Глава 12. О сапогах и выборе пути

Лили, как всегда, ехала на плече Вила. А прочее нёс Энтис — к несказанному удивлению менестреля. Когда он запихивал одежду и утварь в кожаный мешок, ему и в голову не приходило ждать помощи от Рыцаря! Но едва стянул завязки, Энтис перехватил его руку и забросил мешок за спину; а потом сам и разбирал его, и укладывал — с таким видом, будто всю жизнь этим занимался. Ну и отлично, думал Вил. Милорд желает прислуживать менестрелю и таскать за ним тяжести? Пусть развлекается, ради Мерцания. Уж Вилу-то оно только на руку! Да и добро в мешке, уж коли на то пошло, Энтису и принадлежит.

Когда близился полдень, они забирались в тень у воды, обедали и до вечера дремали, а безоблачные ночи, светлые от звёзд, проводили в пути: ночи хоть чуточку прохладнее дней, идти всё ж полегче. А за час до рассвета поднимался лёгкий ветерок, звёзды окутывались бледной облачной вуалью, горячий воздух свежел, и лились, приятно щекоча кожу, тёплые струйки дождя. Это блаженство длилось совсем недолго, но короткий дождик успевал смочить пересохшую землю и освежить изнемогающие растения, а заодно — путников, бредущих сквозь Лойрен на северо-восток, к Трёхводному тракту, одной из самых старых дорог Тефриана, связывающей воедино девять крупных городов. Имя же своё тракт получил в далёкие времена, когда соединял три портовых города на трёх реках: бурной и нелёгкой для судоходства Калайд, полноводной Яджанне и широкой прежде, а нынче сильно обмелевшей Вайвин.

— Теперь Трёхводный тракт пересекает и реку Дан, — рассказывал Вил, — и Уэрру на юге. А зовётся по-прежнему. Забавно! Дороги растут, леса сменяются пашнями, а города — развалинами; реки мелеют, ручьи превращаются в реки, и на их берегах растут новые города… всё меняется. А слова — нет.

— Уходят и слова, — возразил Энтис. — Яджанна сперва звалась Яджен ан’Найэ, Мать Жизни на языке хиан-эле. На нём давным-давно не говорят. Всё, что от Сумрака, исчезнет в свой срок.

— Лишь Мерцание вечно, — прошептал Вил. И блеснул глазами: — Всё исчезнет — и Орден тоже?

— Люди умирают, — мягко сказал Энтис, — время обращает камни в пыль. Когда-нибудь стены замков станут землёй и травой, но каждый человек примет заповеди в сердце. Весь Тефриан будет как Орден.

Насмешливый ответ щекотал язык, но Вил молчал. Не от страха, просто… ну, он ведь правда верит! И для него важно… И вообще, не обязательно же над всякой смешной глупостью сразу смеяться?!

А кстати, как-то неловко он встал. И держится слишком уж прямо. И лицо старается прятать…

— Куда? — Вил широко зевнул, прикрыв рот ладонью.

— К ручью.

— Наполни фляжку, — протянул он, швыряя в друга упомянутым предметом. Энтис поймал (и чуть не выронил — совсем на него непохоже!) и ушёл в заросли. Уловка сработала: ему пришлось обернуться. И быстро. Что ж у него болит так сильно? Вил досадливо поморщился. Так и знал — без сюрпризов не обойдётся. Ну зачем, зачем он навязал себе на шею этого изнеженного ребёночка из замка?!

Энтис вернулся, обнажённый до пояса, с облепившими лицо, шею и плечи мокрыми волосами; вода текла и с рубахи, висящей на руке. Пальцы стискивали флягу, словно та была скользкой, как масло; он кинул её Вилу и вытянулся на плаще. Вил сел рядом.

Белый, будто Ивовую Деву повстречал. Трясины!

— Сам сапоги снимешь, или мне помочь?

Взгляд Рыцаря метнулся в сторону. По щекам медленно растекалась краска.

— С чего вдруг? Не надо.

— Надо, — заверил Вил и рывком стянул с него сапог. И, протяжно свистнув, уронил его в траву: он-то думал, ребёнок просто натёр пару мозолей — а тут такое, будто он долго-долго шёл в одних носках по острой гальке! И глядеть-то страшно, а представить, как бестолковый мальчишка попробует вот этим идти дальше… Вил стащил с него второй сапог и поспешно сглотнул, подавляя приступ тошноты.

