Мистерии Артемиды Эфесской

В детском и юношеском возрасте новая дружба возникает так легко! Неисповедимы пути-дороги, по которым проникает в сердце взаимная приязнь. Нет общих интересов, нет общих занятий, нет вообще ничего, казалось бы, общего, кроме безудержного стремления друг к другу. Время взаимного узнавания коротко, нет желания чтобы то ни было анализировать и рассматривать. Детская дружба – дар распахнутого, открытого миру сердца. Сердца, еще не уставшего от обид и разочарований.

Саул стоял в чужой стране, чужом городе, чужом доме и в чужом саду, у ларария, бывшего чуждым вообще всему, что составляло его собственный мир. И это лишь первый день. А он уже устал от женщин с непокрытой головой. От демонов под прекрасными ликами на каждом шагу, пусть они неживые, в камне, но им поклоняются люди. От чужих Храмов, оберегаемых людьми, но с повадками демонов.

Ему хотелось плюнуть на это место, где поклонялись змеям. Плюют же в ямы с преступниками, а что, разве иное тут выставлено? Разве не преступление все это перед лицом Господа?

Но не хватило мужества. Один на один со всем этим, он отступил. Просто закрыл лицо руками, чтоб не видеть. И отвернулся. Возможно, надо было закрыть и уши. Поскольку именно в это мгновение кто-то возмутился:

– Ну, ничего себе! И чем тебе не нравится гений нашего дома? И лары, и даже наша змея, добрый дух дома. Или ты не пьешь вина?

Вопрос был задан на языке хозяев дома, семейства Павел. Нельзя сказать, чтоб Саул не понял. В числе прочего, чем занимался с Саулом старый грек-учитель, был и язык римлян. Но греческий Саул знал лучше. И приготовился отвечать, и ответил бы, когда не засмотрелся на того, кто задал вопрос.

Мальчик лет тринадцати-четырнадцати, можно сказать, юноша уже. На голову выше Саула. Сапфировым блеском отдают глаза, и, кажется, понятно, если бы даже он не обозначил свое положение словечком «наши», чей сын. Волосы, светлые, жесткие, обрезаны коротко, как у всех римлян, стоят торчком. Повадка дерзкая, держится раскованно и свободно. Белая туника на нем, с пурпурной полосой, на ногах эндромиды^[1], из которых смешно высовываются большие пальцы, непомерно длинные. В руке овальная плетеная корзина, в ней хлеба и еще что-то съестное.

– Так что, тебе все это не нравится? Или ты боишься наших богов? Отец говорил, что ты иудейского рода-племени. Вы все отпускаете волосы так, как девчонки? Может, и крутитесь у зеркал, как мои сестры? Ты б их видел, когда они на себя засматриваются! Но они на Кипре, а отец взял меня с собой по делам. А бороды обязательное ли украшение ваше, по-моему, это неудобно, когда борода в жиру от еды, или окрашена в вино! И в ней жарко. Я ни с кем не общался раньше из твоего народа, не приходилось до сих пор. Но отец сказал, что нужно быть вежливым с гостем. Вот, я пришел, стараюсь быть вежливым. А ты не отвечаешь. Да знаешь ли ты наш язык?

Саул отвечал:

– Да, знаю, пусть и плохо. Но ты задаешь слишком много вопросов. На какой из них отвечать?

Надо отдать должное юноше. Он оказался не обидчив; засмеялся, почувствовав правоту Саула.

– Хочешь сказать, что, желая быть вежливым, я поступаю, напротив, невежливо?! Но послушай, а что бы ты сказал, когда увидел возле домашнего божества своего человека, отворачивающегося от него в презрении? Ты бы еще плевался, как в яму с преступниками, чтоб показать свое отношение. Я ведь отнюдь не дурак, я понял. И мне не нравится, когда так себя ведут в моем доме.

– Я не видел тебя,  не слышал. И я не плевался. Лишь закрыл глаза, оттого, что мне это запретно.

