту услышав их, делались ярче, чище и прекраснее, словно её видение освобождало их, как забытую картину — от паутины и пыли, а серебряный медальон — от тусклого налёта, который приобретает любое серебро от времени. А мелодия самой Тайнен каждый раз становилась всё тише… но она не считала это особой потерей. Ей нравилась та Красота, которую она находила вокруг постоянно; и когда другие тоже внезапно начинали видеть то же, что и она, — Тайнен радовалась и чувствовала, что жизнь прекрасна.

Однажды ей встретился вейлин. То есть, разумеется, Тайнен встречала немало вейлинов; и разумеется, все они понимали, что она делает с чужой красотой и собственным кружевом… а может, и не все. Но этот не только увидел, но и решил рассказать ей.

— Так это хорошо! — обрадовалась Тайнен.

— Где же хорошо?! — сердито осведомился вейлин. Он был молодым, черноглазым и встопорщенным, как кот, завидевший на своей территории чужака. Сейчас он хмурился, словно она сказала неслыханную чепуху.

— Ну, выходит, я… не просто так, — сбивчиво объяснила Тайнен. Но вейлин понял и досадливо кивнул.

— Только этак ты недолго протянешь. — Он настойчиво всматривался в речные глаза Тайнен своими чёрными и блестящими, словно от этого его слова могли бы проникнуть в её душу быстрее. — Понимаешь?

Она понимала, но это ей было неважно — так уж она была устроена. Она не была особенно хорошей или желающей умереть; просто именно такая жизнь ей нравилась. И то, что эта жизнь закончится довольно рано, её вовсе не огорчало: втихомолку Тайнен думала, что куда лучше уйти в Мерцание юной и полной сил, чем дотянуть до того момента, когда ей страшно станет смотреть в зеркало. Конечно, это было не очень разумно; но она ведь и не была такой уж мудрой — видеть Красоту умеют не только великие мыслители, иногда у хорошеньких молодых девушек это тоже получается.

А потом Луч того края, где жила Тайнен, заболел и умер. Отчего он заболел, никто толком не знал, но говорили, что он вызвал на бой другого Луча; или как раз другой Луч и начал сражение, или никакого сражения вовсе не было, а просто Луч увлёкся, сплетая узоры в Кружевах, и отдал слишком много себя, а на мир Сумрака его уже не осталось… Но как бы там ни было, он внезапно пропал из Сумрака, и пропал не мирно: не только Вэй, но даже и неслышащие ощутили в тот миг странную тоску и чувство потери… а потом среди ясного дня весны вдруг небо почернело и хлынул холодный неуютный дождь, и много часов не унимался, словно и Поле грустит из-за Луча, ушедшего раньше, чем предначертано.

И в те дни видеть Красоту было уже очень трудно и даже болезненно иногда… а Тайнен неожиданно полюбила вейлина. Того самого, всегда взъерошенного и раздражительного целителя, который странствовал по Тефриану, а тут поневоле задержался — ведь когда вот так внезапно край теряет Луча, то целители сразу становятся необходимы. А здесь лекарское уменье требовалось не только обычным людям — начали болеть Вэй, потому что Поле было ранено… всё же, видимо, слухи о битве Лучей были правдивыми — когда силы, чьё назначение хранить, увлекаются сварами и разрушением, беды не миновать.