— Промыть было нужно, — пробормотал он, избегая глядеть Рыцарю в лицо, — туда ж пыль набилась, шерстинки… Ты умыться-то догадался! И рубаху вон даже постирал!

— Я не был уверен, — чуть слышно сказал Энтис, — что смогу надеть их снова. Если увижу.

— И давно? — хмуро поинтересовался Вил.

— Ну… день. — Энтис приподнялся на локтях. — Это не имеет значения! Я всё равно пойду.

— По воздуху, да?! Тебя и так шатает, как иву в бурю! Ещё тар — и ляжешь в травку, как миленький, и вообще встать не сумеешь! Ползком двигаться будешь? Или босиком, по траве ядовитой да пыли?

— Ты босиком ходишь, — слабо возразил Энтис.

— Я всегда так хожу! Я привык!

— Я привыкну тоже.

— Ага. Самое время привыкать. Головой-то не только едят, ею и думать иногда стоит! Они ж у тебя для стремян, не для леса! Я из-за шпор не понял… ну, на верховых сапогах обычно шпоры.

— Ненавижу мучить животных, — процедил Энтис.

— А себя, значит, можно? Своя боль тебе нравится? Так нельзя вести себя в дороге! В замке, может, оно и правильно, а тут не замок! Дороги тебя жалеть не будут. Им плевать на твою гордость.

Рыцарь вскинул голову, явно желая возразить, но плотно сжал губы и вновь уставился в землю.

— Ты хоть разок представил, чем это кончится? И ещё молчал! Ждал, когда я сам замечу и спрошу?

— Я не хотел, чтобы ты заметил! — Энтис прикусил губу. — Ты задерживаться не собирался, ну и не придётся. Ты из-за меня ни дня не потеряешь. — Он глотнул. — Я вымою сапоги, они высохнут, и сразу пойдём. На мне любая царапина заживает мгновенно. Всё будет в порядке. Не волнуйся за меня.

Вил встал и потянулся всем телом. Спина ещё болела. Трясины, я никогда не был непоколебимым!

— Я за тебя не волнуюсь, — сообщил он. — Но мы вдвоём шли. И «не хотеть, чтоб заметил» — нечестно.

Энтис опустил глаза и выглядел покорным, виноватым и очень несчастным.

— И речи твои, прости, глупее некуда. Может, и мне тебя ударить, чтобы разум твой пробудить?

— Но… — его голос сорвался: — Ты не мой наставник и не Рыцарь! Ты не должен такое мне говорить!

— Извини. Я со знатными сьерами разговаривать не умею. — Вил ронял слова холодно и равнодушно. — Я помню своё место. Ты Рыцарь, я менестрель, и вместе мы не путешествуем. Прикажешь петь — буду, я ведь у тебя в долгу. Но приказать, чтобы я шёл с тобой дальше, ты не можешь.

— Нет у тебя никаких долгов! И я не приказываю… — он умоляюще смотрел на Вила: — Я задел твою гордость? Ну прости, я больше никогда так не сделаю!

Вот как? Больше никогда не ткнёшь меня носом в стену между нами, стоит мне на секунду о ней позабыть? Или больше никогда меня не ударишь? Моя гордость! Ха!

— У менестрелей гордости не бывает. Ну, я пойду. Людей позову из деревни, они тебя в Тень отвезут.

Энтис привстал на колени, опираясь рукой о корень.

— Давиат, как мне сказать, чтобы ты понял? Боль меня не остановит. Я растирал бёдра сильнее, когда учился скакать верхом. Всё это мелочи. Моё тело способно делать всё, что я пожелаю, я же Рыцарь!

— Я за тебя очень рад. Влезай хоть сейчас в свои сапоги и иди куда хочешь. Но только без меня.

Взгляд Энтиса вызывал у него желание то ли грязно ругаться, то ли развернуться и уйти, быстро и не оглядываясь. Уйти немедленно, и в трясины все долги!

— Ладно, я сделал глупость. — Энтис казался струной, натянутой до предела. — И о наставнике я сказал неверно. Ты о дорогах знаешь намного больше, значит, я должен считать тебя наставником на Пути. И следовать твоим советам. Ты доволен?

Вил понятия не имел, доволен ли он. Собственно говоря, он вообще не знал, чего хочет. Зачем эта игра в ледяную надменность? Ведь он не такой! Ему никогда не хватало твёрдости, когда дело касалось других людей… и надменности за ним сроду не водилось. Откуда ей взяться в сердце менестреля? Как могла бы воспитать надменного сына его кроткая мама с её певучим голоском и печальной улыбкой?

