Глава шестая

«Твое имя, как небо, далекое,

Высокое, выше взгляда.

Тянусь к нему всем сердцем,

Но никак не постигну

Его души.

Твое имя — мое призвание

И моя боль, неизбывная

И кропотливо ткущая

Мечты

Опрокинутых миров.

Твое имя сливается с моим

Там, где горизонт,

Там, где океан целует солнце.

Я приду туда однажды

И воскрешу тебя

Именем твоим,

Нанна...»

Фин зачарованно раз за разом перечитывал строки, такие ясные, такие понятные сейчас. Имя оживало, имя восторженно пело, имя крушило небо и воду яростным штормом, хохот которого был слышен за стенами.

Вот она идет навстречу ему. Словно вытканная из органзы и бронзы, дыхания роз и смерча. Светлая кожа и темные глаза. Мало кто в Саоссе мог похвастать такими глазами. Светлые волосы сплетены в простую косу, но тонкая выделка платья, горделивая осанка — всё говорило о том, кто она. Дочь Главы дома Книг, одного из советников самого Владыки. Она даже не повернулась к Фину, она уничтожила его одним лишь движением ресниц. Нанна.

Он сразу понял, кому принадлежит его сияние, сейчас и навсегда. Еще до первых слов, еще до прикосновений, еще до того, как она узнала, кто перед ней, и склонила голову. Он погиб мгновенно, резко, неожиданно, недоумевая и даже не пытаясь пересилить влечение.

Шторм бушевал в его душе несколько месяцев, а потом она сама пришла к нему. Фин не звал, не настаивал, не искал встречи, он только лишь дышал пониманием того, что она есть в мире. И вот она оказалась рядом.

Кто и зачем рассказал отцу о происходящем? Мог ли он сам углядеть тщательно скрываемое в душе сына? Почему он появился именно тогда, когда сердце было на вершине счастья? Какую цель он преследовал, разрывая связь, которая еще даже не оформилась, связь, о которой никто не знал? У Фина не было ответов, да он и не искал их, стремясь лишь освободиться, забыть, жить…

Нанна. Она всегда говорила так тихо. Иногда касалась пальцами губ, и он завидовал им. Нанна.

Слезы смывали буквы в черные смоляные потеки, они вспыхивали вновь и вновь каждый раз, как он произносил её имя. Скоро вся его душа пылала болью, но не осыпающей всё вокруг пеплом, а возрождающей, очищающей, сметающей всё наносное, неважное, пустое, коркой покрывающее сердце.

"… Там, где горизонт,

Там, где океан целует солнце.

Я приду туда однажды

И воскрешу тебя

Именем твоим,

Нанна..."

Фин прерывисто выдохнул. Воздух звенел, тугими плетями сжимал легкие, напряжение росло с каждым ударом сердца.

— Фин! Иди сюда!

Исиантарин схватила его за руку. Давно ли она была рядом с ним или только что вышла в коридор, Фин не понял, поддаваясь, позволяя подвести себя к окну. Девушка уже распахнула ставни. Только сейчас он понял, что ее так удивило. Тысячи окон светились в темноте шторма. Тысячи людей вышли под струи ливня, в грохот грома, во всё нарастающий ураган. Они стояли на мостах, протягивали руки к грозе, что-то говорили друг другу — и смеялись. Фин открыл рот. Все его чувства отступили на второй план, ни одно переживание не стоило того, что он видел сейчас.

Созданное им оживало в буре. Каждый человек — крупица его самого — ликовал, блаженствовал, верил. И Фин чувствовал это. Воспринимал извне и изнутри, отдавал и поглощал, незаметно для самого себя протягивая руки к небу, как и все те, кто сквозь белое сияние строений, сквозь оглушающий ветер чувствовал, что проклятье ушло, перестало довлеть, испарилось — и каждый чувствовал свободу.

«Там, где океан целует солнце».

