Глава 19. Разлука

Я смотрел на ветку, кусая губы. Меня видит Аль, я должен. Трясины. Она окончательно уверится, что я трус и растяпа, неуклюжий сопляк, который без силы Чар ни на что не годен, да и с нею… Трясины Тьмы!

— Всё нормально, — совершенно спокойно сказал Энт — словно в самом деле не видел ничего особенного в том, что я стою столбом, не в силах двинуться и вцепившись в перила, и таращусь на несчастную ветку. — Давай так: я прыгну первым, а потом тебя поймаю. Не волнуйся, я удержу. Веришь?

Часть моего рассудка, ещё не полностью спятившая от страха, утверждала, что ветка и впрямь прочная, двух тощих нас выдержит запросто, и если Энт, не будучи пробуждённым Вэй, проделывал этот трюк с десяти лет и уцелел, причём он-то вылезал в одиночку, — уж с его помощью я справлюсь точно. Но этот голос заглушала другая часть, непрерывно визжащая от ужаса, и заткнуть её я не мог. Впервые. Я и прежде много чего боялся, но сейчас это было нечто иное — сильнее меня, сильнее разума, сильнее Чар. Мне трудно было даже дышать, стоило представить этот шаг — с перил балкона в воздух… и далеко внизу под нами — земля… всё ближе. И ближе. И ближе…

— Энт, отстал бы ты от него с этой идеей, — сказала Аль, и хоть убей, я не мог уловить в её тоне ни тени презрения или насмешки. Она точно так же, бывало, уводила нас от дверей особо шумного трактира, мирно предлагая рассудить, что лучше: остаться здесь и налететь на драку — или тащиться ещё два часа до места поуютнее, где зато мы сможем выступить без проблем, а потом поужинать и провести ночь за сном, а не подсчётом ссадин и синяков.

— Да это легко. Ты сама смогла бы туда перелезть.

— Легко тебе. А некоторые люди высоты не выносят. Это не страх, они просто так устроены… я помню.

«Помню» — с этим всегда стоило считаться. Иной раз она вспоминала очень странные вещи, о которых мы оба не слышали никогда, — но куда страннее то, что часто они оказывались правдой. Только чтобы эту правду увидеть, и впрямь требовалось умение Вэй глядеть на вещи из Мерцания, изнутри, с самых разных сторон — улавливать мелодии запахов, различать форму мыслей и цвета настроений…

— То есть, это болезнь? — вид у Энта был озадаченный.

— Вроде того. Посмотри, он от взгляда вниз задыхается. Смелость или сноровка тут вообще ни при чём. Если у человека горло сжалось и в глазах потемнело, он упадёт. Пусть он хоть вэйски храбрый и ловкий.

Я незаметно сглотнул. Когда о тебе говорят «он», хотя ты стоишь рядом, — дела совсем плохи. Но я-то Вэй-лорд, разве нет?

— Энт, прыгай. Я за тобой.

Аль фыркнула и воззрилась в небо. Извини. Но я лучше буду идиотом, перепуганным до тьмы в глазах и втащенным на ветку за шкирку, как косолапый котёнок, чем недоделанным Вэй, неизлечимо больным трусостью.

Мой друг легко перемахнул через ограждение балкона и уселся, свесив ноги. Рот наполнился чем-то горьким, хотя слюны не было — сухо и горько, как в дикой степи. Так. Хватит. Он делал это сотни раз.

— Смотри, — он скользнул на узенький бортик над пустотой, едва придерживаясь за перила, — ты просто на неё шагаешь. Это даже не прыжок. Оттолкнись, шагай на нижнюю ветку и сразу хватайся за верхнюю.

Заканчивал он уже оттуда — с дерева. Невозмутимый и грациозный, как бир. И что бы он ни говорил, но без прыжка не обойдётся: моих шагов до места, где он стоял, вышло бы два, не меньше.

По воздуху над землёй, далеко-далеко внизу. «Какой тут этаж, Энт?» — «Двадцать второй, две двойки, мне всегда казалось, что это к удаче». Надеюсь, ты прав, эджейан. Удача мне сейчас пригодится.