– А я не люблю запретов вообще. Отец почти не запрещает, чтоб не вышло наоборот. Но ты делаешь ошибки, и тебе трудно. Может, перейдем на греческий? Твоего языка я все равно не знаю. Отец говорит, что вы живете обособленно. И не только живете, но и выделяете себя сами из остального мира. Да еще и гордитесь этим. Он находит это забавным, он говорит, что Рим гордится своими свершениями и величиной, а вы – отсутствием и того, и другого. Но твой дед и отец иные, с ними можно иметь дело. А ты?

Саул смотрел во все глаза на этого мальчика, который открыто высказывал все, что придет на ум. Ему, Саулу,  такое было внове. Не было в этом злобы, умысла, а было прямодушие и привычка быть свободным. Ничего не боялся этот представитель семьи Павел. Он был свободен. И в поступках, и в словах. Странно, но слушать его было интересно. И не обидно почему-то, хотя и высказывал он, пусть весьма вежливо, но что-то неприятное Саулу. Чувствовалось, что он сравнивал, и сравнения выходили не в пользу Саула и его народа.

– Ты всегда такой молчун? – продолжал теребить Саула его новый знакомый.

И почему-то стал щупать Сауловы руки, плечи. Ничего плохого в этом не было, он не был противен Саулу как сосед-грек, только любопытно: зачем, собственно?

– Да, такой же, как все. Мышцы, хоть и невзрачные, не то, что мои;  кости под ними, – закончил осмотр новоявленный лекарь. И дернул Саула за волосы, что лежали по плечам. – Я и сам могу такие вырастить, когда захочу, а язык у тебя есть, и ты разговариваешь, только редко, уж такой ты, да?

Саул вдруг расхохотался от души, громко, когда цель осмотра и прощупывания стала ему ясна. И сказал по-гречески:

– А больше ничего ты проверить не хотел бы?

Новый знакомец постоял, покраснел немного, потом рассмеялся тоже.

– Ну, может, и хотел бы, отец интересное что-то говорил. Да не стану, ладно! И вообще, как тебя зовут? Отец не озаботился вопросом, сказал, ему того не надобно, а я могу и сам спросить. Я был у водомета, хотел узнать у твоих, да не стал, они там неплохо проводят время, особенно этот, грек. Твой-то старик смирный, я заметил, он не из тех, кому Бахус^[2] по душе. А меня зовут Сергий.

– Я Саул, потомок рода Вениаминова, – ответил Саул. И я уже понял, что ты представляешь фамилию Павел. Ты очень похож на отца.  Но мой отец вовсе не старик?!

– Все говорят, что похож. В сравнении с нами они старики, разве нет? А кто такой этот Вениамин? Он у вас известен? А чем? У нас, знаешь, когда упоминают фамилию, то говорят, к какому сословию принадлежит человек. Ну, там, если он плебей, например, или патриций, или всадник. А там добавляют, в каком сражении участвовал, кому служил, что построил, что сделал хорошего. Что сделал этот твой Вениамин? Да ты погоди рассказывать, я сейчас поставлю свое приношение, налью вина. Я же пришел за этим, когда ты тут ссорился с нашими ларами. Зря ты это, для нас они добры, и благоволят, а ты чужак, да так странно себя ведешь. Нельзя так с чужими богами. Я тебе могу порассказать что-то. Вот смотри, наша Артемис, мы, римляне, зовем ее Дианой. Там ведь длинный список можно составить, кого она наказала, вот Актеон^[3], например, или Амфион^[4] и его дочери.

