Глава 20. Песня

Музыкой, шелестом, пением ветреных струн. Струны тревожатся, колеблемые мечтами, страхами, болью и смехом. Грёзы. Плыть в океане плавно шуршащих грёз. Ловить всплески и тени: надежды, отчаяние, досада, удача, тоска, любовь. Что-то о потерях… что-то о непрощении… Далёкий, далёкий. Ласковый холод дождя, и лица, которого нет, касаются мягкие лапки несуществующих капель. Глаза, которых нет, полузакрыты. В них блики стотысячецветных радуг.

Любовь… и память. Туманы, тень. Островки звуков, ощущений и слов выныривают мазками красок и тонут в тумане вновь. Всплески чувств, отголоски мелодий… таких простых в сравнении с мелодиями вокруг, сквозь, повсюду, одна из которых — я. Лёгкая, перламутровая, совсем негромкая песня. Любовь цвета сумерек, тающих в густой синеве. Любовь цвета полуночного первого снега. И цвета лепестков маргариток, отражённых в стали ножа, и рассветной росы, и перьев ласточки.

Я не помню, не помню… лица, голоса, но помню свет улыбки, помню тепло пальцев в руке и летний смех.

И тревогу. Всегда.

И поэтому я вспоминаю. Так больно, так несвободно… цепи из прошлого, оковы былой тишины. Как пуст и беззвучен был прежний мой голос, как бледны колебания струн. Но песня её глаз, мягкость прикосновений. Жар слова: верю. Речная прохлада: люблю. Паутинки лёгких волос, запах влажной горячей кожи, облитой воздухом странствий. Я буду помнить — даже когда забыл почти всё. Было ли имя, а может, лишь смех во снах, лишь дождевой ландышевый аромат, мои губы хранят её вкус — терпкий и пыльный, сладкий, опьяняющий — даже сейчас, когда нет губ и тела, способного ощущать вкусы и ароматы. И нет ничего, в чём может храниться память.

Наверное, кроме музыки.

Любовь. И печаль, печаль без края, она ловит и топит в волнах, и так легко — так желанно — оставить её и взлететь, свободным и лёгким, пустым — и наполниться играми красок, мелодий, света. Раствориться полностью, без следа, и только лететь, только слушать, любоваться, только кружиться в танце. И петь. Чем ещё в мире радуг, дождей и сна заниматься песне?

Песня, которую ты поёшь, — это просто ты сам. Она твой простор, твой океан, твои крылья. Однажды я освобожусь.

Но не теперь. Как же нелегко: цепляться за память, загонять её острия всё глубже в себя, вновь и вновь пропитываться её страхом, слабостью, болью. Но я не перестану. Пока мне есть кого защищать. Её, мою любовь, уже не надо, её узор давно растаял, и я не могу отыскать её песню, ведь любовь моя пела лишь в Сумраке. Жаль, как жаль. Грусть обвивает меня колючими лозами, но хорошо, она ранит — и возвращает в воспоминания. В дни, когда песня, летящая сквозь Мерцание, была человеком.

Но пел я и тогда. И ловил мелодии, что стали теперь моим миром и струятся повсюду, но в то время я едва их слышал и тосковал от невозможности коснуться, понять, во всей красоте ощутить. Я просто пел — сумрачным голосом, под музыку, льющуюся со струн, а те далёкие звуки пытался забыть, потому что для меня они были запретны. Не можешь коснуться — отвернись, отойди и забудь. Но я и тогда был не из тех, кто легко сдаётся и забывает. А затем мой голос соединился с другим, и я узнал свою любовь.

Память… её слова и мои мелодии, мы создавали общую музыку и отпускали в мир плоды нашей любви куда раньше, чем слились не только голоса и сумрачный наш союз был скреплён близостью тел и клятвой. Но нам не требовались обещания: мы не могли бы стать ближе. Приникнуть теснее и глубже войти… Я был так наивен и слеп, считая, что мы будем вместе вечно — в Сумраке и Мерцании. Я ищу и ищу её в волнах, в вышине, в запределье, порой чувствую слабый вздох её струн… или то лишь обманчивый ветер. Но я ищу. Настанет миг, и я уйду в безграничную высь, и там, быть может...

Быть может.