Этот вейлин был искусным целителем, но и его силы были не беспредельны. И тогда Тайнен стала той мелодией, откуда он черпал силы — не нарочно, он вообще не сразу обнаружил, что именно она делает… а когда обнаружил, было поздно: она незаметно вплела в его суть своё кружево, просто срослась с ним, как иной раз срастаются вместе две растущие вплотную тонкие веточки. Не оторвать, чтоб саму Тайнен, да и вейлина тоже, не поранить. Он и не стал отрывать, смирился. Только теперь после долгого трудного дня, полного чужих хворей и бед, шёл с нею на берег реки, к старой-престарой согнутой иве, и в живом шалаше из её ветвей они отдыхали: вейлин растягивался на траве, Тайнен устраивалась на корнях, а потом она пела, вспоминала стихи — то грустные, про любовь, а то смешные… вейлину такие больше нравились. Больных людей было много — ладно бы телом, а то душою, — да и кружева иной раз становились больными, и забот вейлину хватало и без всякой там любви. А потом, надо ведь было возвращать силы Тайнен, чтоб вовсе не растаяла. Пока она пела или вспоминала сказки, он этим и занимался: потихоньку брал силы из мелодий её песен и мелодий Кружев вокруг, из красоты реки, неба и ивовых ветвей с серебристым отливом, красоты тех историй, что рассказывала Тайнен… вейлину не надо было вслушиваться, чтобы узнать красоту; иначе каким бы он был вейлином.

О том, что Тайнен его любит, он не знал. Или знал умом, но не задумывался об этом. Вейлины привычны к любви: мира, всего живого в нём и не очень живого, и самого Мерцания Изначального, и благодарной любви всех матерей, чьих детишек оттащили от грани меж Сумраком и Мерцанием, и мало ли кого ещё. И в таком потоке любви ручеёк Тайнен казался ему лишь частью целого, а не чем-то новым и особенным.

В конце концов, вейлин ведь был совсем ещё молодым. Это только Тайнен считала его невесть каким мудрым и всё на свете знающим. А вейлина постарше рядом не случилось, вот оно и вышло, что расставить всё по местам было некому.

А потом произошло сразу несколько разных событий, о которых никто и гадать не мог. Но сперва всё-таки началась война. А среди людей многие и слова-то такого не знали — думали, это волшебное злое заклятие из детских сказок… Но совсем скоро, не прошло и пары знаков, как смысл слова «война» поневоле узнали все в Тефриане. Узнала и Тайнен. Только ей сперва было как-то не до войны, потому что примерно в то же время она узнала, что молодой вейлин — кстати, звали его Тенвил, — влюбился.

Вот только влюбился он не в неё, так уж оно бывает. Он встретил прекрасную вейлени, тонкую и сияющую, подобно лучу солнца, пронзившего насквозь облака и соединившего землю и небо; так думал о ней Тенвил. Облака нынче были плотны и серы, как думы одиноких скупцов, и Кружева всё больше не пели, а издавали резкие, тревожные звуки, вовсе не похожие на прежние мелодии, столь любимые Тайнен. И она не знала, дело в войне или в той, на которую столь часто смотрит Тенвил…

Войну затеяли между собой лорды Вэй, и причин они неслышащим не сообщали. Да и какая разница? У воюющих Вэй были матери и отцы, друзья детства, братья и сёстры, возлюбленные и просто те, кому эти Вэй нравились. И понемногу неслышащие вплетали свои узоры в войну, даже против желания, или сама война их затягивала и уже не выпускала, как ловит неосторожных мушек и бабочек хищная трава мшанка — а потом остаются лишь лёгкие крылышки, невидимые в траве. Тенвил был целитель, а не воин, и совсем не хотел воевать. Да и не видел в том смысла. Сердито морщился, когда Тайнен его теребила, и фыркал: чушь и ерунда! Но её это не утешало… Красота покидала мир, как она ни старалась, и сама Тайнен бледнела, увядала, как цветы и листья зимой. Но Тенвил уже не мог ходить с нею на берег к старой иве и возвращать ей силы: тех, кто нуждался в лечении, стало так много, что иной раз трудился он и день, и ночь напролёт, пока не падал на землю там же, где исцелял, и проваливался в тяжкий недобрый сон. А потом стоны чужих мелодий выдирали его оттуда, ничуть не отдохнувшего, и он лечил снова… и Тайнен была рядом с ним.