Рука Аль легла мне на запястье. Её глаза сейчас напоминали штормовое море: зелёные с серо-лиловым отражением туч, полные зимней бури.

— Не надо. Он тебя прекрасно выведет по лестнице через кухонную дверь, ночью там никого нет. А если кто и забредёт за перекусом, в лица вам таращиться не станет. Тем более, твоё будет закрыто капюшоном.

Я улыбнулся.

— Но так быстрее. И я хочу разок увидеть, что и ты ошибаешься. Иногда.

— Вэй-лорд.

— Вейхани.

Дальше я просто прыгнул. Одним слитным движением: опереться ладонью о перила, оттолкнуться — в миг, когда всё заслонила тьма, мою руку накрепко сжала рука Энта. Я сумел поднять веки. Выдох. Вдох.

Он рывком подтянул меня поближе и перехватил за пояс, то ли удерживая, то ли обнимая. Мы стояли вплотную — он наверняка слышал, как бешено колотится моё сердце.

— Круто, — невозмутимо сказал он.

— Для Вэй не очень.

— Не знал, что среди их талантов есть лазанье по деревьям.

— Ты сто раз говорил, что я особенный.

Его смех унёс налетевший ветер.

— Давай вниз. Я первый. Если почувствуешь, что нога соскальзывает, не пугайся, я подхвачу. Идём?

— Погоди.

Я знал, что надо ей что-то сказать. Мы не попрощались на балконе, потому что я всерьёз не надеялся прыгнуть сейчас. У нас было бы время: пока топаешь пешком с двадцать второго этажа, можно сложить и спеть песню, а не только попрощаться. Хотя зная нелюбовь Энта к хождению по ступеням, мы спускались бы в шахте, а подъёмник едет так быстро, что успел бы я лишь её поцеловать: в нём удачно мало места… Я стоял и смотрел на неё, чувствуя, как горят щёки от картины нас с нею лицом к лицу в тесной кабине, мы одного роста — наши губы встретились бы сами, и она… и мы…

— Вил.

Она перегнулась через ограждение, вглядываясь в нас сквозь поднимающуюся метель, прячущую её от меня за вуалью плотного влажного снега.

— Не лезь в свары, ладно? Я хочу увидеть тебя через полтора знака — живым и целым. Обещаешь?

У меня перехватило горло. Наверное, от высоты. Или ветра.

— Вил, обещай. — Её смешок прозвучал как-то незнакомо. — Я не хочу утешать Энта до конца Сумрака.

— Не придётся. Вейхани.

— Что?

— Всё будет хорошо. Правда.

Мы оба невольно повысили голос, перекрикивая метель, хотя орать среди ночи вряд ли было разумно, если уж мы ещё хотели, чтобы моё присутствие в Замке осталось тайной. Но Энт молчал. Я не мог понять, сердится он или нет.

— Я обещаю.

— Гладких дорог.

Не знаю, сумел бы я перестать на неё смотреть, но она повернулась и ушла. Мне хотелось и сказать за это спасибо, и разозлиться — на судьбу, Орден и собственную бестолковую гордость… и вернуться.

— Спускаюсь, — бросил Энт.

Дальше было не до раздумий: ползти вниз по мёрзлому, скользкому от снега дереву, нащупывая опору вслепую, под порывами ветра, то и дело норовящего хлестнуть с размаху веткой или хорошенько рвануть ту, за которую держишься, выдирая из окоченевших пальцев, — это веселье выбило из головы все мысли, кроме одной: если сорвусь, Энт поймает меня. Я постоянно ощущал его рядом, его рука то и дело ловила мой сапог над пустотой, возвращая на что-то твёрдое — по-моему, иногда это было его плечо, но я уже не ощущал разницы. Как он слезал тут один, совсем ребёнком, я не понимал. Без него я бы давно уже лежал под этим деревом, переломанной кучкой мяса и костей, вряд ли способной продолжить путь в Сумраке.