Любовь моя простит эту зябкую вечность порознь, ведь я защищаю. Я остался у грани защищать наше дитя. Кружусь поодаль, ловя рвущиеся сюда, ввысь, ноты его песен, его страсть, огонь, ураган. Смелый. Полный нетерпения, полный отчаяния. Как я когда-то… пока тот, от кого я прячусь, не убил меня.

Ищет меня до сих пор. Иногда. Ныряет вглубь, взлетает в вышину, раскидывает сети. Смешной. Его мелодия тяжела и горька, как собранный с мшанки мёд. Он никогда не станет лёгким и чистым, таким прозрачным, чтобы меня услышать. Да и кому поймать те звуки, в которые я превратил себя, умирая… убегая, но в страхе не за себя — за мою любимую, за моё дитя. За того, кто дал мне жизнь, пусть и не желал того. Спасая всех, кого тот, от кого я прячусь, смог бы с моей невольной помощью погубить.

Слушая дерзкую песню, знакомую песню, вызов и красоту, полёт и стремление, тихонько спускаюсь и набрасываю тончайшую, неощутимую сеть. Зову моё дитя — шёпотом, чтобы тот другой не заметил. Укрыть легко. Пока легко. Вскоре всё изменится. Пламя рвётся на волю, алое сливается с белоснежным, покров тишины тает в их общем огне. Дитя моё полно гордости, в нём всё меньше и меньше страха.

А тот, от кого я прячусь со дня моей смерти, всё ближе и ближе. Но он сам дал мне средство защиты, когда обманом проник в моё кружево: в тот миг он открылся мне. Нельзя войти столь глубоко, чтобы спеть чужим голосом, — и не открыться.

Но я теряю нить, образы и события бледнеют, тают в тумане. Я едва могу отличить собственное дитя иногда, так близко кто-то ещё, голоса так похожи. А иногда он исчезает, едва уловимо, словно отступает на шаг в былое… становится нереальным на миг, почти сном. Как я сам. Теперь, когда умер.

Собираюсь, насколько могу. Трудно, ведь тот, от кого я прячусь, способен учуять цвет чувств, запах тревог, надежд и желаний. Пусть все они в прошлом. Но надо, иначе какой из меня защитник. Хоть и прежде, в Сумраке, я им не был: бродяга, ветерок на дорогах, никто. Только поющий голос. А моя любовь пошла за мною против воли друзей и родных, ломая стены обычаев, не ведая, что нарушаю я и законы: будучи тем, кто я есть, скрывая умение слушать мелодии иного пространства… создавать их. Я не знал, отчего отец, великий мастер в этом деле, не учит меня. Его узор витает вдали, холодно и неясно; однажды я видел его и в Сумраке, но помню лишь ощущение силы, покоя и плотной, непререкаемой тишины. Всё то, чего совершенно не было в матери… её хаос и шум, ожоги упрёков и непрощения, резкие ноты неутолённых желаний и рваные нити кружев. А я хотел мелодий, полных гармонии, слышимых мне с рожденья, и к ним ушёл: тоскуя по ней, не понимая и опасаясь его. Стремясь к миру поющих Кружев…

Любви я не искал, на неё я не имел права. Если в любой миг можешь навлечь беду на себя и тех, кто рядом, поневоле выберешь одиночество. Но она появилась нежданной, моя леди, чей слух ловил лишь сумрачные звуки — но что-то в ней отзывалось на голоса Мерцания, иначе отчего её так манил мир слов, соединённых в стихи, мир музыки и дорог, колебаний струн, красоты неба, лесов и гор, звёзд и океана.

И свободы — всегда. До неё я был листом, летящим по ветру, а она научила меня понимать самую суть свободы. Но я же и отнимал у неё свободу — когда шёл возле, когда пел в Мерцании… я помню её смех, ясный, как ручеёк: если Вэй заметят тебя, разве отец не придёт на помощь? Но я не знал… тишина, что встречала меня всегда, едва я пытался позвать его, смущала и отталкивала. Она видела мои сомнения, и смех угасал. Но голос её и взгляд были полны тепла, когда она говорила: пойдём в мой дом, стань таким, как мои братья, и мы снова сможем отправиться в путь, но никого не опасаясь. И я желал этого — для неё, не для себя. Однако подобным мне, таившимся от закона, путь в обитель истины и чести был заказан.