Шторм не унимался еще несколько дней. Встречающих не выпускали в море, дни Исиантарин проводила с Фином. По большей части они молчали, балуя себя глотком жизни. Рев ветра за окнами стал привычным шумом всего за несколько часов. От грома никто не вздрагивал, вспышки молний не слепили, гул дождя усыплял. Здания, прочно вшитые в дно океана, стойко выдерживали удары стихии. Иногда Фину казалось, что вот-вот в дверь кто-то постучит, но люди после первой штормовой ночи, когда и первые эмоции были выплеснуты, утихли, не занялись своими привычными делами, не вглядывались тревожно в будущее, а дышали тишиной своих домов. Со временем ожидание стука становилось все более тревожным, Фин вздрагивал каждую минуту, прислушивался, поднимался с кресла, окидывал возбужденным взглядом синюю комнату, проходил в коридор — и возвращался едва ли не разочарованным.

Исиантарин несколько часов молча наблюдала за Фином, отрываясь от серебристых лепестков книги, затем не выдержала и все же спросила:

— Что с тобой? Я могла бы понять веселость, облегчение, спокойствие, но никак не ожидание. Кого ты ждешь?

— Я не знаю, просто чувствую, что кто-то должен прийти…

— Ты лжешь, айрими.

Фин опустил взгляд. Девушка, конечно, была права. Пока он постигал основы собственного творения и скрытые уголки своей души, слишком много его Первоначального лилось к Полотну. Его не могли не заметить те, кто пристально следит за судьбой одного из сыновей владыки. Если, разумеется, всё внимание Саосса не привлечено Сидом и его юной супругой. Вряд ли… Мидар никогда не отпустил бы нити контроля столь легко из-за столь незначительной причины, как свадьба сына. Снова болезненно кольнуло в груди. Фин словно бы заново привыкал, постигал суть боли по утраченному: он слишком мало времени провел с ней, перед тем, как вычеркнуть из своей памяти, слишком долго откладывал мысль о необходимости найти любимую по возвращении в Саосс, и теперь новое чувство подстегивало каждый нерв к напряжению, вибрации, волнению.

— Фин…

— Скоро я должен буду уйти.

— Ты не можешь задержаться?

— Не могу.

— И взять меня с собой не можешь?

Фин моргнул, удивленно уставился на девушку. Такого поворота разговора он никак не мог ожидать и теперь не представлял, что ответить. Конечно, он мог бы, только вот — зачем? Зачем вырывать девушку из привычного ей окружения, только чтобы удовлетворить ее прихоть? Зачем подвергать опасности не только себя, но и ее: переход может быть вовсе не таким простым, если вести с собой человека, который не имеет отношения к Саоссу? Зачем ему вообще рядом кто-то?..

Исиантарин вздрогнула, таким она Фина еще не видела. Обычно теплый взгляд, лучащийся каким-то непостижимым светом, теперь превращался в льдистый мрак, темнел, наливался тяжестью. Черты лица обострились, стали резче, губы сложились в улыбку, но жесткую, не скрывающую цинизм.

— Нет.

— Почему? Я могла бы быть тебе полезной…

Девушка выглядела растерянной, Фин раздраженно выдохнул.

— Полезной в чем? Управлять корабликами? Или церемонно приветствовать идущих нам навстречу? Или, быть может, читать мне стихи?

— Не нужно считать, что…

Она говорила еще что-то, но Фин даже не пытался ее слушать. Его настолько захватило новое чувство, разлившееся в груди, что всё прочее перестало быть хоть сколько-нибудь интересным. Всё очень просто. Боль дает силу не чувствовать больше боли. Чем больше боли, тем меньше ты ее чувствуешь. Парадокс. Факт. Фин ухмыльнулся, впуская в свое сознание всё новые и новые волны чувств. Одиночество, раскаяние, сожаление, тоска, злость погружали его в теплое уютное забытье. В нем не было ничего: ни Рин, ни домов, ни воды, ни эфиров, ни семьи, ни даже Нанны, ничего, кроме самого погружения. Всё глубже и глубже, до полной утраты себя, всего того, что принято называть собой. В темноту естества. Да.

Он не чувствовал, как упал, не ощущал того, как Рин пыталась привести его в чувство, не осознавал того, где находится его тело, он был так далеко во мраке…

Он не шел, идти здесь не имело никакого смысла: здесь не было понятия «расстояние». Нельзя ни приблизиться, ни отойти, когда ты находишься внутри, а не вовне. Здесь нельзя было даже мыслить, оставалось только ощущать отсутствие света, звука, запаха — и не понимать этого.

