Глава 9. Проверка

Скользить в Кружевах… Волны мелодий качают в сплетениях Кружев, в тенях отражений. Звуки многокрасочны, узоры поют и благоухают, и я слышу, сливаясь, так много, так неистово… и так волнующе. Так соблазнительно.

И дальше, дальше, в глубину. От первого слоя, наполненного обрывками разговоров, нежностью, гневом и смехом; от сотен смазанных лиц, и каждое я успеваю видеть отчётливо, как в явном, осязаемом Сумраке. Люди кричат, люди зовут, люди жаждут, ликуют, страдают. Жизнь сумрачных образов, чувств и желаний…

И я не там. Не один из них, не часть их целого; мой путь — иная цельность. Грусть… ощущает тот я, что парит на крыльях огня, серебра, урагана. О, какой безграничный восторг… охватывает того меня, что выше, что глубже, за пределами Кружев — в океане их песен, их невесомой и непреодолимой красоты. Иные крылья, мой мглисто-серый веер, сотканный дождями и сном, сумеречной порой на грани явного и всего, что грезится нам… и грёзы эти неоспоримо реальны, как мой веер-крыло, как волны мелодий, как реален я сам — человек, вэй-лорд, Луч Звезды; как реальна моя сумрачная плоть, лежащая там, вдали, в комнате, на рукотворном подобии меха тигров из дешских лесов.

«Ченселин».

Я ощущаю триединое движение. Серый веер закрывается столь медленно, что я чувствую каждую ноту и изгиб кружевных витков, ветер разбился на тончайшие лепестки, и я могу сосчитать их, осыпающие меня, и их миллионы. Серебряно-алый веер грозы схлопывается со свистом меча в атаке, и я вижу — осязаю — холод и смертельно опасный восторг освобождённой стали. И человек, что лежит на меховом покрывале, приподнимается, садится, встаёт. Всё одновременно.

Тот слой Поля, что соединяет наши образы и речи, преобразовался в подобие окна, более чем реального и зримого в Сумраке. Я опустился на колено, склоняя голову в жесте почтения — перед одним из двоих, за которыми я признавал право видеть меня коленопреклонённым и покорным.

По крайней мере — напоказ.

— Ваш свет озаряет мою душу, вэй’Брэйвин.

— И твой, ми тайфин. Оставь формальности. Ты нужен мне, и это срочно.

Я встал и выжидал, глядя его изображению в лицо. Насколько я мог судить, он видел меня неотчётливо: его глаза слегка прищуривались, всматриваясь в меня, а в едва заметном изгибе бровей я замечал — или так мне казалось — тень раздражения. Впрочем, казаться-то мне не могло, но вот причину я мог угадать неправильно. Да и правда, что столь необычного в нечёткой передаче облика, чтобы он открыто дал понять степень своего недовольства.

— Мне нырнуть к вам, милорд?

— Нет. Поправь верхние регистры, твой образ окутан каким-то серым туманом. Но это после; важнее то, что я прошу тебя сделать прямо сейчас. Садись на коня, мальчик мой, и отправляйся в Джалайн. Тихо. Без волн и мелодий.

«Я был там недавно», — едва не вырвалось у меня… и я почти не сомневался, что он ожидал этого.

— Не как вэй, милорд? А цель?

— Сбор сведений. Проверка.

Тот Чен, что виден был в Сумраке, слегка скривил губы, почти неуловимой этой мимикой выражая досаду и капризный протест, звучавшие куда более явно в танце ало-серебряных крыльев, песни из Кружев, обнажающей меня перед ним — ту часть моей Чар, моей сущности, которую я считал разумным ему показывать. Но главное во мне, самое средоточие мелодии, я давно уже привык таить в призрачных струях, в том сером тумане, коим для него был сейчас окутан мой сумрачный, зримый облик.

А впрочем, я всегда допускал, что и скрытую суть видит он ясно, и все мои тайны лежат, нагие и незащищённые, на его ладонях.

— В таком случае я не должен наносить визиты учтивости магистрам Джалайна?

— Надеюсь, ты не утонешь в трясине отчаяния, лишившись этого.

— Встречи с вэй’Каэрином не входят в список приятных событий для нас обоих. Он… не очень сдержан.

Моя брезгливая гримаса стала чуть заметнее. Даже не слыша его Чар, я был уверен: ему это нравится.