Они бы узнали меня. Поняли, кто я. Я слышал с детства: в Тени отличают тех, кто поёт в Мерцании, их отдают Звезде — или ведут на костёр. В костёр я не верил, то была страшная сказка из давних времён; иное пугало меня: нас ждала бы разлука. Любовь не удержит нас вместе. Едва сын моего отца привлечёт внимание Ордена, тишина закончится: он заберёт меня. Но не её. А что ждёт её после? Угрюмые взгляды, подозрения, позор… для дочери Тени позором будет даже намёк на участие в чьей-то лжи. Пусть ей не скажут злых слов, я-то знал, какую боль может причинить молчание.

А затем она сказала, что ждёт дитя. И я был поражён, счастлив, горд, и в то же время охвачен ужасом. Мне некуда было отвести её, кроме покинутого ею дома, а для меня он был под запретом. Но я не мог поступить иначе. Нельзя рисковать уже двумя жизнями… одна из которых могла оказаться такой же, как моя. Не принадлежащей себе с рождения. Никто не станет вырывать дитя из рук матери, но забыть о том, кто растёт у неё, ожидая пробуждения дара, — нет. Подобных детей слишком мало, чтобы о них забывать. Поющие в Кружевах не должны петь на свободе.

Я хотел лишь любить её, быть с нею рядом. Подбирать музыку к её стихам и отпускать их на волю. А потом научить музыке наше дитя, если пожелает. О, я знал и законы, и причины требований Звезды, но знал и то, что своё место я нашёл уже, и Мерцание принимает меня — такого, как есть, неспособного тратить свой дар на что-то иное, чем поклонение красоте. Когда я касался Кружев, они искрились и смеялись. И всё становилось легче, чище, прекраснее. На волос, на миг, но этого было достаточно.

И появился он. Нет, сперва я сам кинулся в глубину, от отчаяния, от тоски предстоящей разлуки: где ещё мог я найти утешение, как не в сплетении Кружев? То был и взлёт ввысь, в запределье, и падение всё ниже и ниже, минуя звуки и формы, туда, где терялись понятия нот, ощущений, аромата и цвета. Я не знал, стремлюсь ли убежать — или напротив, прийти к себе, к гармонии, найти возможность и в разлуке быть с нею рядом, неразделимо… Вот там он нашёл меня. Кто — остаётся тайной. Я парил во вневременье, лёгкий и способный на всё, наслаждаясь, свободный, без сомнений и страха, без оков Сумрака — и даже оков любви, ведь там, в высокой звонкой глубине, любовь разлита повсюду подобно воздуху, о ней не стоит волноваться, её нельзя потерять. Странные блики жизни парили вокруг меня, чуждые неимоверно — и близкие, как никто; иные пели, иные пребывали в безмолвии, но все смеялись, и даже исчезновение, сходное со смертью, полнилось красотой и радостью. И когда один из струящихся узоров коснулся меня и пропел приветствие, я ответил тем же, тоже смеясь, чувствуя восторг и счастье. Слов я не слышал; мы обходились без них. Он поведал, что я прекрасен, как радуга, как летний рассвет, что он давно следует за моей песней. Я отвечал тем же: он полыхал огнём, неистовством бури, он был самой сутью всего, что мнил я свободой. Он спросил моё имя, и я назвал его — настоящее, ведь можно ли не ответить пламени, ветру, сверканью молний? Он заметил мою печаль, и я рассказал: об оковах, грядущей потере, любви и лжи… о терзающем душу страхе одиночества. О той, кого я не мог — не имел права — возле себя удержать.

И там, в глубине высоты Мерцания, в переливах поющих Кружев, я открылся всецело, как никогда и ни с кем, как не открывался даже ей, моей любимой. Ведь огненное, ураганное существо, полное красоты, мудрости и свободы, — оно было как я, оно знало меня всего, не было смысла от него таиться.

И я был счастлив. О да. Даже сейчас воспоминания о мгновениях — или вечности — вместе с ним, в том общем нашем полёте, наполнены ветром, наслаждением, счастьем. Даже после того, как он убил меня.

Но нет, ведь на самом деле это сделал с собою я сам. Он лишь указал мне путь, но не требовал идти по нему. Он не требовал ничего. Но обещал много — всё, по сути. Жизнь без скрытности и обмана, честь вместо презрения, мою любовь, мелодии Чар и свободу. Что удержало меня от раскрытия последней из тайн — о нерождённом нашем ребёнке? Я не знаю. Быть может, добрые боги и впрямь хранят нас, обитая здесь, в глубинах Мерцания, и кто-то из них решил позаботиться о моей любимой, защитить её дитя ради наполняющего её душу тёплого света. Но тогда я не думал, что нам понадобится защита от моего нового друга — единственного, кроме неё. Я верил ему. Безгранично. Я ведь любил его.