Трясины, он же сам мальчишку с собой позвал! И говорил мерзким тоном обидные слова, глядел свысока… Кроме мамы, только этот Рыцарь и считал, что у него есть право на гордость… Отложил ради него посвящение — и так и не спросил, какого чёрта он попёрся в Тень. Вот Вил бы непременно спросил!

— Не вставай, — велел он, поднимаясь. Энтис смотрел широко раскрытыми тревожными глазами. Вил насупился и ворчливо пояснил: — Мшанка летом ядовитая, а её тут полно. Лежи, а я за водой схожу.

— А ты ведь без обуви?

— Опасно, если яд в рану попадёт. Будет вроде как жрать тебя заживо, а леченье одно: выжечь, пока до кости не дошёл. А не успеешь — или ногу отрезать, или помирать в страшных мучениях.

Губы у Энтиса дрожали, что несколько портило впечатление от улыбки.

— А я уже собирался их снять и босиком идти. Выжечь… интересно, я сумел бы?

— Самому от себя кусок раскалённым ножом отрезать?! Ты что — вэй? Умеешь тело своё не ощущать? Ты же сразу от боли сознание потеряешь! Обычным людям такие фокусы не под силу.

— Да, наверное. — По его лицу прошла тень. — А если бы я в неё влез, ты смог бы?

Вилу было очень неуютно под этим выжидающим взглядом. Почти так же неуютно, как стоять без одежды на площади в окружении кучи зрителей. Ну да, сейчас-то он одет, и его никто не бьёт, но…

— Откуда мне знать? Я не пробовал. Хочешь проверить — встань и пройдись.

— Спасибо. А ты видел, как это делают?

Вил закатал штанину на левой ноге и тронул пальцем сморщенное багровое пятнышко под коленом.

— Мне лет шесть было. Мама мне дала листья дрёмы пожевать, чтобы я боли не чувствовал. Сперва помогало, а потом… будто всюду огонь — внутри, снаружи. Дрёмы-то нельзя много, она больше не дала. Я так орал, в ушах звенело. И цеплялся за неё изо всех сил. Потом у неё все руки были в синяках. А она мне пела смешные песенки. Я тогда голос сорвал. Даже вспоминать страшно.

— Мне страшно и представить, — прошептал Энтис. — Прости. Мне не надо было спрашивать?

— Почему? Такие раны заживают, — Вил усмехнулся, — и шрамы остаются только на коже, не в сердце. Просто я мшанку на себе знаю. А тебя, видно, боги удержали, когда ты хотел по травке прогуляться!

— Да уж. — Энтис поёжился. — Хорошо, что я умею терпеть боль!

— Хорошо, что у меня есть глаза, — сухо поправил Вил. — Готов поспорить, ты бы и дня не протерпел. Ладно, спи. В такую жарищу самое милое дело в теньке поспать. — И со смешком уточнил: — Надеюсь, ты понял, что куда тебе ни захочется, придётся тоже как-нибудь потерпеть?

_._._._

Спать он хотел, но не мог. Приподнялся на локте и скользил взглядом по крохотному кусочку леса вокруг: кроны деревьев над головой, трава и вещи в траве, кустики, усыпанные пушистыми лиловыми цветами. Если бы не страшная история Вила, он, конечно, встал бы и пошёл к этим кустикам. Поближе рассмотреть цветы, ощутить живую тёплую землю под босыми ногами… А был бы он тут один? Ох, как ему повезло! Странствовать с другом, который знает о мире больше тебя, — лучший подарок судьбы!

Рука задрожала, мышцы превратились в кашу, и он упал в траву. А он-то думал, проклятая летняя болезнь осталась в замке! А она и тут его поймала. В глазах цветные размытые пятна, голову разрывает боль… Давиат, а если Вил увидит?! Он набросил рубашку на лицо. Боль усилилась. Сильно сжал веки. Не помогло. Раньше иногда помогало… Он вцепился зубами в ткань и тихо застонал. Звук прорезал тишину, как острая сталь… или кнут… Слёзы затекали в уши, путались в волосах и убегали в густую траву. Ему казалось, они вымывают из головы боль, заливают огонь, рождённый летним солнцем. И, как всегда, он терзал себя сомнениями: ведь слёзы — недостойная Рыцаря слабость, верно ли радоваться такому спасению от боли? И вновь ему не хватило сил на эти мысли. И на то, чтобы не плакать, — тоже.

