Глава 13. Игра

Очередная деревня ничем особенным не отличалась — разве что вполне изысканно раскрашенной дверью трактира. Дверью я даже залюбовался, придержав коня в нескольких шагах от пресловутого трактира и лениво раздумывая, стоит ли здесь и заночевать — или ехать дальше, благо солнце ещё не коснулось линии горизонта, гостиниц по пути множество, а тайная инспекция столь обширного края, с которой надо разделаться менее чем за знак, времени для отдыха, в общем, не предполагает.

Вероятно, именно последнее соображение и склонило меня в пользу трактира. Или попросту желание рассмотреть дверь поближе и понять: тонкая резьба и искусная окраска — заслуга на редкость верно чувствующего цвет и форму неслышащего (а скорее, непробуждённого), или тут приложил руку истинный вэй. В городе вроде Аэтис или Северина подобное не удивило бы, а уж в Айанте, гордости моего Таднира, подобное встречалось на каждом шагу, хотя подлинной столицей некогда роскошная Айанта была более двадцати веков назад, когда сам Таднир являлся ещё отдельной страной, богатой и влиятельной, а не краем Тефриана.

Я неохотно выдернул себя из экскурса в историю, спешился и подошёл к двери. Работа вэй, ну конечно. Удивительно чистые цвета, звенящие при перетекании одного тона в другой, нежные и неистовые одновременно — и это не картина на стене музея, дома Вершины или богатого сейра, а всего лишь дверь скромного деревенского трактира. Рисунка по сути не было, лишь переливы красок; но я видел — и слышал, и ощущал теми чувствами, для которых нет слов в мире Сумрака — невыразимую, почти мучительную красоту песен Кружев. Люди постоянно пытались овеществить её, принести в Сумрак, показать всем. Иногда у них получалось.

Невдалеке с услужливым видом переминался парнишка из конюшни — судя по восторженному взгляду, устремлённому на коня, его трудовое рвение объяснялось не желанием заработать пару лишних сенов, а внезапно свалившимся в руки шансом выводить и обиходить чистокровного арасинца. Я с усмешкой кинул ему поводья и вошёл в здание, очень надеясь, что художник-вэй потрудился и над внутренним убранством.

И обнаружив, что ожидания не оправдались, едва не поддался порыву развернуться и выйти, от души хлопнув дверью, — во всяком случае, мигом подскочивший хозяин в окружении стайки слуг истолковал резкое движение и раздражённую гримасу хорошо одетого и явно состоятельного гостя именно так.

Я играл. Отчасти — самого себя, но лишь из слоя Сумрака: утончённого, требовательного, ироничного, на всё и всех взирающего бесстрастно, из недоступного большинству мира Кружев. Отчасти — себя-Луча, каким предстал для всех в день приёма у короля: самовлюблённого тщеславного мальчика, лишённого как достаточно сильной воли, так и ума, чтоб оценить себя здраво, избалованную куколку Верховного. Сейчас, к тому же, играл я юношу не-вэй из клана зажиточных мастеров, привыкшего к роскоши и готового за неё платить; не злого, но занятого лишь собой, своими делами и капризами. Я приучил себя к маскам настолько, что надевал и менял их, даже не думая, и сейчас моё недовольство скромным трактирным залом было почти не игрою. А главная маска — теневой плащ — укрывал мелодию Луча столь надёжно, что двое степенных вейлинов, занятых пивом и партией в шэн, не удостоили меня ни взглядом, ни нотой в Мерцании.

Сейчас маска Сумрака пришлась очень кстати: коню требовался отдых, а мне — встряхнуться, позволить себе несколько часов безделья и оценить свою миссию отвлечённо, не из-под давящей неотступной воли Верховного. Хотя постоянно он за мной не следит — к чему? Самое интересное можно в любой момент проглядеть в Поле.

Я позволил хлопотливому хозяину устроить меня на удобном месте у окна, подальше и от двери, и от стойки, у которой уже собралась шумная компания, заказал мясо и вино, не глядя в меню — зная, что хозяин уже прикинул толщину моего кошелька и принесёт лучшее. Точнее, самое дорогое; но и на вкус сносное наверняка. Трактирщик выглядит смышлёным и нарываться на скандал с привередливым гостем не захочет. Голоден я не был, да и без вина предпочёл бы обойтись; но маска всё решила за меня, и я легко подчинился. Тем более, «вэй спиртного не пьют, оно выносит из Кружев» было всего лишь одним из заблуждений неслышащих. Которое исходит, конечно, от самих вэй — в одном списке со способностью летать и читать мысли. Заблуждения — вещь полезная.

Я неторопливо потягивал вино и открыто осматривался. На меня глядели тоже: мужчины мельком, не уделяя понятному и неопасному чужаку особого внимания; женщины — с куда большим интересом. К этому я привык, и в облике «вэй и Луча» сразу отводил от себя подобные взгляды, не желая пустых надежд и разочарований. Но эта маска была ничуть не против дразнящего блеска глаз и нежных улыбок; и мои губы охотно улыбались в ответ.