— Зато с твоим самообладанием мало кто из Звезды сравнится. Поэтому, ми тайфин, я и отправляю тебя туда. Это дело требует тонкости… во всех отношениях. Как в Поле, так и в делах Сумрака. Это шэн, даэн. — Его мягкая усмешка скрадывала сквозившую в голосе иронию. — Мы играем одну за другой партии шэн, и если падение камешков возможно предугадать и направить, используя песни Чар, то движения фигур — о, это уже иное искусство, тут правят законы Сумрака. И кто менее склонен применять силу разума, тот заранее побеждён.

— В недооценке противника меня никто ещё не мог упрекнуть.

— Бесспорно. Вот потому я и хочу, чтобы именно ты собрал эти данные для меня. Тебя не обманет ни видимость в Сумраке, ни тонкие гармоники Кружев. И полагаю, сам ты сумеешь остаться незамеченным.

— Это легко, милорд. Но что именно мне следует проверять?

— Поле, разумеется. Что ещё. Поле там ведёт себя странно, судя по последним отчётам из сейров. Если сведения об урожаях верны, а я не вижу пока причин в этом сомневаться, то расчёты экономистов с ними не совпадают. Расхождение совсем невелико, но больше, чем было прежде. К тому же, ходят слухи о каких-то сбоях климата, точечных смещениях влажности, что тотчас делает нестабильной дикую землю, если можно тут говорить о стабильности… а если учесть размеры дикой степи возле Джалайна, тревогу вызывает и крохотное изменение. Тем более — необъяснимое. Ты же понимаешь, о чём я говорю, Чен?

Я понимал. Магистры с помощью Поля устанавливали климатический режим, благоприятный для каждого края; однако диких земель, разделявших края, это не касалось — они были предоставлены сами себе, люди не жили там и заходить туда старались как можно реже: дикие земли были неуправляемы, опасны, и солнце там сводило с ума, выжигало и здоровье, и разум. А в год холодной зимы туда мог бы сунуться разве что жаждущий побыстрее свести счёты с Сумраком самоубийца.

Но без диких земель отлаженное до минуты, до луча света и капли дождя благоденствие Тефриана было бы невозможным. Постоянно перенаправляя воздушные потоки и ограничивая пропущенное тепло, наш незримый барьер мог поддерживать всю систему в равновесии лишь за счёт этих непригодных к жизни территорий между краями — полос земли, хаотичным с виду, но тщательно выверенным узором пронизывающих Тефриан.

Но Поле укрывало и дикие земли. И должно было работать там столь же безотказно, как и в краях. А для этого неизбежные погодные перепады следовало сглаживать, насколько возможно. Этим и занимались такие, как я, как мой бывший наставник и Всадник-из-Бури… все магистры, и в особенности — Лучи. Более крепко и глубоко вплетённые в Поле. Сильнее прочих ощущающие его песни, его грани, любое его волнение. Но Каэрин был лучшим из нас. Что бы ни говорил о моих талантах Верховный, я-то знал себе цену. Никто из ныне живущих магистров не мог сравниться в искусстве управления Полем с Каэрином Трентом. Быть может, не смог бы и сам вэй’Брэйвин.

Впрочем, об этом я запретил себе думать даже под прикрытием серого веера из снов, тумана и капель призрачного дождя. Думать вообще стоило с предельной осторожностью. Уж если он потребовал от меня полной тишины во владениях моего собственного учителя, то каждая мысль, цвет настроения, каждая нота моей мелодии, которую сейчас я позволю ему услышать, может разочаровать его.

А пока я оставался в неведении, для чего же на самом деле Ченселин Тарис в качестве Луча настолько нужен ему, — было бы верхом глупости его разочаровывать.

И то, что я сам был свидетелем той внезапной бури среди тихого летнего дня в Джалайне, невероятно всё усложняло. Не говоря уж о том, что Каэрин солгал мне. Что бы он ни сделал — зачем бы ни сделал — он не мог утратить чувство реальности настолько, чтобы всерьёз пытаться мне лгать.