Боль выплюнула его раньше, чем обычно. Цветные пятна остались; ну и пусть. Слёзы впитались в ткань, а солнце вмиг её просушило. Он с трудом разжал занемевшие челюсти и улыбнулся: теперь Вил не заметит. И слава богам, ему не придётся объяснять! Повезло. А вот в другой раз… но волноваться о будущем бессмысленно. Может, другого раза и не будет, ведь и этот приступ порядком запоздал. А всё же наступил. Из-за сапог или жары? Или… не лги себе, ты уверен… не сумрачная боль. Вил.

Сон был мутный, тревожный — барахтанье в густом мохнатом тумане меж забытьём и реальностью. Он попал в историю Вила: женщина пела тихо и нежно, и руки у неё в синяках от цепляющихся за них детских пальцев, а ребёнком был он — в ужасе смотрел, как раскалённый нож входит в его плоть, и не мог ни дёрнуться, ни вздохнуть. Потом боль ушла, появилась река, и он бежал к ней по траве босиком. И трава ощеривается ядовитыми зубами, рвёт мясо с костей, он падает и беспомощно позволяет заживо растерзать себя в кровавые клочья. Нет, не лес, а эллин, а он… Мерцание, почему на его руках кожаные петли? Он — в эллине? И кнут со свистом взвивается над ним; а снизу, сквозь белые камни, прорастает хищная зубастая трава и вгрызается в его босые ноги. И он кричит, стонет, выдавливает сквозь зубы одно слово: Вил. Вил, умоляю, помоги мне. Я сделаю всё, что пожелаешь, только не оставляй меня!

_._._._

Из-под рубашки на его лице раздавались стоны и тихие неразборчивые слова. Я осторожно касался влажной тряпочкой того, во что глупый ребёнок ухитрился превратить свои ноги, и злился, глядя на его сапоги: узкие носы, подмётки тоненькие, каблуки — только и лазить в них по лесам!

И кто ж, спрашивается, запрещал ему другую обувку надеть?! Значит, всё правда: принял решение внезапно и пустился в путь, не готовясь и не раздумывая. В той самой одёжке, в которой прыгнул к Лили… И он не любит безрассудства?! Ушёл из дому без дорожного мешка, шляпы и фляги, в дурацких сапожках для верховой езды. Ушёл за три дня до своего посвящения. И доверился первому встречному бродяге. Не безрассудный, ха! Лежит, неспособный встать и постоять за себя, вздрагивает и стонет в каком-то мрачном сне — и я могу преспокойно взять все его вещи, меч и рыцарский плащ и быстренько убраться в любой из уголков Тефриана. И что будет делать этот доверчивый ребёнок, проснувшись в одиночестве? Вспоминать мои байки о мшанке, не смея двинуться с места? Трясины!..

Я выстирал обрывки старой рубахи и смочил маслянистым розовым соком неситы. Я думал, Рыцарь подскочит с криком, а то и затрещин надаёт, не разобравшись со сна: несита лечит быстрей всякой иной травы, да только жжётся похлеще огня… он-то прекрасно без неё обошёлся, когда возился с моей спиной! Но он не заорал, не вскочил и даже не проснулся. Плохой у него сон, неправильный. Так люди спят, когда дрёмы нажуются, она всегда уносит в беспробудные яркие сны… Но он-то дрёмы не ел. Тут другое. Ох, только бы не солнечная лихорадка! Но мы шли в тени, пережидали самые жаркие часы в прохладе у воды, под густыми ветвями. С чего бы ему заболеть?

А если заболел — что мне с ним делать?

А если и нет, ему всё равно идти нельзя. Стоит ему влезть в свои сапожки-игрушки — и любуйся, как он сереет от боли, а тар-другой, и упадёт снова… Так не путешествуют! Дорога должна дарить радость, а не мучения! Терпеть боль ради важной цели, как герои баллад, — ещё куда ни шло. Но — просто так?

Странные они, Рыцари. И о богах говорят странно — словно имеют право ждать от них награды. А за что богам любить Орден? Взять ту же Деву Давиат — если она за Энтисом следит, каково ей сейчас? Ведь боги умеют ощущать чувства людей, как я ощущаю солнце, ветер, голод и жажду. Миленькие же ощущения даёт им Энтис! От тела идёт боль, а от души — глупое ослиное упрямство! Если все Рыцари такие, вряд ли они доставляют удовольствие бедным богам.

