Глава четвертая

Этажи. Этажи смутно знакомых зданий, серых, мрачных, огромных. Весь мир сходился в узких коридорах и заброшенных лестницах в бесконечную путаницу переходов. Каждый шаг отделял от реальности, всё больше погружая в неловко склеенную фантазию из пролётов, обрывающихся провалами, из дверей, за которыми он ожидал увидеть необходимое, но каждый раз, берясь за металлическую ручку, он понимал, что попал не туда. Этажи. Холодное безвременье словно бы вырванных из больной памяти квартир, никогда не виденных прежде. Темнота и мигающий свет потухающих ламп под низкими, грязными потолками. Он поднимался по лестнице — и на полпути понимал, что ему не нужно на этот этаж. Он проходил коридорами, которые спиралью уводили куда-то, — и вновь оказывался на лестнице, спускаясь, наталкиваясь на отсутствие ступеней, ведущих вниз. Лабиринт, созданный сумасшедшим архитектором, скомкавшим свой проект. Острые углы, чужие голоса, слепая необходимость найти нужную дверь — шаг за шагом. И чем дальше, чем дольше он шел, тем яснее понимал, что находится во сне, страшном сне, но он всё двигался вперед, даже не пытаясь более разбирать дорогу. Он никогда не видел настолько странных, настолько жутких зданий. Чье больное воображение могло поселить людей в такие безликие, обезображенные бесполезностью коробки? Как в этих темных клетках можно жить? И он рвал на клочки стены, разбрасывая камни, ломал перила, вытягивал стальные балки в тонкие пучки травы — и убегал прочь в панике. Но лестницы вновь настигали его, и он резко останавливался у очередного провала ступеней, подобного усмешке мерзкого чудовища. Что он искал, зачем вообще оказался в этом месте, Фин не знал, но чувствовал, что должен выйти, во что бы то ни стало он должен был выйти из здания. Вот только двери утягивали его всё глубже, одна за другой открывая беззубые алчные пасти, проглатывая секунды и завинчивая лестницы в пружину, сжимающуюся, пульсирующую… И в центре этой пружины находился он.

— Зачем я здесь? Зачем? — Фин больше не пытался убежать, не пытался порвать путы, позволяя им обвивать сознание. — Зачем?!

Здание безмолвно расхохоталось в ответ. Ледяной озноб прошил спину. Каждый кирпич этого строения смеялся, злобно и жестоко глумясь над заблудившимся.

— Зачем?!

— Загляни вглубь.

— В тебе нет глубины!

— Ты не позволяешь себе заглянуть в нее.

— Ты не пускаешь меня…

— Нет, не я.

— А кто?! Что?!

— Загляни вглубь.

— Что ты такое! — Фин то и дело срывался на крик, по щекам текли слезы отчаяния, он не пытался их унять, понимая, что здесь не от кого их прятать, здесь…

— Ты всё правильно понял.

— Ты — это я?

На сей раз беззвучных смех был полон такой боли, что Фин конвульсивно сжался в клубок, прижав колени к груди. Он содрогался от рыданий, он содрогался от смеха, боли, страха и пустоты.

— Этого не может быть… Этого не может быть! Не может быть!

— Фин… Фин! — чья-то рука легла на плечо. — Фин, проснись!

Он дернулся еще раз и затих. Проснулся. Понимал, что проснулся, но боялся открыть глаза. Фин чувствовал, что ресницы его влажные, а мышцы затекли.

— Фин, пожалуйста…

Исиантарин взволнованно смотрела на него. Поморгав, Фин окончательно избавился от омерзительного запаха своего сна.

— Я разбудил тебя?

— Это становится доброй традицией.

Девушка повела плечами. Скорее всего, жест должен был подтверждать сарказм слов, но настоящее беспокойство залегло в ее глазах. Она не спешила убирать ладонь и не отводила взгляда.

— Знаешь, — Фин слабо улыбнулся, — я бы как-то сократил твоё имя. Слишком красиво оно для моих ночей.

— Странная логика, — Исиантарин изогнула бровь. — Но если ты считаешь, что это необходимо…

— Считаю. Можно я буду звать тебя… Рин?

— Зови, — наречённая Рин задумчиво посмотрела в окно. — Что ты видел?