Когда под ногой обнаружилось нечто более устойчивое, чем ветка, я даже не сразу понял, что это земля и спуск закончился: как раз в этот момент пальцы окончательно онемели и разжались, и я молча упал — не думая, не успев испугаться, с единственной яркой вспышкой: Энт! Моя спина прижалась к его груди, его руки подхватили и обняли, помогая встать. Несколько секунд мы так и стояли, не двигаясь, привыкая к ощущению твёрдой почвы и безопасности. Волосы возле уха пошевелил короткий смешок:

— Это за степь.

— Ненормальный, — пробормотал я. И сам засмеялся, хрипло и кажется, сквозь слёзы. Он обнял сильнее:

— Прости.

— Да ну, было весело.

— Очень.

Ветер прекратился — похоже, дуть просто так, не сдёргивая людей с деревьев, ему было неинтересно, — и мы тихонько пошли от Замка прочь, сперва в сторону конюшен (они легко узнавались по мелодии уюта, тепла, сонных мирных дыханий — мне всегда нравились сны зверей, а здесь особенно, ведь их любили, а в ответ любили они, ясной простой любовью, и одно это ощущение уже согревало и успокаивало), а потом к фермам и мимо них, минуя опустевшие сады и поля — туда, где Тень Ордена заканчивалась Чертой.

Между прочим, охраняемой. Хотя я очень сомневался, что глубокой зимней ночью орденской страже придёт в голову шататься у Черты, неведомо кого и куда собираясь не пропускать. Предположить, что найдётся безумец, который полезет в Тень сейчас, когда не видно ни тропы, ни собственных рук, ни даже самой Черты — невысокой изгороди из густого кустарника вильт, сейчас растерявшего все свои сияюще-белые ягоды и ощетинившегося мелкими острыми шипами, — нет, на такой подвиг даже самый отчаянный вор не решился бы. Разве что перед тем нажевался бы дрёмы, запив это дело стаканом крепкой ариты.

Куда мы идём, я понятия не имел, но Энт уверенно шагал вдоль ограды, словно видел в темноте, как кошки. Я тихо радовался, что одежду он мне дал чёрного цвета, и если я полечу в проходящую у Черты невидимую канаву, то хоть грязь будет незаметна. Да и колючки, наверное, прочный кожаный наряд не проткнут.

Энт взял меня за руку, останавливая. Я замер, пытаясь разглядеть стражников и не дышать: стук моего сердца, казалось, разносился на тар вокруг. Больше всего мне хотелось упасть на землю и замереть, слиться с остатками чахлой травы, прикинуться камнем, тенью.

— Спокойно, — шепнул он. — Мы одни.

Я перевёл дыхание.

— Здесь есть проход. Кусты растут реже, я тут выбирался, — раздалось чирканье спички о коробок, и меж его пальцев вспыхнул крошечный лоскуток огня. — Надень перчатки.

Я послушно полез в карман и вытянул две изящные вещицы из тонко выделанной тиснёной кожи — они выглядели украшением, а не предметом одежды, не тем, что носят каждый день, особенно шатаясь ночью по полям и готовясь пробираться сквозь заросли колючего кустарника.

— Надевай, не то поранишься.

— Они красивые. Жалко, если испорчу.

— А руки не жалко? — спичка погасла, оставив едва уловимый дымный след. Он снял заплечную сумку, вытащил плащ, резко встряхнул и накинул мне на плечи. Плащ оказался шире того, что он носил раньше, и закрыл меня всего, едва не подметая краем землю. Отороченный мехом ворот скреплялся причудливой многогранной пуговицей, ярко сверкнувшей во тьме.

— Надеюсь, застёжка не алмазная, — хмыкнул я. Энт застегнул ещё пару пуговиц, которых я в широких складках поначалу не заметил, и набросил мне на голову непривычно глубокий капюшон.

— Рубины. Не первый сорт, но прожить на такой камешек дней десять, наверное, можно.

Я прикусил губу. Его глаза блеснули под стать драгоценным камням:

— Что?

— Разве тебе можно отдавать такое?