Впрочем, как и все люди. Рыцари — надменные и самоуверенные. А другие? Жадные, равнодушные, чем они лучше? А я сам? Веду себя так, будто нет у меня ни таланта, ни достоинства — один страх. Нет, не радую я богов. Разве что смешу иногда — если мысли и дела людские вообще могут их насмешить. А скорее всего, боги печалятся, глядя на людей. И стараются глядеть как можно реже.

Вот Лили хорошо — лежит себе спокойно на камушке… Только её я и возьму, когда уйду. Ну, ещё… рубашка, подарок Энтиса… Нет, не подарок! Он же сказал — плата за песни! Вместо денег, которых у мальчишки нет и которые я из-за него сроду не заработаю, с улиточной скоростью таскаясь с ним по лесу. И вообще, свою-то рубаху я ведь пустил на бинты? Для него же, не для себя! Выходит, не плата, а совершенно честный обмен (и хорошо, я ведь не за плату ему пел). Ни о каких подачках речи не идёт. И она не из замка, и Энтису никогда не принадлежала и не нужна! Её я могу забрать.

А красть не стану. И не от страха, а из-за мамы. Она просила меня не воровать, вот я и не буду. Ему повезло, что у меня такая мама. Некоторым незаслуженно везёт.

— Ты дурак, — прошептал я. — Кинул мне свою жалость, как кость собаке, и решил, что купил меня с потрохами? Если тебе взбрело в голову видеть меня милым и ручным, то я буду мурлыкать всякий раз, как потянешься погладить? В трясины такую дружбу! Ты меня совсем не знаешь. А узнал бы — и конец лепету о друзьях! Я умею ластиться к тем, кто сильнее, и смеяться про себя. Моя жизнь полна грязи и притворства — значит, мне она и подходит. Разве не за это я был в вашем эллине?! Ты ж стоял рядом — первый прибежал поглазеть, как я буду дёргаться под кнутом и кричать! А я сыграл отлично, правда? И скулил у ног вашего Лорда Трона, и лизал ему руки и сапоги, был ничтожеством, как вы и хотели! А когда пожелали, был терпеливым. А потом тебе стало интересно поиграть со мной в другую игру? Ну, а мне твоих игр не надо! Я тебе никто. И никем не буду. И вместе нам делать нечего, Рыцарь. Никаких общих дорог. Никаких друзей. Я тебя не ненавижу, мне просто на тебя наплевать. Абсолютно. Прощай.

Флейта… она вдруг бросилась в глаза — флейта из тёмно-коричневого орешника на белом плаще. Сломать и бросить на плащ обломки? Он разговаривал с Лили… Нет, пусть флейта останется у него.

— На память! — я криво усмехнулся. — Запомнишь меня, верно?

И ушёл. Вот так просто, и никаких уловок, тонких манёвров и неприятных сцен. Я свистел; вокруг вились, щебеча, красногрудые зарянки. Солнце добиралось до меня сквозь листья… Ну и славно! Я-то от солнца не заболею, как неженки из Ордена, способные только болтать да храбриться!

И спасти тебе жизнь, малыш. И впервые после маминой смерти дать тебе почувствовать себя чистым, нужным, талантливым. И напомнить тебе, что такое безопасность, свобода и тепло.

— К чёрту! — птички с испуганным шумом разлетелись. — В трясины его заботу! Мне никто не нужен!

Солнце ехидно посмеивалось надо мной, стегая огненными лучами по лицу. Тропинка спряталась в траве — она тоже меня дразнила. Я поднял глаза: вязы, древние и молчаливые, надменно глядели сверху вниз. Осуждают? Скорее, нет им до меня никакого дела… Такие далёкие, вспомнил я, они терпят нас, пока не нарушим законов. Которых не знаем. Может, я нарушил закон, и Лойрен ведёт меня на казнь?

Вот сейчас он проснулся — а меня нет. И Лили тоже. И куртки.

Сейчас он уже знает, что я не вернусь. Он уже понял. Не мог не понять!