— Очень странные… дома.

— И их «не может быть»?

— Нет.

— А чего же тогда?

— Я узнал кое-что новое о себе…

Фин улыбнулся, только вот Исиантарин совсем не поверила в улыбку. Она поправила простынь точно так же, как когда-то его мать. Точно так же улыбнулась: устало, но тепло.

— Тебе не понравилось то, что ты узнал.

— Было бы лучше, если бы мне снились сны, в которых я — Бог, снизошедший до штопки небес…

— Это не сны, это прошлое. Немного разные вещи.

Фин приподнялся на локтях, девушка поднялась и прошлась по комнате.

— Рин, я…

— Ты не айрими, я помню, ты вчера сказал.

— Рин…

— Расскажи мне об этом сне. Расскажи.

— Я… даже не знаю, что рассказать. Я плутал в каком-то здании, никак не мог найти выход. Только спустя вечность я понял, что дом и есть я. И если мне нужно заглянуть еще глубже того, что я видел, то мне страшно. Потому что увидел я уже достаточно темноты…

— А ты не думал, что в глубине может скрываться свет?

— Свет? Я не понимаю… Я не понимаю, что я сам хочу себе сказать! И вообще, я ли это хочу себе сказать… Нет во мне неизвестных глубин! Нет всего того, что мне навязывают эти сны!

— В каждом из нас довольно мрака, но и света довольно. Равновесие.

— Которое я… нарушил…

— И пытаешься найти.

— Ты знаешь меня лучше меня?

— Нет.

— Тогда откуда?..

Рин пожала плечами. Фин молча и выжидающе смотрел на нее. Любопытная особа. Красивая. Тонкая. Прямая. Мудрая. Юная… Или нет?

— Рин… а сколько тебе лет?

— Я не знаю, айрими. Не знаю. — Фин удивленно заморгал, а она продолжала: — Дело в том, что с того момента, как айрими ушли, время здесь потекло иначе. Мы медленно взрослеем, медленно стареем — и не умираем. Сотня лет или двадцать — для нас уже не важно.

— Но как это возможно?!

— Говорят, что проклятье небесного скитальца лишило нас возможности покинуть этот мир. И дети рождаются всё реже… и реже… и реже.

— Вы не умираете, но умирает сама жизнь…

— Может быть и так. Кто-то однажды сказал мне, что у каждого из нас есть свое время. И это время не вечность, не бесконечность — лишь крохотный клочок голубой нити. Нить рвется, и мы уходим. Нить рвется, когда мы устали. Нить рвется, чтобы началось время другого. Мы все устали, айрими, но наши нити так прочны…

Она умолкла, Фин тоже молчал. Идеальный мир на поверку оказался едва ли не тюрьмой. Сотни лет люди ждут времени. Вот почему столь отточена их реальность: они просто забывают о страхе, потому что бессмертны.

— Скажи, Рин, а если бы проклятье было снято… И ты узнала бы, что умрешь завтра, ты не пожалела бы?

— О чем?

— О том, что… О жизни.

— Я не знаю, Фин. Не знаю. Я точно пожалела бы о том, что позволила тебе сокращать мое имя.

Фин благодарно улыбнулся. Она окончила мучительный разговор, а Фин еще до пробуждения был абсолютно измотан. Девушка уже покидала комнату:

— Мне пора.

— Ветра в спину, Исиантарин.

Она печально — или это ему только показалось? — улыбнулась.

— Не бойся ветров, айрими.

Он окинул взглядом комнату. Сильнейшее отчаяние навалилось всей силой, казалось, вот-вот разлетится на сотни осколков весь этот мир, который Фин никак не мог постигнуть. Он смотрел в синий квадрат окна, вслушивался, пытался хоть как-то отвлечься от шалящего пульса, отрывисто бьющегося в запястьях.

«Загляни глубже». «Загляни глубже».