Что отчасти было проблемой, поскольку местным молодым парням такая популярность не очень-то нравилась. Но вести себя иначе я не мог, не выбиваясь из образа: какому же юноше, пока не отмеченному символом любви — цепочкой лейан на запястье, — не польстит девичья симпатия? Стать чьим-то избранником на всю жизнь — заветная мечта едва ли не каждого мужчины Тефриана, даже молодые вэй зачастую не были исключением. Да и что тут странного: вызвать доверие девушки настолько, чтобы получить шанс стать отцом, — честь для любого, вэй он или нет. Я поспешно проглотил ироничный смешок: расскажи я этим людям, что как минимум один мужчина отказался от «чести» сам и за двадцать два года не обменялся с сыном и десятком слов, — они наверняка бы не поверили.

— Добрый сьер у нас надолго? — пропел весёлый голосок за плечом. Их было трое, хорошенькие — каждая на свой лад, и кажется, подошли они не всерьёз соперничать за внимание проезжего гостя, а просто поразвлечься.

— Всего-то до утра, — в тон отозвался я, демонстрируя всю приветливость, которую может позволить себе в чужих краях умный путник, не ищущий любовных приключений. Девушки, кажется, сдержанность заметили, но явно решили не обижаться и провести с чужаком приятный вечер — пусть только один.

— Вы танцуете? — спросила та, что заговорила первой, и потянула меня за руку, не дожидаясь ответа. Две другие пересмеивались, поджидая своей очереди — я был уверен, что они меня поделили заранее каким-то особым женским способом, по загадочности не уступающим вэйским секретам. Отказать было бы невежливо: тут уж все присутствующие мужчины полезут на рожон, заступаясь за своих красоток. Да я и не видел ничего опасного в танце: раз сьерина подошла и пригласила сама, дело выбранного счастливчика — подчиняться. А девушка звучала в кружевах довольно мило — звенящая лёгкость, шелест розовых лепестков, плеск ручейка. С нею я кружился с непритворным удовольствием, отшучиваясь в ответ на поддразнивающие вопросы и пытаясь припомнить, когда в последний раз мне доводилось танцевать. Год назад на Провозглашении? Нет, годом раньше, в День Союза в ратуше Айанты… а сразу после назначения в Таднир? Луча встречали празднеством… или тогда мне было не до танцев?

Музыка смолкла; исполнительница — дама преклонных лет с замысловатой причёской в виде высокой жёлто-лиловой башни из волос — встала из-за клавесина и прошествовала к стойке, подкреплять силы ледяным шином. На её место сел парень лет двадцати, чьи огромные руки смотрелись на клавишах странновато — с топором или на руле косилки они казались бы куда уместнее. Но играл он на удивление неплохо, и меня живо перехватила вторая сьерина, смеющаяся, смахивающая и лицом, и кружевом на спелое румяное яблочко, а за нею в мои руки порхнула третья, тонкая и воздушная, и вот она уже осталась со мной и на следующий танец, и ещё на один… Музыканта вновь сменила пожилая дама с разноцветной башней, за ней совсем крохотная девчушка, едва достающая до клавиш, и снова парень… Девушка, в отличие от подруг, молчала и только улыбалась задумчиво и неясно, словно знала сокровенную и не очень страшную тайну. С ней мне нравилось. Быть может, даже мне настоящему.

Едва музыка всё-таки смолкла (добровольные исполнители устали и отправились по домам), сьерина оставила меня и присоединилась к подружкам за столиком с пирожными и шином. В мою сторону летели смешки и улыбки — с явной приязнью, и неудивительно: «путник» был любезен, почтителен и отлично знал все модные танцы. А главное, хоть они о том не догадывались, он был вэй и видел оттенки их настроения — очевидное преимущество перед парнями из неслышащих.

Один из этих парней приблизился вразвалку, ногой выдвинул стул и уселся верхом, скрестив руки на спинке с видом, который наверняка был задуман как угрожающий — но только для чужака. Огорчать ссорой подругу ему вряд ли хотелось: цепочки на его руке пока не было. Значит, если он и пара одной из любительниц танцев, то её выбор ещё не окончателен. Да это я мог бы сказать, и не глядя на его запястье.

— Далеко от нас поселишься? — с нарочитым равнодушием бросил парень. Обращение на «ты» уже можно было расценить как грубость — и намёк на то, что лучше бы незваному гостю обосноваться и впрямь подальше.

— Прилично, — точно копируя его интонацию, отозвался я. — Чего выпьешь? Вино, сардис, пиво? Угощаю.

Собеседник растерянно провёл ладонью по волосам: приглашения выпить он от щёголя-чужака не ожидал. То был знак мира, причём на равных — и даже с уважением. А на достойное обращенье ответить новой грубостью — себя уронить перед всем честным народом, особенно перед подругой. Показать слабость. Кто силён, тот пустыми словами не кидается и без повода в драку не лезет.

— Давай синий сардис, — буркнул он. — В этот год удался. Отец настаивает. Твой-то, я слыхал, из кожевников?