Или нет? Мерцанье, он же совсем ребёнок, с его доверчивыми глазами и бредом о дружбе! Конечно, он мог не понять. Лежит там, голодный и растерянный, и ждёт меня. А я всё дальше… Он боится леса. Он ощущает в нём чужую, равнодушную, властную жизнь. И эта грозная сила смыкается над ним…

С его детской логикой выходит, что я его предал…

Я споткнулся о корень и упал на колени. Голова кружилась: голод и сутки без сна брали своё. Я лёг лицом вниз; Лили скользнула с плеча под руку. «Я должен считать тебя наставником и следовать твоим советам». Проще говоря, «ты главный, приказывай — я подчиняюсь». Этого я и хотел? Напугать, унизить, бросить на колени? Совсем как в эллине, только наоборот. Тебе понравился вкус власти, Вил? А как насчёт тех ребят, что заставляли тебя ловить монетки ртом? А может, и ты ему кидал монетки? Отчего он то и дело краснел, и прятал глаза, и повторял: «Прости, извини, я тебя не обидел?» Приятно разрешить себе выглядеть оскорблённым, если наверняка услышишь извинения! А подбирать монетки с полу губами, Вил? Приятно быть гордым!

Он поверил тогда, что я не хотел уйти. Я рассказывал ему, как легко спутать лужайку с трясиной и угодить в капкан вместо кабана или оленя… Ох, чёрт, да он того гляди отправится спасать меня!

И я не найду его. Он заблудится, и я никогда его не найду. Мерцание! Так я собираюсь вернуться?

Трясины Тьмы, а разве у меня есть выбор?!

Я встал. Конечно, я знал дорогу. Однажды я потерялся в лесу, лет в пять. Долго блуждал, рыдая от страха, потом услышал мамин голос, быстренько вытер слёзы и прикинулся невозмутимым, и всё бы хорошо, но она так долго не улыбалась… Я никогда больше не терялся. До сего дня, Вил, правда?

Вокруг вились стайки мошкары, огненно-алые в лучах заходящего солнца; кроны деревьев пылали кровавым огнём заката. Разумом я знал — красиво. А сердцу почему-то было всё равно. Голова болела: её будто сжимали в тисках, всё сильнее и сильнее. Тиски, оковы… Что-то заставляет меня вернуться…

Не бежать. Ещё не хватает вылететь из кустов взлохмаченным, красным и запыхавшимся, словно за мною по пятам гонится бешеный бир! Я же гуляю, так? Гулял и забыл о времени, любуясь закатом. Он и без того мог заподозрить правду; а если я примчусь, сопя и задыхаясь…

Солнце сделалось густо-багровым и почти скрылось за листвой. Осталась пара шагов… а я стоял и бестолково гадал: успею или нет? А если там нет ни его, ни дорожного мешка, лишь трава примята под старым деревом с узловатыми корнями. И меж корней — флейта. Обломки.

И как я мог не понять, что давно слышу флейту? Он прислонился к вязу и играл, закрыв глаза; песня была незнакомой, и очень печальной, и удивительно подходила закату, жаркому безветрию, тишине и мальчику, затерянному в вечернем лесу. Тихая песня грусти, одиночества и тающей надежды.

Я гадал, окликнуть или хрустнуть сучком, и тут руки с флейтой упали на колени, и глаза открылись. Глядели вдаль, в небеса, в Мерцание… и на меня. И он весь будто бы засветился мягким волшебным светом.

— Ты быстро вернулся. А я думал, всю ночь мне ждать.

— Ночь? — тупо повторил я, уставясь на флейту… лишь бы не в эти глаза!

— Ты же взял куртку. Я решил, что ты хочешь побыть один. Я дома часто так убегал и гулял ночами.

— Не страшно тебе было? — вырвалось у меня.

— Ну, на меня тут никто не нападал. Только бессонница. Я начал играть… Ты слышал?

Я опустился в траву, скрестив ноги, и свалил в кучу одёжки, минелу и фляжку.

— Ты хорошо играл. Лес, и ожидание, и умирающий закат. Ты же сам придумал? Мне понравилось.

Его глаза сияли так, что больно было смотреть. Как на солнце — до слёз.

— Я играл и представлял: вот я открою глаза, а ты тут. И вдруг — получилось! Прямо как в сказке.

— В сон потянуло, — я с усмешкой пожал плечами: — И в животе слишком пусто для ночных прогулок. Одна музыка и была: кишка на кишке вальс играла, хоть подпевай.

Он засмеялся.