Из какого их разговора вытекла мысль, что следует идти во Храм в самые Таргелии[5], в ночь мистерий? Из того, что Саул не верил в само существование Артемис-Дианы, а если соглашался, то смеялся над ее могуществом. И говорил, что Всевышний укротит любого демона? Возможно, а возможно неистребимое мальчишеское любопытство сыграло роль, и мало ли что еще. Никогда потом он этого не вспомнил. Его новый друг обладал неотразимой притягательностью. Его прямодушие и манера говорить обо всем на свете, его дружелюбие, его умение посмеяться, как над людьми, так и над собой… Саул забыл о многом. О том, что друг его – язычник неисправимый, тоже. То есть об этом он помнил, это составляло сущность их споров, но Сергий был ему приятен и мил, несмотря ни на что…

Но следовало найти укромное место себе в пределах Храма на ночь Таргелий. Чтобы видеть все, чтобы все слышать. Сергий был уверен, что они будут наказаны. И мнил уже себя новым Актеоном, и жаждал встречи с Богиней, пусть ценою даже собственной юной жизни. Он представлял себе, как о нем будут сложены легенды. А если нет, он сложит легенду сам, и будет рассказывать друзьям на Кипре, что видел.

– Умереть молодым, на бегу, летя сквозь чащу лесную, быстрее собак, быстрее ветра, от руки самой Артемис-Дианы, – захлебывался он от восторга, дергал Саула за рукав. – И вот, она натянет стрелу, зазвенит тетива, когда та вырвется, и полетит стрела…Ты упадешь, залившись кровью…а она, может быть, и заплачет…ей ведь жалко, она женщина; только в том и беда: раньше делает, потом понимает, потом сожалеет, потом плачет! Ты не хотел бы умереть и быть оплаканным самой Дианой?

– Если ты позволишь, – мрачно отвечал ему Саул, – и если так уж необходимо умирать, я предпочёл бы дома, в постели, и чтоб рядом были близкие. И чтоб плакали они, но не эта твоя…демоница.

Саул полагал, что им придется услышать много раздирающей уши музыки и увидеть принесение жертв каменному идолу. Встречи с Артемис он не ждал. Кровь на алтарь должна была пролиться, это ожидаемо. Ему не хотелось это видеть, но раз Павел Сергий спорит, что в ночь Таргелий демон оживает…

Надо показать, что это не так. Для начала посмотреть бы на него, на демона. Богопротивное это зрелище. Хезиод говорил: она из золота, слоновой кости и черного дерева. Множество грудей у богини, выставленных напоказ. Золотой венец на голове…

Воплощению планов в жизнь способствовала занятость взрослых. Отец ушел спозаранку, готовить дела в Притании[6]. Попозже отправился туда и патер фамилиа Павел. Грек вообще умчался ни свет ни заря, но его никто бы и не принял в расчёт при случае. Что касается челяди в доме, то, наученная горьким предшествующим опытом… Словом, стоять на дороге у отпрыска семейства Павел, позднего, любимейшего сына хозяина, которому он и сам-то потакал, никто бы не решился. Конечно, и отвечать за его проделки не стремились, а приходилось порой. Должен же кто-то отвечать, не Сергий же! Вздыхала прислуга: «Матери у мальчика не стало, отец помешался на любви к сыну после того, как утратил жену… а мы – заложники этой любви. Хорошо, что мальчик незлой, пусть и избалован…».

– Аргус^[7], – сказал Сергий важно привратнику, преградившему дорогу мальчикам. – Аргус, ты хоть и страж неусыпный, но всего лишь  раб отцу моему, а этого очень мало, чтобы мною командовать. Мы уходим, Аргус, не мешай мне. У нас много дел.

– Не надо, молодой господин, не надо никуда ходить. В прошлый раз ты ушел из дома, и чуть было не утонул в Кайстре, купаясь с чумазыми мальчишками. Таких мальчишек в каждом доме Эфеса с десяток, а ты один у отца, но и стоглазый Аргус не усмотрит за таким, как ты!  Эх, плохо придется мне, когда ты уйдешь. Посадят на цепь, как в иных домах сажают привратников, чтоб не удалялись от ворот господских. И стану я то ли собакой, что на цепи,  то ли ослом, чью шкуру дубят палками. Буду я держать ответ, и, думаю,  уж коли и впрямь что случится, о Гермес Долий^[8], станешь Аргоубийцей^[9]…

– Хорошо, Аргус. Не дашь пройти, я уйду через сад. Ты ведь знаешь, что много у меня лазов в саду, хоть и заделывает их садовник. Только тогда, Аргус, я не вернусь к сроку, до прихода отца. И будут наказаны все. А когда ты отпустишь меня сейчас, чтоб я не лазил по дырам, как грабитель ночной, я обещаю вернуться в срок.