А прекрасная вейлени сражалась — и отчего так, Тайнен понять не могла. И боялась расспрашивать: Тенвил становился мрачнее зимних туч, а кружево его пело так грустно, что Тайнен едва удерживалась от слёз. Но он бы сказал ей — если бы знал сам. Его любимая была лучиком иной Звезды, чем он сам, и все её друзья сражались — как-то она поведала ему, в минуту затишья меж битвами, что их Верховную Леди заманили в ловушку и подло убили, и дело тут тёмное, ведь то была их Леди, ярчайшая из Вэй, и все они любили её, и лишь кто-то чужой — лорд другой Звезды — мог на такое решиться.

Тенвил грустил и вместо слов отвечал ей поцелуями. Что мог он сказать, если со Звездою его любимой воевала Звезда, где были его мать, и отец, и два его брата, старший Трой и весёлый малыш Таллен… но теперь веселья у него не осталось, потому что и он сражался, несмотря на юный возраст, и все родные Тенвила, как и вся их Звезда, ненавидели соратников его любимой и звали Чар-Вейхан, считая их гнусными предателями, окунувшими свои Кружева во Тьму Предвечную и поющими лишь для власти и жестокости, а не для мира, покоя и света.

Тенвил знал, что его вейлени — не такая. Его сердце и кружево это знали. Но ум его бился в смятении, потому что и семью он любил, и верил им, и чтил ясность их зрения и мудрость, хоть сам избрал иной путь когда-то… И сознавая, что впервые от семьи у него появилась тайна, тягостная и давящая, как острый камень, — любовь к прекрасной вейлени, которую близкие осудили бы и глубоко опечалились, — Тенвил всё больше хмурился и замыкался в коконе угрюмого молчанья, и Тайнен не могла проникнуть туда. Да и чем она могла его утешить? Он любил свою леди и не мог разлюбить, как не мог бы отнять голос у своего Кружева. А его леди всё чаще приходила к нему израненной, в крови своей и чужой, и исцеляя её — и радуясь несказанно, что она жива, — он невольно думал, нет ли на её руках и одежде капель крови его матери, отца и братьев. И хоть он не привык, да и не умел таиться в Кружевах, но поневоле таился и от возлюбленной — ведь такие мысли её бы огорчили…

Вот только прекрасная вейлени и без слов понимала его — а Тайнен знала об этом. Как иначе? Ведь среди нового, тусклого, мрачного мира, затянутого серыми облаками, любимая Тенвила оставалась ярким лучиком Красоты. И Тайнен тянулась к ней, едва ли не против желания, и отдавала ей крохотные капельки себя — не оттого, что хотела, ведь она была не героиней, а всего лишь девушкой, влюблённой в юношу, который любил другую. Но красота манила её и завораживала, и когда тонкий лучик красоты бледнел от боли, то Тайнен было необходимо вновь сделать его чистым, звенящим и ярким. Так уж она была устроена.

А Тенвил был слишком погружён в усталость, и страдания сотен людей вокруг, и в собственные горести, чтобы позаботиться о ней, как бывало прежде, и вернуть то, что ушло. Он так привык к Тайнен в своей жизни, Тайнен рядом, нитям узора Тайнен в своих кружевах, что не осознавал, как много она отдаёт — и как при этом меняется. Ведь и сам он отдавал немало, и менялся тоже, и его не радовали изменения… но как многие очень умные, очень хорошие и очень юные люди (которые знают столько, что не догадываются, что на самом-то деле знают очень мало), он полагал, будто Тайнен — точно такая, как он. Ведь они же — друзья. Больше друзей, они — спутники, ценители и целители Красоты, хранители жизни.