— А я сегодня впервые в жизни голод почувствовал по-настоящему. Ну, обычно как: проголодался — поел. А тут до меня вдруг дошло: есть-то нечего. И спать не могу. Одна флейта остаётся. Интересно.

— В голоде интересного мало.

— Во всём новом есть интересное, — задумчиво возразил он. — Кто знает, что ждёт меня впереди?

— И хорошо. От таких знаний счастливей не станешь. И зачем самому напрашиваться на боль?

Он серьёзно покачал головой:

— Ты всегда делаешь это сам. Ты можешь прийти лишь к тому, к чему шёл. Мне боль не нужна, но мы с ней встречаемся, от неё не убежать. Как от смерти: я её не ищу, но она же наступит.

— Её-то ты не называешь интересной!

— Почему? — он удивлённо вскинул брови: — Я о ней много думаю. Какой окажется вторая жизнь и будет ли хоть чуточку жизнью… Ну да, всякому знанию свой срок. Я не пытаюсь поторопить судьбу. Просто не хочу быть пушинкой на ветру. Мне нравится видеть, что меня ждёт, даже если плохое. Отец говорил: рисковать не глупо, а зачастую необходимо; а вот идти на верный проигрыш — и правда глупо. Если точно знаешь, что сил не хватит, а всё равно лезешь в драку. Если идёшь прямо в болото.

— А если идёшь, стирая ноги, и тебе больно, и всё-таки идёшь и идёшь?

Он нахмурился и посмотрел мимо меня.

— Мне сил хватало.

— До поры до времени. А потом сидишь тут и шагу сделать не можешь.

— Я могу! — серые глаза горячо сверкали. — Ты мне запретил, но я могу! Хоть сейчас. Проверь!

— Делать мне нечего, только тебя проверять.

— Что? — он растерянно тряхнул головой: — Ну, ладно. Завтра. Ведь завтра всё равно придётся.

— Не завтра. И не в твоих глупых сапожках. Босиком пойдёшь, когда ноги заживут. Через недельку.

— Ты же спешил!

— А теперь не спешу. Доспешились. Теперь лежи, отсыпайся и играй на флейте.

Он с несчастным видом смотрел в траву.

— Я не понимаю. Я никогда не лгу, и мне всегда верили… — он беспомощно дёрнул плечом: — Ты не придаёшь значения словам и не позволяешь доказать. Как я должен поступить, чтобы ты поверил?

Я потянулся и зевнул.

— Я верю. Через сколько таров ты свалишься, другой разговор. А плюнешь на боль и пойдёшь — да.

У него просветлело лицо. Он облегчённо вздохнул:

— Конечно! И никуда я не свалюсь! Сапоги растянутся, а ноги привыкнут. Так пойдём завтра?

— Нет.

Он открыл рот. Закрыл. Закусил губу. Потом несколько минут ровно дышал, наморщив лоб. Пальцы судорожно сжимались и разжимались на хрупком тельце флейты.

— Почему? — выдохнул он тихо.

— Мерцанье… Потому. Несита, перевязки… привыкнет он! Зато я не привыкну. Хороша прогулочка.

— Я ведь не жаловался. И перевязывать я буду сам. — Он говорил терпеливым тоном, как с крохотным капризным ребёнком. — Тебя всё это не коснётся. Ну отчего ты упрямишься?

— А отчего ты не носишь на сапогах шпор?!

Не собирался я ничего подобного кричать! Выкрикнутые мысли и выдранные с корнем из сердца чувства — они не для живых людей, а для болтливых героев баллад. И, судя по концам баллад, никогда героев до добра не доводили. Чувства лучше держать при себе. Внутри. Энтис — то ли не умеет, то ли не хочет, его дело! А я-то что же? От него заразился опасной привычкой откровенничать?

Боги, я так устал, даже есть мне больше не хочется. Только лечь и закрыть глаза. И, ради Мерцания, молчать! И чтобы рядом со мной тоже молчали. Долго-долго…

— Вил, так ты… из-за меня? Только оттого, что мне больно?

Наверное, у меня лицо такое же изумлённое? Точнее сказать, совершенно обалдевшее. В точности отражающее состояние моих мозгов.

— Ну… а я и говорил с самого начала… Ну чего ты на меня уставился? Что стряслось?!