На лице стража было написано глубокое сомнение, но и колебание внутреннее отразилось, первое колебание, а Сергий не преминул это заметить. И стал уговаривать с удвоенной силой.

– Солнце не успеет зайти, Аргус, задолго до заката я буду дома, честно и благородно ждать отца у присцины[10], обещаю тебе.  И, скажу тебе, Аргус, я не буду сегодня купаться ни в Кайстре, ни в море, не буду прыгать в мокрую глину и зависать над обрывами с крыш, и ничего из того, чего не одобрил бы отец, я не буду делать. Сегодня я иду с моим гостем в Артемисион. Я хочу посмотреть снова на Ее золотой венец…

– Ох, поистине наставляет тебя Гермес Эпафродит, не знаешь, что тебе и сказать. По мне, ты еще сам научишь кого угодно в плутовстве да обмане, господин. Что же, идите. Да сдержи слово, Сергий Павел, когда не хочешь обиды мне, а то и смерти от руки отца…

Молодой господин важно кивнул головой и медленно проследовал вместе с гостем своим за дверь, но как только захлопнулась она за ними, хищно щелкнув репагулами, припустили они по улице, растеряв мигом всю важность. А ну как передумает страж, именуемый важно Аргусом?

– Давай, быстрее, – торопил друга Сергий. –  Нам еще идти и идти, Храм ведь не на акрополе эфесском, а далеко, в долине. Там еще повозиться, да место найти укромное, обратно идти. Я не хочу неприятностей Аргусу, ведь обещал, не люблю я этого, сказано, так должно быть и сделано…

Выйдя за город, влились в толпу иных, стремящихся к Храму. Немало их было, приходилось лавировать в толпе. Саул поначалу терялся, отставал, норовил спрятаться на обочине. Он не был привычен к толпе, к людям. Тише и спокойней был родной Тарс, и начинал Саул ценить эту тишину. А вот его новый друг не терялся. То и дело хватал Саула за руку, протаскивая между телами, повозками. Его не смущали окрики да брань. Он мог так сверкнуть глазами, оглянувшись на обидчика, что отступали и стар, и млад. В нем чувствовались порода и сила какая-то. Не в теле была сила, а в духе. Уверенностью в себе это было, в праве своем. Саул и сам был из тех, в ком сила, пусть иным был источник ее. Но Сергий его и подавлял, и увлекал, и верховодил, хоть и сопротивлялся Саул изо всех своих сил. Не в пику Сергию, который нравился ему, а просто потому, что такова была собственная его природа.

– Сколько же афинян в городе, – ворчал Сергий, – не пройти и не проехать. Понятно, что они основали город, и Диану поселили в нем, надо отдать им должное. И Таргелии, опять же, что скажешь. Только сил нет, сколько их, паломников, и глянь-ка, норовят на ногу наступить, да тебя же и отругать. Понаехало народу! Того и гляди, забудут, что Рим это теперь! Все это Рим, и Храм тоже!

На этих словах оглянулся победно Сергий на грека в запыленной, грязной хламиде, первоначальный цвет которой, по-видимому, был белый. Теперь об этом можно было лишь догадываться. Грек под взглядом Сергия опустил очи долу и затоптался на месте, теребя пряжку-фибулу на плече. А ведь собирался разразиться гневной тирадой, поскольку, таща Саула как на привязи за собой с обочины, мгновение назад Сергий неплохо пихнул грека в правый бок. Поскольку враг был сломлен без особых усилий, Сергий великодушно простил ему попытку мятежа, и, не обращая больше на грека внимание, потащил Саула дальше.