Единственное, что выглядело удачным во всей этой невнятной истории, — странная проверка, которую Верховному зачем-то понадобилось провести, не требовала помощи магистров и вообще каких-либо контактов с джалайнскими вэй. Брэйвин знал, что делал, давая тайное задание обладателю редкого дара Тени: чтобы собрать нужные сведения, мне не надо было даже напрямую касаться Поля. Достаточно было идти по земле и впитывать её дыхание, слушать голоса растений и шёпот воздуха. А для людей, всех без исключения, я был просто странником — явлением хоть и нечастым, но не столь необычным, чтобы вызвать подозрение и обратиться к испытанному средству от любой угрозы, помехи и неприятности — вмешательству вейлина.

Вейлинов я умел слышать тоже. Не только их деяния, оставляющие вечный след в ткани Поля, но их самих — образы-мелодии, что пронизывают сумрачный облик насквозь, средоточия сути, именуемые среди не-вэй «душами» или Тенями Чар. Когда-то, в детстве, я считал, что каждый вэй умеет это; позже узнал, что обладаю талантом, доступным очень немногим — но и сейчас мне казалось, что уметь столь простую вещь должен каждый, и так было — наверняка… до Багровых Лет, в куда более счастливые дни Пяти Башен и Созвездия Чар. Впрочем, счастливыми они могли лишь казаться чудаку вроде меня, для которого нет различия меж свободно витающими вокруг и доступными каждому знаниями — и загадочным понятием счастья…

_ _ _

Путешествие в обличье не-вэй поначалу мне даже нравилось. Я останавливался во всех джалайнских деревнях, в небольших аккуратных гостиницах, называя самое обычное и не западающее в память имя, а в ответ на вопросительные взоры хозяев (и непременной парочки местных жителей, болтавшихся рядом и изучавших чужака с подозрительным интересом) с готовностью излагал историю о дядюшке-кожевнике в Северине, который призвал меня к себе, дабы передать в наследство своё дело, чему я очень рад, да только дядюшка-то болен, протянет недолго, а хоть дело и знакомое, но переезд штука хлопотная, да и дядюшку жалко, хотя, конечно, есть чем гордиться, кому попало прибыльное дело не отдадут, да ведь и другие родичи имеются, а ну как примут нелюбезно, зависть она штука такая, самое сладкое вино от неё загорчит… На этом месте народ обычно начинал потихонечку от меня расползаться, почуяв, что иначе молодой путник, озабоченный своей персоной выше неба, будет говорить сутки напролёт без перерыва, было бы кому слушать. История была достаточно скучной и банальной, чтобы интерес ко мне угас начисто. А образ юноши из кожевников, да ещё и наследника преуспевающего дяди, вполне объяснял и моего вершинного коня, и простой с виду, но отнюдь не дешёвый наряд. Многие из вейлинов, уходя в странствия по стране, выбирали подчёркнуто бедную одежду, желая быть незаметными и не вызывать у неслышащих зависти к Звезде. Я мог бы, следуя их примеру, обойтись без кожаной куртки и тонкой выделки сапог, стоивших по меркам селян весьма немало; но путник достойного вида и направляющийся по делу — это совсем не то же самое, что пеший бродяга в заплатах. Изображая не-вэй, я должен был стать тем, кто понятен, безобиден и не наводит на мысли об опасности — а потрёпанные бродяги были в любой деревне гостями нежеланными. Тем более, в богатом даже по тефрианским стандартам Джалайне.

Сведения о влажности, почве и грядущем урожае собирались быстро, но для полноты картины мне надо было проехать по каждой деревне, оценить каждый плодовый сад, каждое засеянное и отдыхающее поле, не пропустив ни одного, а это было занятие тоскливое и в общем-то, бесполезное: небольшие отклонения обычно стабилизировались сразу же — в частности, чтобы такой вот, как я, заезжий магистр не обнаружил непорядка и не поднял шума. И Брэйвин это прекрасно понимал. Так зачем же он послал меня сюда?

Самым простым и безопасным было бы предположить, что ему и вправду нужны эти сведения. А я — тот, кто может собрать их незаметно. И Брэйвин знает меня достаточно хорошо, чтобы доверить такое дело: кропотливое и нелёгкое, особенно для того, кто не хотел бы испортить отношения со всеми магистрами и вейлинами Джалайна разом — но из преданности ему или из страха, для которого имелись веские основания, сделал бы это. Хорошо бы ещё понять, в какое из моих побуждений верит он больше: страх или преданность. Будь на его месте я сам — вряд ли полагался бы на верность того, кто скрыл его ложь и стал частью обмана. Но страх тех, кого мы держим в руках, довольно прочная гарантия послушания.

