Глава 11. Взгляд в прошлое. Испытание

Я попробовал вздохнуть, и когда это получилось, едва поверил: такого не должно было произойти. Тот из «меня», кто был полностью открыт в Кружевах — и мне казалось, почти полностью растерзан, — издал лёгкий удивлённый всплеск потускневшего алого цвета. И попробовал заставить того меня, чьё тело, на вид абсолютно неживое, лежало в круге, открыть глаза.

Телу это почти удалось. Я видел слабое движение ресниц, блеск глаз из-под век. Хорошо. Отлично.

Безумие.

Что тут вообще произошло?

И что теперь делать мне?

Моё тихое, скрытое «я», моя суть, привычно затаившаяся в тумане и глубоких слоях мелодий, едва ли не выдавала себя, с трудом удерживаясь от режущей слух, хаотично мерцающей истерики. И я рискованно тратил все оставшиеся силы, чтобы не выпустить эту какофонию на первый слой, где обитал тот я, которого они, разумеется, видели.

Каэрин Трент, мой учитель. Магистр богатого края Джалайна, заслуженно прозванный самым талантливым Чар-вэй Тефриана. Он смотрел на меня в упор — на меня-лежащего, но я не обманывался насчёт истинного направления его не-сумрачного взгляда, и он, мягко говоря, не лучился восторгом и нежностью. Мой учитель был в ярости и не скрывал этого; вот только что — или кто — был истинной мишенью его ярости?

Этаррис Сальвье, прославленный Всадник-из-Бури, герой десятков сказаний и песен и старейший из Лучей, хотя никто, взглянув на этого могучего, крепкого мужчину, пышущего жизнью и силой как в Сумраке, так и в Мерцании, не назвал бы его старым. Ревнитель древних традиций и негласного этикета Чар-вэй, обучивший десятки вейлинов и магистров и чётко соблюдающий субординацию меж всеми перечисленными — и учениками, независимо от их таланта, — он взирал на меня, не сумрачного, а серебряно-алого из первого слоя, с явным неодобрением. Причём, надо отдать ему должное, выражение это обозначилось не сейчас, а с того момента, как я вообще в Зале Звезды появился.

И Двирт Эдрин, третий. Магистр угрюмого края гор и лесов Дафрейла, известного гибельными Топями и залежами изумрудов и рубинов, до которых добирались лишь очень немногие, и старожилам, бывалым старателям, везло ничуть не больше, чем зелёным новичкам и пришельцам… и ходили слухи, что именно Двирт, хозяин здешних мест, решает, кому открыть месторождение, — а ещё, что решает не он, а сами камни, с которыми он, единственный из Вэй, умеет говорить. И с ними только водит компанию, чураясь людей, животных и даже трав и деревьев, полагая их слишком шумными и болтливыми. Двирт Эдрин… загадочный, молчаливый человек, всегда далёкий, всегда в глубине Мерцания, недоступной слуху прочих, пусть даже Вэй и магистров. Двирт Эдрин, сын великого древнего рода, и его имя тоже произносилось людьми Тефриана с неизменной прибавкой «Великий» — не в честь славных предков, а заработанной им самолично. Род Эдрин стоял у истоков Звезды, если верить легендам; и отголоски их кружев так глубоко пронизывали Поле, что сомневаться не приходилось: легенды не лгали, и Эдрины пели в Поле всегда, сколько оно существовало. Каэрин полагал, что кто-то из них принимал участие и в создании Поля. А в этом никто не разбирался лучше Каэрина… Великий Двирт не смотрел на меня вообще. И я почти не слышал его — ни сейчас, ни с самого начала. Не будь он тут во плоти, я всерьёз усомнился бы, что он тут находится — в зале, и в связке Лучей, и собственно в Сумраке.

И они, конечно же, просто не могли не видеть, что со мной сделали. Окружавшие меня трое Лучей — по определению искуснейшие Вэй Тефриана — обязаны были заметить, что совершил четвёртый. Верховный магистр. Воплощение закона страны и Звёздной чести. Безупречный арбитр всех распрей внутри Звезды и облечённый абсолютным доверием короля Голос Вэй на вершинных советах. Я не был настолько наивным, чтобы верить в сияющую чистоту тех, что были всё-таки детьми Сумрака, несмотря на способность слушать песни Мерцания и танцевать в Кружевах… но всё же в его честности я никогда не сомневался, как и в честности прочих магистров, и тем более — Лучей Звезды.

И сейчас я оставался живым только потому, что Луч и Верховный магистр Тефриана вмешался в моё испытание и наперекор всем правилам завершил его. Соединил с моим, уже тающим, своё собственное кружево — причём даже сам я заметил это не сразу, поскольку он до ноты воспроизвёл мой узор, вливая в него тоненькой струйкой, невесомой и неслышной капелью, свою энергию.