Ему и в голову не приходило, что Тайнен, которая так тонко чувствовала и так любила всё прекрасное, может не любить его прекрасную леди. Тенвил вообще едва мог представить, что кто-то способен её знать и не любить, а уж та, кого он давно считал частью самого себя, — особенно. Но так и было. Тайнен не любила её. Чем дольше длилась война, чем глубже становились морщины на лбу Тенвила и печальнее его взгляд, тем сильнее Тайнен сердилась на ту, которая — думала она — виновна в этой печали, но не делает ничего, чтобы развеять её. О нет, она не была глупа. Если бы среди горестей и бед она остановилась на миг и честно спросила себя, неужто одна-единственная леди Вейхан может прекратить войну (или хотя бы примирить Тенвила с родными, слепо верующими, что все Вейхан без исключения — зло, и не желающими видеть иное), она должна была бы ответить: нет. И в собственной её боли, всё сильнее терзающей её душу, прекрасная вейлени не виновата, ведь она не забрала у Тайнен сердце Тенвила своей прелестью или силой Чар, оно никогда Тайнен не принадлежало.

Однако Тайнен никак не могла найти этот миг передышки для честного разговора с собою. Возможно, и не хотела найти. Возможно, её кружево истончилось и протёрлось настолько, что вместо Красоты она иной раз восхищалась неистовостью бури и огня… и яркостью цвета крови, ведь он воистину красив, разве нет?

Но возможно, о да, возможно, что побледневшее кружево Тайнен тут было ни при чём. Что сама её суть, тень её Чар, та основа, вокруг которой и сплетается кружево, — именно она всё темнела и темнела, не вынеся боли, пропитавшись ею. Тайнен бы хоть на мгновение обратить взор не на Тенвила или его леди, не на мир, полный злобы, смерти, крови и огня, — а на саму себя… сделай она это тогда — она бы могла увидеть. И наверное, да, наверное она могла бы вернуть Красоту собственной душе — как возвращала другим когда-то.

Но она не сделала этого.

Тайнен сделала совсем другое… но сперва она обнаружила, что её маленький талант Вэй — талант отражать кружева — вырос за дни войны, и это неудивительно, так оно и бывает с талантами от сильных движений души, светлых и дурных тоже, да только она о том не знала и не рассказала своему вейлину. А вместо этого она нашла в пламени битвы кружево его любимой и отразила его, поймала его мелодию и запела, и теперь любой Вэй, услыхав песню кружева Тайнен, принял бы её за прекрасную вейлени. Но конечно, внешне Тайнен оставалась прежней — и тогда она окунулась в кружево соперницы полностью, всей сутью, и вошла в её тело, пользуясь тем, что вейлени была изранена, слаба и не могла защититься.

И совершая это злое деяние, Тайнен утешала себя тем, что леди всё равно умирает, и Тенвил неистовым горем приведёт себя к смерти, а она, Тайнен, лишь облегчит его боль, подарив ему точное подобие любимой, поющее её голосом. И если вы думаете, что поступок её был не только страшен, но и глуп, то вы правы, но сама Тайнен уже не понимала этого, ведь её рассудок и душу окутала тьма, тьма ревности и зла, затмевающая разум.

Но во тьме нашёлся слабый просвет, который помешал ей уничтожить соперницу полностью. Тайнен не хотела, чтобы однажды Тенвил нашёл в её песне ноту убийства, и вот она взяла в похищенном узоре вейлени ту искру, ту сердцевину, которую люди зовут душою, и отнесла её к старой иве на берегу, под которой они прежде проводили с Тенвилом многие часы покоя, отдыха и радости. И в кружево ивы вложила она искру мёртвой вейлени, вплела в его тихие трели суть её песни, и что оставалось живым от прекрасной леди, сделалось ивой навеки. Тайнен же, пользуясь украденной силой, исцелила своё новое тело, но не полностью, а лишь чтобы не погибнуть до появления Тенвила, который, конечно, давно уже слышал боль любимой — вот только прийти он не мог, ведь в то время в самом жарком из сражений нашли свою смерть и мать его, и отец, и брат, и спасти он сумел лишь малыша Таллена, да и того чудом из последних сил удержал от смерти.