Из этих рассуждений плавно вытекал второй вариант: он проверяет меня. Моё мастерство вэй-лорда или степень повиновения, ему лично или интересам Тефриана, а может, всё это вместе. И тогда, быть может, в день моего Испытания я ошибся куда сильнее, чем думал: не только сам я знаю, что Лучом стал нечестно, но знают и другие — остальные Лучи, кто-то из магистров… или все они, отчего нет. Мне ведь с самого начала верилось с трудом, что замеченное мною, учеником, ребёнком, — не заметили опытные, могущественные люди, танцевавшие в Кружевах за много десятилетий до того, как я родился.

И тогда, возможно, вся тёмная, туманная картина мира, которая соткалась вокруг меня в тот день, — совершенно неверна. И в общем-то, я не отказался бы в это поверить. Потому что это означало бы, что нет пугающей истории с подделанным итогом испытания: оно тогда лишь началось, но не завершено и по сей день продолжается. И Брэйвин вовсе не изобрёл способа закрыть взоры и слух Слышащих — и не проделал это с невероятной дерзостью прямо в Башне, в тесной взаимосвязи с тремя Лучами, протащив меня в Звезду с целью, которой я совершенно не понимал. Если всё было лишь этапом моего испытания, то худший итог — я проиграл его. И хотя мне вовсе не хотелось из-за этого умирать, но жить в мире, где Верховный магистр наделён таким пугающим умением и вовсю его использует, зачем — неясно… нет, этого мне хотелось куда меньше, чем оказаться обманутым и мёртвым.

Тем более, что как ни посмотри, а обманутым я оказался всё равно, когда стал Лучом незаслуженно, и с того дня был готов в любой момент заплатить за это. Звезде или Брэйвину… или самому Полю, которое не волновали наши звания и степень почёта — ему были нужны только силы и талант. И не окажись у меня в нужный миг того или другого, Поле убило бы меня не в наказание, а просто за то, что я тот, кто я есть… точнее — не тот, кто ему, Полю, на моём месте требуется.

Но как бы мне ни хотелось принять эту версию и выдохнуть с облегчением — я не мог. Потому что для этого следовало поверить, что в игре участвовал Каэрин — а он не играл в тот день, и после на приёме, и тем более, когда я пришёл к нему, уверенный, что здесь-то мне нечего опасаться, а вместо ответов на вопросы и надежды на помощь получил обвинение в предательстве. Но нет, он не играл. Не смог бы. Такой гнев и горечь подделать было просто невозможно.

И здесь я невольно — и неизбежно — возвращался к третьему варианту. Каэрин. Он всегда, сколько помню, опасался Верховного, хотя причин я в детстве не понимал и списывал всё на соперничество между магистрами, извечное выяснение, кто искуснее в Кружевах. Каэрин никогда не вступал в такие сражения, называя их сумрачной ерундой, пустой тратой времени, недостойной магистров. Но я знал: на деле он не был столь равнодушен к своей репутации, и слава «талантливейшего из вэй Тефриана» грела его сердце — пусть разум учёного и душа вэй и противились столь сумрачному удовольствию.

А что до Брэйвина, Верховного, — тот не любил его. И я снова не представлял причины. Но оказавшись с Брэйвином столь рядом — в Звезде, в тот миг, когда он подменил своим моё Кружево, — я не мог не узнать некоторых вещей, которых мне знать вовсе не следовало. Нет, я не думал, что Брэйвину нравится моя осведомлённость о том, как мало приязни он ощущает к прочим магистрам — и к Каэрину в особенности. Всё, что я мог тогда сделать, — притвориться, что и сам я от милорда моего магистра Каэрина не в восторге. И к счастью, милорд мой магистр подыграл мне на славу, публично отшвырнув от себя… хотя весьма сомнительный вкус был у этого «счастья». Как и вообще у всей этой партии шэн под названием «Чен Тарис, Луч Звезды Тефриана».

И мне некуда было деться от мысли, что Верховный не хуже меня знал о том странном летнем дожде во владеньях Каэрина, а теперь задумал узнать подробности. Или же они были ему известны куда лучше, чем мне, и сейчас он увидел способ это использовать — против учителя, заменившего мне отца, и с моей помощью.