И теперь я лежал — парил — скрывался в тенях глубоких мелодий, застыв от ужаса и лихорадочно пытаясь понять: что прямо сейчас мне сделать, чтобы в ближайшие несколько мгновений не умереть?

Я пустил свои мысли лететь так стремительно, что и сам едва успевал замечать их.

Если он думает, что я не заметил, но заметили все остальные, — то мне уже конец, и тревожиться не о чем. Потому что я до сего дня не сомневался: подделка чужого кружева невозможна, и в любом случае — незаконна в высшей степени, и наказанием будет смерть, причём наверняка долгая и мучительная. А раз этим занимается Верховный, не скрываясь от прочих Лучей, то в моих знаниях огромная дыра, и в Лучи я не гожусь однозначно. Не считая того, что испытание я не вытянул.

Но я заметил. Хотя это было отнюдь не просто, даже с моей довольно редкой чувствительностью к глубоким гармоникам. И если я сейчас заявлю это, то пусть не силу, но искусность мою в танце я уж точно докажу, и совсем не детскую искусность ученика, а вполне взрослый уровень, доступный не каждому магистру.

Но если я ляпну на весь зал, что заметил тонкую, практически неощутимую подделку Верховным моей мелодии… а он вовсе не желает, чтобы те трое узнали об этом?

Тогда я не успею ничего ляпнуть — он прикончит меня за одно намерение.

Он может прикончить меня прямо сейчас — если мой тайный облик вовсе не столь скрыт, как мне кажется. Он сумел спеть моим голосом — тогда вполне вероятно, что он слышит и этого меня.

Но великий и несравненный Каэрин — мой наставник, второй отец и один из присутствующих здесь Лучей — этот облик не всегда слышал. А лучше его не способен слышать никто, даже сам Всадник-из-Бури прилюдно признавал это; а уж за три сотни лет, причём две — на месте Луча Звезды, он навидался всяких талантов.

Раз мою тайную суть не раскрыл Каэрин, то допустим, только допустим, что и Верховному это не под силу. И кстати, тому есть подтверждение: я ведь всё ещё жив, не так ли?

И тогда — чего же он от меня хочет?

Точнее, хочет ли он, чтобы я пребывал в неведении — или же чтобы я понимал?

Это и был самый главный вопрос. И моя жизнь зависела от того, не промахнусь ли я с ответом.

И полнейшее отсутствие каких-либо догадок, для чего ему вообще понадобилось всё это, здорово мне мешало. Ну правда, кто я такой, чтобы ради меня так подставляться? Рискуя положением и жизнью, находясь в связке с тремя Лучами, подделывать испытание какого-то мальчишки семнадцати лет, даже не вейлина формально, а простого ученика?

Вот об этом, Чен ми тайфин, тебе стоило задуматься в тот миг, когда он позвал на Испытание Лучей вышеуказанного семнадцатилетнего мальчишку, с иронией сообщил знакомый с детства — но сейчас, увы или к счастью, воображаемый — голос моего учителя.

Вы всегда правы, милорд мой магистр… но только ответа вы мне не дали тогда, даже намёка на тень ответа, и мне пришлось искать его самому, отчего всё так и закончилось. Но я по-прежнему не знаю… и сейчас это уже неважно. Вы сами учили меня в первую очередь разбираться с угрозой, способной убить тебя здесь и сейчас, а уж потом, в безопасности, размышлять о первопричинах.

Итак, он пошёл на колоссальный риск, совершил преступление в присутствии всей, пока неполной, Звезды, чтобы Чен Тарис завершил её, став её частью. Зачем я ему на месте Луча — неясно, но нужен ли ему для этого человек, не способный понять, что его испытание подделано, и кем именно?

Вряд ли. Наверняка нет. Слабость ничего не стоит; лишь ради обретения силы Вэй готов рисковать.

А если ему нужна моя сила, то уж точно не чистая мощь, которой я похвастаться не могу, в чём он сегодня и убедился. Но не позволил ни погибнуть, ни уйти ни с чем, а вместо того — вошёл отражением в мой Узор. Значит, требуется ему моё умение танцевать в глубоких слоях Кружев. А оно невозможно без способности слышать тихие мелодии высших гармоник, и тем более — идеально различать все завитки и ноты собственной песни.

Все эти размышления заняли столько же времени, сколько потребовалось моему телу, чтобы сделать ещё вздох и поднять ресницы.

И я снял защитный покров с себя-третьего, себя в тумане… всего на сотую долю мига, чтобы коснуться столь же тихого и едва различимого эха того кружева, что оставалось возле меня, вокруг меня, во мне, пронизывая, изучая. И беззвучно для всех в мире, кроме него, и в надежде — в страхе — что беззвучно и для Каэрина, шепнул слова ученика, предназначенные лишь учителю:

— Вэй'Брэйвин, милорд мой магистр. Моё кружево поёт созвучно с мелодией вашего сердца.