Но о чём не знала Тайнен — сколь крепка и глубока её связь с молодым вейлином. А ведь не окутай её душу и разум тьма боли и ревности, она могла бы понять… однако она о том и не подозревала. Но едва вейлин увидел её, едва коснулся её кружев, как понял, кто именно перед ним. И понял, что не решилась бы Тайнен на обман, будь жива его любимая, а значит, он потерял обеих… и такое горе охватило его, что он убил себя у корней старой ивы, и его кровью пропиталась земля, и ветви ивы поникли, и листья её стали багровыми от крови, а потом белыми от скорби и высохли и облетели все до единого. И увидев это, Тайнен ощутила страшную боль в сердце — и в кружеве, в той глубине, где переплелись и проникли друг в друга их узоры… и лишь тогда поняла, как сильно любил её Тенвил, сам не осознавая того, и как безоговорочно ей доверял… и поняла также, что прекрасная вейлени знала о том и ушла бы вскоре, чтоб не мешать их любви, той любви, которую считала воистину настоящей. И что любовь вейлени к Тенвилу была не слабее её собственной — но в отличие от Тайнен, та не питала к ней злых чувств и не сопротивлялась жестокости Тайнен не от слабости, а лишь оттого, что никогда не причинила бы зла той, без кого не мог жить и быть счастлив её возлюбленный.

И когда Тайнен узнала всё это, глядя на иву с мёртвыми ветками и тело юного вейлина у корней, то в тоске бросилась прочь, в Мерцание Изначальное, в мелодии Кружев, и оттуда увидела себя — какой она стала — немой и уродливой, окутанной тьмой. И ей, когда-то живущей лишь ради красоты, стало столь невыносимо это зрелище, что она приблизилась к чёрному сплетению нитей и принялась разрывать их, ища меж ними свет вейлени и Тенвила — не видя, но лишь веря, что он остался среди черноты. Каждая новая разорванная нить стоила ей страшной боли, и тело её распадалось и обращалось в пыль, но она рвала и распутывала, распутывала и рвала, пока не нашла свитые вместе три тоненькие светлые нити, но петь они уже не пели. И не могли вернуть жизнь в тела мёртвых. Всё, что осталось живого на берегу, — была лишь старая ива, да и та засыхала… и тогда Тайнен коснулась хрупкого кружева ивы, и вошла в его глубину, и нашла там крохотную бледную искру прекрасной вейлени. И обвила её светлыми нитями — всем, что осталось от вейлени и Тенвила.

И хотя серая пыльная пустота уже окутывала её, но вдруг она сменилась странным светом, бледным мерцающим светом сотен оттенков зелени, и каждый из них пел, хотя не было голосов у этих песен, и свет этот не наполнял сердце радостью и не грел. Но красота — её Тайнен ощущала снова… или то, что осталось от Тайнен — и от тех двоих, отныне ставших частью её, а она — их частью, и то было печальное единство, полное тоски от несвершённого и безмолвной тяжести несказанных слов. Но все они звучали в шуршании новых листьев на ветках ивы, оживающих на ветру, и звучать предстояло им вечно.

И пошёл средь народа слух, что если придёт к старой иве на берегу человек, глубоко любящий, но со страхом и раною в сердце, и раскроет полностью душу, и найдёт в себе смелость испытать боль, чтобы не причинить её любимому, — появится прекрасная леди с глазами цвета коры и волосами цвета листьев, и назовётся Ивовой Девой, и исполнит заветное желание — но дары её обманчивы, ибо привести могут как к большой радости, так и к большой печали, ведь обманчивы и оттенки листьев, и шёпот ветвей на ветру. И говорят ещё, что однажды развеет свою тоску Ивовая Дева и освободит от тьмы столько красоты, что вернётся в мир Сумрака во плоти… но будет ли так воистину, и много ли пройдёт лет или веков до того события — детям Сумрака знать о том не дано.