Яркая горизонтальная черта разорвала мглу. Звук. Еще одна линия света. Звук. Еще. И еще. И еще. Фин начал понимать, что хочет уйти. Нет, это место не нравится ему. Здесь было тепло до того, как ему показали свет, здесь было спокойно до того, как настойчивый звук стал резать минуты. Прочь из темноты забвения! Хватит! Он больше не поддастся, никому и ничему, даже самому себе. Он бежал. Сияние вокруг него полыхало синим, ноги отказывались слушаться, воздух раскалился и обжигал легкие, вспышки и пронзительная одинокая нота гнали его вон отсюда, и он подчинялся, он спасался, бежал так быстро, как только мог, так медленно, как никогда, но продвигался вперед, к краю собственного сознания, к тонкой синей полоске…

Фин открыл глаза — и ничего не почувствовал. Да, кровать была удобной. Да, свет был приглушенным. Да, он ощущал жажду. Но и только. Ровное дыхание не выдавало ни одной эмоции. Их не было.

— Рин…

Он сам удивился тому, как прозвучал его голос: приглушенно, хрипло, так, словно прошло несколько десятков лет с тех пор, когда он в последний раз хоть что-либо говорил. Девушка появилась на пороге. Сонная, растрепанная, но по-прежнему прямая. Гордо вздернув подбородок, она прошла к столику, плеснула в стакан воды и протянула Фину. По всему было видно, как она старается, чтобы лицо ее, жесты ничего не выражали. Невольно Фин улыбнулся и вместо стакана сжал ее свободную руку в своей ладони.

— Рин… Не нужно этого, всё равно ничего не изменится. Будешь ли ты метать молнии, будешь ли ругаться, будешь ли лгать мне или любить меня… Ничего не изменится.

— О чем ты говоришь, айрими?

— Я не возьму тебя с собой.

— Я не хочу с тобой.

— Врешь. Когда это ты научилась?

— Может быть, я всегда это умела, просто случая не представлялось проверить.

— Я — не тот случай.

— Я знаю. Выпей воды, тебе же хочется этого больше, чем держать меня за руку.

— Правду ты тоже мастерски умеешь говорить, — Фин взял стакан и одним долгим глотком осушил его.

— Что с тобой было?

— Гулял.

— Где? Тебе снова снился сон?

— Нет. Я был в самой глубине бытия, моего бытия, в точке, которая есть я.

— И?

Кажется, она совершенно не понимала того, о чем он говорит, а он никак не смог бы передать словами всё то, что с ним произошло, да и имело ли это смысл? Исиантарин не отводила взгляда, ожидая ответа, Фин мешкал, подбирая слова.

— Я шел за болью, но не нашел ничего…

— Кроме себя?

— … И понял, что постичь невозможное невозможно.

— И ты вернулся.

— Вернулся. Потому что ничто не существует внутри себя, для самого себя и своих чувств.

— А для чего же?

— Для мира. В одном движении с ним. Я есть мир, мир есть я, ты, все.

— Но ты…

— Айрими? Скиталец, зашивший небо, сложивший песню и рассказавший всем о том, что никогда не вернет себе любимую, познавший пик боли и глубину внутреннего ничто, беседующий с тобой о том, что невозможно передать словами? И что?

— Ты большее, чем думаешь…

— А ты разве нет?

— Я человек, а ты…

— Создатель? Да. Только что это меняет?

Рин умолкла. Фин тоже не продолжил тему. Никому из них не хотелось говорить, потому что пришлось бы произнести те слова, что вовсе не обязательно говорить.

Шторм уходил. Громовые раскаты раздавались всё реже, всё глуше, всё отдаленнее. Молнии умирали вместе с громом. Дождь стихал. Ветер сгонял облака к краю океана, постепенно вычищая полоску восхода. Солнце воровато выглядывало из-за ткани воды, лучи-отмычки уже вскрывали облачную завесу. Новый день пробивался к порту.