— Это старая вещь отца, — резко сказал он. — Не начинай снова. Ты обещал. И надень уже перчатки, или я их тебе надену сам.

— И как ты мне позволил самому обуться…

Я отнял у него сумку, тщетно попытался приладить за спиной, но в итоге сдался и попросту перекинул одну из её ременных лямок через плечо.

— Так неудобно.

— Ничего.

Он вытянул из-под ремня полу плаща, тщательно расправил, пригладил воротник. Мы оба знали, что это просто способ оттянуть на пару лишних минут тот миг, когда я шагну за Черту — один. А он вернётся. Домой. В такую ночь самое место любому нормальному человеку — в тёплой постели у себя дома...

— Вил…

— Не надо, — сказал я. Глаза щипало всё сильнее, и я радовался, что капюшон полностью скрывает лицо. Но ему не обязательно было видеть, чтоб догадаться… как и мне. Он кусал губы, а я ощущал медный вкус крови, и это происходило всерьёз, Чар связала нас намертво и не оставила места для крохотных секретов, которыми мы с детства привыкли защищать свою гордость, прячась за надёжной завесой из одиночества.

Он взял меня за руки и тихо стоял, глядя в сторону. И даже понимая его не хуже, чем себя самого, я не успел поймать момент, когда он стиснул мои пальцы и упал в раскисшую траву на колени у моих ног.

— Ты в своём уме?! — прошипел я, напрасно пытаясь отнять руки или поднять его: — Встань немедленно!

— Не уходи.

— Пусти!

— Я с тобой. Или вместе вернёмся.

— Хватит! Трясины, ты…

— Идиот? Эгоист? Кто ещё? — лучше бы он плакал сейчас, чем так улыбался: бешено, зло, отчаянно. Я медленно, глубоко вдохнул и рывком вздёрнул голову, отбрасывая капюшон с глаз.

— Отпусти. Ну?

Мы смотрели друг на друга один долгий, бесконечно долгий выдох и вдох. Его руки разжались, голова склонилась, волосы закрыли лицо. Я встал на колени тоже и обнял его крепко, как мог, притягивая к себе изо всех сил, не обращая внимания на впивающиеся в грудь пуговицы-рубины, чем-то острым колющую рёбра сумку, на грязь, безнадёжно пропитывающую совсем уже не белый плащ.

— Мы же встретимся. Всего через полтора знака. Клянусь памятью мамы, моей минелой и Чар.

— Я знаю.

— Я люблю тебя.

Он резко поднялся и помог встать мне, не сводя с меня глаз.

— Тогда вернись.

— Энт, что ты делаешь… — у меня пропал голос. Я с усилием сглотнул. — Не надо так… пожалуйста.

— Я не могу тебя отпустить.

— Не мучай меня!

К счастью, я сразу сумел заткнуться: выкрикивать в ночь ещё и мои чувства точно не стоило. Ну, всё. Это надо прекратить. Я — Вэй. Я решаю.

— Энт?

Залитая мягкой кожей перчатки моя рука бережно тронула его подбородок, щёку, отвела волосы со лба. Шло самое тёмное время суток, звёзды полностью скрылись за сплошным покровом из туч, и я едва мог разглядеть его — в Сумраке. Но в Мерцании облик его Кружев пылал передо мною костром, лиловым и алым, а ещё неистово белым, как сама суть пустоты, способная ослепить, стереть все прочие оттенки и ноты, разметать в пылинки без тени и памяти в этой всепобеждающей, безжизненной белизне. Но я мог плеснуть туда трель минелы и звёздный свет, блеск весенних ручьёв, аромат медвянки, сладость груш и густого, как кровь, вина… Со мной он никогда не останется в пустоте. И глубоко внутри нас, в сплетениях самых хрупких мелодий, он знал это сам. Знал я. Мы… были одно, были едины — и неразрывны. Сейчас я не был уверен, чьими глазами смотрю на тонкую застывшую фигуру во тьме, чьи слёзы бегут по щекам, я вернусь в Замок — один и всё же нет, никогда… кто это — я?

— Встретимся здесь?