Он поведал, что в Единстве Звезды обладает немалой властью, в чём я не сомневался — он впрямь был звездою, сияющей ярче солнца. Он звал неверным, несправедливым всё, чему с детства противился и я: Черту вокруг Теней, неприязнь Ордена к обладателям дара, закон об открытых. Его кружево пронизано было грустью, протестом, стремлением снести преграды — и сделать всех людей равными и достойными, внутри Тени или вне её. И он знал — как. Он говорил о Великой Тайне, разделившей Созвездие на Орден и Вэй. О том, что как вино из ягод вильт становится безвкусным с годами, так таинства Чар теряют силу, если мелодии не поются, а лежат забытые в виде знаков на бумаге, в подвалах, в паутине и пыли. О том, что старая Тайна выдохлась словно вино вильт, и в Багровые Годы Орден понял это, но не открыл правду, а отгородился Чертой и от Звезды, и от странников-певцов, подобных мне, способных ловить мелодии Кружев, а значит, раскрыть обман. Он говорил, что эти знания пришли к нему из глубин, где мы кружимся сейчас — лишь мы двое, а прежде проникал сюда только он один, и поэтому ему одному ведома истина об Ордене и давно потерянной Тайне. Он говорил, что долго искал способ донести истину людям — стремясь не унизить Орден, но вернуть ему право зваться Светлым, ведь самый яркий свет гаснет под гнётом лжи. И тогда, говорил он, Черты не станет — а с нею и презренья к странникам, дарящим миру смех и песни, красоту и беззаботную радость свободы.

Я слушал зачарованно, ведь он открывал дорогу в мои мечты, самые волшебные и нереальные грёзы. И едва он сказал, что вместе мы сделаем это, я согласился — без страха, без колебаний. В том не было бесчестья и зла: мне лишь следовало пересечь Черту любой Тени, как обычный путник, а не певец, войти в Замок, отыскать хранилище книг и оттуда позвать его в Кружевах. И когда он нырнёт ко мне, а Рыцари ничего не заметят и никак не остановят нас, — он откроет правду, и уже никто не сможет ему не поверить. Черты не станет, и страна навсегда изменится, окончательно излечив последнюю рану войны. Меня же он введёт в Звёздную Башню в статусе вейлина — а возможно, как знать, и магистра новой Звезды.

Больно. Как много боли от воспоминаний. Тяжесть стальных оков, но я сам заковал себя в эти цепи — я должен помнить, чтобы защищать. Моё дитя, с улыбкой моей любимой, с её печалью в уголках губ. Её гордость, её непреклонность, уменье читать в сердцах и складывать слова в строки волшебных песен…

Улететь, освободиться. Ах, моя любовь, найти тебя — высоко, высоко вдали, где нет плетения узоров, связывающих меня, врезающихся в душу цепями памяти… Но нет. Для тебя, моя любовь. Я останусь.

Она не знала, куда и зачем я иду: мне хотелось сделать подарок, удивить её. Увидеть улыбку без грусти — как в тот день, когда я встретил её. А ещё я чуть боялся словами спугнуть удачу, а потому лишь обещал к закату вернуться. Она не спросила, зачем я ухожу без минелы с первым лучом солнца; я помню быструю тень тревоги, нежность прикосновений, тепло поцелуя. Прядь тонких волос на моей щеке… аромат дождя и ландышей.

Потом не было ничего, достойного воспоминаний. Суета, гневные лица, громкие голоса. Вкус дрёмы на губах — последнее, что ощутил я в мире Сумрака. Я сделал то, что он велел мне, и никто не остановил меня; в тёмной холодной комнате, полной шкафов, пыльных свитков и книг, я спел мелодию призыва, но он не явился. Однако пришли другие… шумные, негодующие, растерянные, смущённые. Я звал его снова и снова, уже понимая, что он ошибся — Тайна или нет, но сила Чар не покинула Орден, иначе как бы они меня услышали? Они говорили что-то о воровстве, Звезде… о костре. Но я не мог им ответить. Мой рот открывался, но с языка не слетало ни звука. Вкус дрёмы, густой острый запах… хотя я сорвал всего один маленький лист для храбрости по пути сюда, но дрёмой пропиталось всё: комната, горло, в глазах стояло сплошное дрёмно-зелёное марево… а слов не осталось. Совсем. Ни слов… ни песен.