— Как и всё семейство. Но я теперь сам по себе. Повезло. За отца держаться — вечно ходить в подмастерьях. У вас-то в деревнях в двадцать уже живут своим домом, это нас при себе держат, пока чудом не вырвешься.

— Да ты что? — изумился парень, уже вполне дружелюбно подталкивая ко мне по столешнице кружку, до краёв полную густо-синим пенящимся напитком. — Ты ж не дитё, взрослый мужик. Мог бы уже быть лейан так-то. У нас ребята вроде тебя уже ходят с браслетами. А за папашей бегать помощником — это ж какая на тебя глянет?

Я с видом покорности судьбе пожал плечами и приподнял левую руку, без слов говоря: ни одна и не глянула. Недавнему почти-недругу этого вполне хватило, чтобы от ревности перейти к снисходительному сочувствию, а ещё пара кружек сардиса развеяла враждебные намерения без следа. Вполне довольный результатом, я высыпал на стол горсть сенов и вышел во двор — проверить коня, хотя понимал, что лишь пользуюсь предлогом; мне просто хотелось на воздух, к звёздам… и прервать разговор, опасно сближающий маску с реальностью.

Отец… или Каэрин. Не всё ли равно; их пример давно должен был подсказать мне, что не имеют значения оба.

Поднялся я до рассвета и оставил трактир, не тревожа хозяев и слуг: будить кого-то ради завтрака и чашки шина не хотелось. В конюшне, правда, меня встретил недовольным взглядом сонный сторож, но опознав в слишком ранней пташке постояльца, успокоился и задремал снова. Я подумал, что опытный вор вполне мог бы войти в трактир и спокойно выйти в компании пары сумок чужого добра, прихватив заодно и лошадку. Но решил не встревать: нельзя, в конце концов, опекать людей постоянно, подстилая коврик перед каждым их шагом. Пока сюда и впрямь не заглянут воры, предупреждения не помогут.

Я не сдерживал коня намеренно, но и не понукал: мне требовалось время подумать. И привычка моей дорогостоящей вершинной зверушки не перенапрягаться была тут мне на руку. В конце концов, Брэйвин не велел выполнить всё за пару дней и сломя голову мчаться обратно. Со сроками всё понятно: знак спустя настанет День Кораблей, а до того — Большой Совет, общее собрание Вершины и Звезды, где отчёты и понадобятся. И какую бы молнию с ясного неба ни запланировал Брэйвин — произойдёт это именно там.

И мне совершенно не нравилась мысль, что молния должна угодить в Каэрина. Как бы он ни обошёлся со мной, что бы ни натворил… Нет. В том-то и дело, что Каэрин просто не мог ничего натворить — ничего, что нарушило бы целостность Поля. К моим чувствам это отношения не имело. С детства зная, что буду вэй, и почти не сомневаясь, что магистром, я привык не создавать тесных связей с людьми и готовился в любой миг отодвинуть всё сумрачное и личное ради главного — сохранности Поля и Тефриана. Служить и защищать, как положено чар-вэй… но даже это — не для сумрачных целей. Честь и радости вэй сосредоточены лишь в Мерцании, и вся наша гордость — в безупречности голосов наших кружев.

Но Каэрин был не просто близким человеком. Магистра и ученика соединяло нечто большее, чем любая сумрачная связь… даже после того, как один из них публично разорвал её. Я знал его. Знал суть, истинный голос его узора, поющего в Кружевах. То было первое в моей жизни бесспорное и абсолютное знание, его дар: когда в миг пробуждения он впустил меня, оживил мой слабый детский голос, открыв всю красоту, сложность и тайну своей песни. Он вовсе не обязан был учить именно так. Я не помнил ни одного магистра, использующего такую методику. Я сам её не использовал. Риск ни при чём, мелодии ученика это не могло повредить, и хотя мнения на сей счёт расходились, я-то знал точно: позволяя юному узору соединиться со своим, учитель не искажал и не ослаблял его, а в точности наоборот — делал сильнее, показывал свой путь, каждое различие между нами, и тем самым направлял меня, ничего не навязывая. Но я бы так не смог. Он слишком много отдал. И я вовсе не хотел бы стать для кого-то открытым настолько.

Но хотя эта «открытость» не сделала меня чтецом его помыслов и намерений, не помогла предвидеть его поступки и даже верно определить его ко мне отношение — одно я знал точно. Он никогда, ни при каких условиях не совершил бы того, что причинит вред Полю. Это творение магистров древности, поразительное по своей сложности и разнообразию применений и за двадцать три века так до конца и не разгаданное, всегда восхищало его больше, чем что бы то ни было в Сумраке и Мерцании. Мне казалось иногда, что он отказался от всех видов сумрачной любви не потому, что не мог найти пару, а потому, что истинной его страстью было Поле, и в него он был влюблён так, что в его сердце не оставалось места для иной, более привычной влюблённости. Быть может, потому-то он с такой лёгкостью отказался и от своего ученика. В отличие от меня, Поле никогда бы ему не изменило. Пусть даже с виду… в партии шэн, в которой я не знал ставок и которую никогда не собирался играть.