Тонкая перчатка стирала, едва прикасаясь, следы слёз. Рыцарь не должен плакать. Разве что — в одиночестве.

— Лучше там, где я лечил тебя вначале. Здесь может быть стража. Помнишь ту полянку?

— Помню. Я приду. Но не ночью, — наш тихий смех прозвучал столь слитно, что я не распознал бы в нём второго голоса. — В полдень.

— Десятый день знака Ветра.

— А если он к этому дню тебя не посвятит? Полтора знака — это Тигр и половина Ветра. Не десять дней.

— Полтора знака от дня, когда он это сказал, а не от начала зимы. Я уже считаю.

— Я буду там десятого. Но если Посвящение не состоится, ты вернёшься. А я подожду.

— В лесу?!

— Не глупи. Возле Тени, представь, кроме леса есть сьерин. А рядом — деревни, трактиры и гостиницы.

Мы обсудили всё это много раз — ещё в Замке. Сейчас можно было просто молчать. Но я боялся новых вспышек горя, ярости, требований, просьб и слёз… просьбы хуже всего. Когда друг начинает молить тебя, кем надо быть, чтобы отказать ему? И понимая это, каким надо быть другом?

— Энтис, послушай меня очень внимательно. Если на Посвящении он с тобой поиграет всерьёз, то уйти сразу ты не сможешь. И уехать верхом — тоже. И не надо повторения той истории с сапогами. Ты понял?

— И что тогда?

— Если не придёшь десятого, я подожду часок и пойду в деревню. И вернусь назавтра. И потом тоже.

— Я приду.

— Энт. — Наши глаза встретились. Руки словно сдавило в тисках, но он не замечал, как сильно сжимает, а я сейчас скорее бы остался вовсе без пальцев, чем сказал ему. — Нельзя начинать странствие через боль. Я… не хочу быть твоей болью.

— Ты не боль. Ты мой воздух.

— Хотелось бы ещё быть радостью.

Мы разрываем взгляды, лицо горит, и его не остужает даже хлёсткий пронизывающий ветер.

— Едва я тебя увижу, радости будет достаточно.

— Но мне её будет маловато, если ты свалишься мне под ноги в свежих следах от меча Мейджиса.

— Я не свалюсь.

— Рыцарь.

Смех едва слышен, но и сейчас он общий, и это греет, даже когда мне холодно, холодно, будто весь Сумрак стал ветром и льдом. И когда меня обнимают, холод остаётся — вместе с теплом, жаром, пламенем.

— Иди.

— Да.

— Ты так и будешь стоять до рассвета?

— Гладкой дороги, Вил.

— Спасибо, эджейан.

— Передай Хету, что мы его любим.

— Он знает. Подозреваю, он слышит это и сейчас. От неё и тебя одновременно.

— Ну, иди.

— Не дразни Мейджиса, Энт. Держись потише. Я свихнусь за полтора знака, представляя, что он с тобой сделает на Посвящении.

— Ничего он не сделает при всех. И да, я оценил, как ты веришь в мою клятву и моё искусство танца.

— Я верю. Десятого. В полдень. Захвати горячих сырных пирожков. Обещаю, что остыть они не успеют.

— Ладно. Обещаешь?

— Да. Иди. Удачи, Энт эджейан. Очень-очень много удачи.

— И тебе. Спасибо. Прощай.

Мы отвернулись друг от друга одновременно. По-моему, иначе и впрямь простояли бы тут до рассвета, а там и до заспанной и злой стражи: обходить Черту зябким дождливым утром — занятие не из приятных.

И хотя оба мы были тепло одеты, сыты и здоровы, и очень скоро ветреная ночь обещала смениться по-зимнему блёклым солнцем, а главное, тёплым домом и непременным горячим шином с ромом или аритой, без него ни одна кухня в это время года не обходилась, а уж путнику его предложили бы наверняка, будь он в белом плаще Ордена, чёрном вэйском или скромной накидке менестреля, — но глубоко, в сердце или в самых тонких завитках кружев, билась холодная тёмная пустота, которую не прогонишь шином с аритой.