Когда-то — в одной из бесконечно далеких прошлых жизней — учитель говорил ему, что боль и мрак так же способны созидать, как добро и свет. Далеко не всегда их творения ужасны. Они могут быть величественны, ярки, новы, но при этом каждое из них будет по-своему неполноценно. Потому что в каждом из наших творений есть частица нас самих. И даже в самом прекрасном мире, созданном тьмой, будет тьма. Не необходимая, — излишняя, страшная, несправедливая. Фин поежился. Кто-то создал белоснежное великолепие из адской, нестерпимой боли и позволил ему существовать… И это сделал один из них. Один из Владык Саосса. Как давно? Фин тщетно пытался вспомнить все те тома родословных, что когда-то пролистывал: вряд ли кто-то, воспитанный саосскими учителями, мог бы оставить настолько несовершенную, уродливую картину. Только если… мир не был сознан бессознательно. Как такое вообще возможно? Ведь даже на плетение неба уходят огромные силы! Их род был настолько ослаблен поддержанием Полотна, что даже Мидар не пытался создавать новые эфиры, лишь охраняя порядок в уже имеющихся. Должен был существовать действительно сильнейший Ткач. Фин не знал истории ни об одном таком, кроме собственного деда, но этот эфир создан совсем недавно…

«Ты — это я?»

Фин застонал, откидываясь на подушки, и закрыл глаза.

— Учитель, ты мне нужен…

Комната была такой же, как и всегда, только стены, обитые пурпуром, словно бы плыли, покачивались в прозрачных волнах. Бархатные подушки превращались в гигантских крабов и разбегались перед ним. Он шел, не касаясь стопами пола. Он видел лишь смутные очертания и плети саосского сияния. Он чувствовал, что его сердце вот-вот лопнет, и спасти от этого может лишь…

— Не трогай!

Он вздрогнул, но не стал отводить взгляда от девушки в черном. Подол и манжеты её платья были покрыты белыми узорами, вышивка двигалась, жила, символы светящимися пауками скользили к полу, к её тонким пальцам. Она протянула руку навстречу. Он улыбнулся. Мягкие нити становились шире, плотнее, ослепительные ленты света тянулись от её ладоней.

— Не трогай!

Черной стрелой перебиты спирали свечения. Он даже не видит того, что происходит, он только чувствует. Чувствует, как меняется запах воздуха ворвавшейся приторно-сладкой нотой, чувствует, что цвета становятся излишними, стекают грязными лужами по зрачкам куда-то в черноту его груди. Он не смотрит, взгляд его бессмыслен и слеп. Мир умещается в точку. Еще один мерцающий паук тянется всем своим существом к его пальцам, но в мгновение касания рассыпается прахом у складок черного платья. Слепота уходит, чтобы разорвать тишину криком ужаса. Её узкие ступни. Босые ступни, запутавшиеся в шелке. Сил, чтобы заглянуть в её лицо с надеждой, нет. Надежды нет.

— Ты убил её…

— Идём. Пора тебе понять абсурдность всего того, что ты устроил сейчас.

— Я не могу. Отпусти меня.

— Я не могу, — отец словно бы наелся, а его просили угоститься еще одной порцией. — Ты утомил меня.

— Но почему?!

— Потому что ты сын своего отца.

И он вышел. Вышел вслед за отцом. Не обернулся. Не прикоснулся. Не вздохнул.

Пространство съедено тьмой. Ничего нет, кроме темноты, пушистой и ядовитой. Время прекратило существование. Жизнь испарялась мертвенным холодом взгляда. Черты обострились. Он смотрел на свое отражение в зеркале. Его черная гладкая поверхность выхватывала только бледность и мрак зрачков.

— Что ты делаешь?

— Смотрю.

— Ты не увидишь ничего, пока не создашь что-нибудь.

— Я не могу.

— Можешь. — ладонь учителя опустилась на плечо. Фин обернулся, но никого не увидел за спиной. — Можешь уйти от боли.

— Но как?

— Твоё сердце станет основой созидания.

— Оно принадлежит мне, больше никому.

— И ты навсегда останешься лишь блеклым пятном на зеркале Саосса, размывающимся с каждым мгновением. Этого хочешь?

— Он убил её…

— Он, а не ты. Ты должен быть сыном своего отца. Должен подняться и сделать хоть что-то!

— Мне больно, — слезы изъели щеки.

— Это не оправдание.

Тьма давит на плечи всё сильнее. Зеркало не выдерживает, морщинится трещинами, скулит — и лопается. Брызги осколков — прямо в лицо — режут, крошат, рвут в кровь. Не кожу, само сердце. Сердце, которого больше нет.