И в те мгновения я уже знал, что он предал меня — и лгал с самого начала. Его мелодия пряталась здесь, пронизывая моё кружево; он следил, выжидая, и его торжество пахло дрёмой. Он открылся мне — не желая того, случайно, и я понял, чего он добивался. Я был лишь камушком на доске, убрать он хотел фигуру поважнее: человека, которому по нелепой причуде судьбы довелось стать моим отцом. Сын, пусть выросший не в его доме и не обученный им, — застигнут в Ордене за воровством. Редкий вэй-лорд вынесет тяжесть такого позора, а он был не просто вэй, а Лучом. И я не смогу ему объяснить, оправдаться — потому что голос мой смолк навсегда. Он увидит открытого, дрёмника и вора, и убьёт или отдаст Ордену для костра — с ним будет покончено. Никто не забудет. Никто его не простит.

А моя любовь останется хуже, чем одна: лейан жалкого вора, мать его ребёнка. Ребёнка открытого…

Да пусть в итоге мне и сохранят жизнь, отняв Чар, какой в том смысл? Ведь петь я больше не умею.

Ускользнуть в Кружева я не мог тоже, но я поймал глубокий миг тишины, столь всеобъемлющей, что сама она была средоточием звука, всех звуков Мерцания, слитых воедино, и там — глубоко в вышине — что-то новое и властное позвало меня, чуждое всем мелодиям, что я знал, — но и знакомое до боли… и близкое, как часть меня самого. Лишённый музыки голос, полный силы, которой я не мог и вообразить.

И хотя эта сила была пропитана смертью — и временем, множеством столетий, и её было не удержать, она сминала и рушила меня, мою суть, нити моих онемевших кружев, хватала ощеренной пастью и рвала, полная голода, ожидания и надежды, — я приблизился к ней и взял всё, в то же время всё отдавая. И тот, кто был другом, а после предал, закричал яростно и неистово — потому что я выскользнул из его власти, из чьей угодно власти в Мерцании и Сумраке, и люди, державшие меня, застыли ошеломлённо, ведь тела моего там больше не было.

И нигде. Ни в Поле, сложной многослойной ткани узоров… ни меж нитей, где струятся разноцветные волны мелодий… ни в той глубине, где он тщетно искал и до сих пор ищет меня. Что остаётся от песни, когда затихли колебания струн? Что остаётся от любви, когда выцвела память?

Всё в прошлом, и я жажду свободы. Стереть всё окончательно — красоту огня и вкус дрёмы, восторг и близость чуда, безгласность и боль, — и умчаться туда, где возможно, о, лишь возможно, я смогу отыскать её… Но я держусь. Снова и снова кидаю себя в зубы хищной голодной силы, в цепи памяти. Ради того, чтобы защитить наше дитя. Укрывать его мелодии, такие яркие и прекрасные, от умеющих слышать. Я не знаю врага, и потому врагами приходится считать всех. От каждого заслонять.

А он врывается в Кружева всё неистовей. Его замечают… почти. Однажды понимаю, что за ним уже следуют по пятам, и так знаком цвет мелодий того, кто следует… Смешно: это словно я сам, когда-то в прошлом, пока мой враг не уничтожил меня. Лёгкий и дерзкий, требовательный и нежный, зимний ветер и пламя. Если бы тогда, давным-давно, я знал себя — тот, кто убил меня, не подобрался бы, отразив меня, как в зеркале… но тот, кто следует за моим сыном, он себя знает. И я вмешиваюсь, хотя больно, надо собирать себя в узоры Кружев, из призрачной пустоты в былого себя, горечь и боль… у меня получается. Затенить трели сына, отвлечь второго новым узором, подтолкнуть моё дитя туда, где безопасно, в дикую землю, в тишину, что гасит мелодии. Но едва не гасит совсем. Пусть так. Лучше его сумрачное тело умрёт, чем враг поймает в ловушку суть Кружев.

Но что-то… кто-то неясный, как давний сон… освобождает его. Окутывает замершее кружево лёгкой плотной пеленой нереальности — и лечит. И я чувствую страх, потому что этот кто-то проникает в узоры моего сына, обвивает, становится частью… разве не то же делал тот, кто и сейчас ищет меня?