Ох, проклятие. А ведь, казалось бы, всё просто: я менестрель, и мне с лордом Крис-Таленом здорово повезло. Щедрый, великодушный, и любит музыку. Наивный доверчивый мальчик, которым легко управлять. Мне радоваться надо, дураку, а я так и лезу глазом на чужой кулак! Мне бы приятные вещи ему говорить (благо он правды от лжи сроду не отличит, любое слово принимает всерьёз) да расписывать самыми яркими красками чудеса разных там рек, лесов и городов Тефриана! А задержались — и хорошо, тем больше у меня шансов понравиться и стать нужным!

Вот оно и вышло, как по писаному. И понравился. И нужен. И извинений наслушался вдоволь — на всю оставшуюся жизнь хватит! А я что делаю? Сперва зачем-то ушёл, потом, как бешеный, примчался обратно… Когда помолчать стоит — болтаю. Меня гладят по шёрстке — а я рычу и кусаюсь. Чего ж мне надо-то от него? Трёпки, что ли, хорошей? Похоже, её я в итоге и добьюсь, моими-то стараниями.

Нет, как у него получается сделать такое виноватое лицо — и чтоб глаза так радостно сияли?

— Вил, но я совсем не понимал, чего ты от меня хочешь!

Надо же. Удивил. Я вот и сейчас не понимаю.

— Я думал, моя боль для тебя вовсе ничего не значит, просто ты сердишься, что я время отнимаю. — Он расстроенно покачал головой: — Я очень тебя обидел?

Трясины Тьмы!

— Никаких обид. — Я с трудом выжал подобие улыбки. — Знаешь, мы не самой короткой дорогой шли. В лесу и тень, и вода, и еды хватает… Ты огорчишься, если мы на День Кораблей не поспеем?

Он прямо лучился радостью — хоть костёр от него разжигай!

— Ничуть. Я же на Пути Круга. Места не имеют значения. Ты следуй только своим желаниям, Вил!

Спасибо за разрешенье. Добрый ты мальчик, Энтис. Ещё понимать бы мне их, мои желания! Тянут они меня на все четыре стороны одновременно…

— Да мне все дороги хороши, были бы струны целы. Мой путь… вроде твоего Пути Круга. Мне ведь нечего ждать. Я живу сейчас, в настоящем. Не куда-то по дороге иду, а просто моя жизнь — дорога.

Должно быть, это голод: я стал неосторожным, как от вина, заговорил всерьёз и не таясь…

— Нельзя загадывать на будущее, строить планы, от меня-то ничего не зависит. Удачный день или нет, вышвырнут с порога или накормят и позволят петь… Цели слишком туманны.

И речи мои тоже. И язык у меня заплетается от усталости и жары…

— Тогда пусть сейчас будет хорошо. Лес, птицы и звёзды, и можно идти, а можно лечь в траву и петь небесам. Если приходится сжимать зубы, чтоб не стонать, всё теряет смысл. Ты не сумеешь радоваться. Только тому, что ты сильный, но эта радость изнутри, а дороги, странствия… всюду. Вокруг тебя. Им не надо твоей боли, твоей силы. Ты понимаешь? — я усмехнулся: — Думаешь, я сумасшедший?

Серые глаза смотрели очень серьёзно и странно.

— Ты не сумасшедший, Вил. Ты удивительный. Я живу и чувствую… как будто они не умирали. Всё наполняется. Когда пожар убил маму, я думал, что мир навсегда стал бесцветным. А когда и отец… — он нахмурился. — Остались только заповеди. И новое, новое каждый миг… нельзя же вечно оплакивать тех, кто умер! Но я и сам почти не жил. И всё острое, холодное, стальное. Как меч. Такой я хотел сделать и мою душу. Но, наверное, этого мало для посвящения. Наверное, поэтому боги и послали мне тебя, Вил. Ты что-то делаешь с моим миром. Он меняется. Или меняюсь я. Как хорошо, что мы встретились!

Боги, значит? Рыцарь уютно посапывал во сне, а я лежал рядом с ним и глядел на звёзды: казалось, кроны деревьев над нами осыпаны волшебными мерцающими бриллиантами. Хорошенькие шуточки у богов — послать меня к тебе прямиком под кнут! То-то они, верно, посмеялись.

И всё только ради твоего посвящения? Да ты и впрямь важная персона, Энтис Крис-Тален. Не место мне рядом с тобой, как ни глянь… Ты меняешься? Но я тут вовсе ни при чём. Ты, ты сам… и, проклятье, меня ты изменяешь тоже! И знал бы ты, как боюсь я этих изменений!