– При греках Храм был сам по себе, никому жрецы не подчинялись. Возомнили о себе, длиннобородые. Государство в государстве. Александр их от персов освободил, Храм помог строить. Так они же спасибо сказать изволили, да только через (и Сергий Павел назвал место, через которое, по его мнению, выразили благодарность жрецы, Саул только вздохнул)… Имя его в Храме не увековечили, как просил, а картину ты увидишь еще, тебе понравится. Молния в руке у воителя такая, страшно прямо, словно и впрямь настоящая, как во время грозы.

Не хотел Саул смотреть на картины. С каждой минутой приближения к Храму не хотел все более. Запретно все это было ему. Демоница проклятая, в золото обряженная, идол, чудовище! И ее это стены, ее дом, и эти люди вокруг – ее люди. При чем тут Саул, что он-то посреди этого сборища? Его ли это дело? Его ли место?

А когда широкая площадь распахнула свои объятия мальчикам, выпавшим из сравнительно узкой дороги в нее, площадь, открытую всем ветрам! И с реки принесло запах свежести, а из священной рощи –кипариса, распаренного на солнце, апельсиновых, лимонных дерев… Над Храмом повисло голубое небо. А он сиял белизной мрамора своих стен и крыши, и стройные ряды огромных колонн уносились вверх, и был он похож на корабль посреди безмятежных вод, на белое легкое облако посреди небес! Тоску глубокую ощутил Саул, боль в сердце. Слишком красиво это было. И ощущалось им как несправедливость. Не должно было всему этому быть красивым, да еще таким…

А потом, поднявшись вместе с другими по лестнице вверх, они прошли мимо двойного ряда колонн, вошли сквозь распахнутые двери во внутренние своды, из дерева и камня. Там, в потоке света, падающего из распахнутых дверей и купола Храма, стояла Она. Статуя черного дерева. В одеждах из слоновой кости и золота. Высокие скулы, длинный нос, изящный овал подбородка, плавно переходящего в изгиб шеи. Широко распахнуты большие глаза, руки протянуты вперед, словно в стремлении обнять. И обнаженная грудь, нет, множество грудей обнаженных, с сосками, выставленными на всеобщее обозрение. Не одна женщина –  воплощение всех, множества… Саул с трудом отвел глаза. Чувства переполняли его, и среди них был восторг, но и зависть, восхищение, но и злость. Он с трудом сдерживался. Либо припасть к ногам ее, как это делали другие, и целовать стопы, что выглядывают из-под длинного одеяния ее, либо сокрушать все и вся на пути! Сбросить ее с пьедестала, вознесенного над алтарем, капищем языческим, и разбить, разбить на мелкие, совсем мелкие кусочки. А лучше, лучше испепелить, молнией…

– Молния! Молния! – да ты никак оглох, Саул! – шептал ему Сергий, и для усиления эффекта воздействия на друга щипал его пониже локтя, видимо, уже несколько мгновений, судя по тому, как горела кожа. Он пытался обратить внимание друга на картину Апеллеса^[11], где, уподобленный Зевсу, царь Александр сжимал в руке укрощенную молнию. Да, похоже на молнию, ту, что сверкает в небе, когда проливается на землю шумный дождь.

А Сергий уже тащит его к стенам, где стоят еще и еще статуи, где висят картины. Амазонки, спутницы Артемис. Вот одна из них, с венцом из мелко завитых кудрей, обрамляющих лицо и затылок. Левая рука с луком вытянута вперед, правая опущена вдоль тела. Безрукавный пеплос^[12] до самых пят, босые ноги, губы пухлые, голова слегка наклонена, взгляд задумчивый, обращен не на тебя даже, а сквозь тебя. Ну и что, кроме того, как богопротивно все это, и вместо духовного общения со Всевышним в Храме мерзость языческая то тут, то там наружу? И чего это Сергий щупает ее руками, скажи на милость, эту задумчивую, и гладит ткань, где на фиолетовом фоне желтыми, зелеными, черными нитями вышиты скачущие на конях амазонки вдали, и задирает край этой ткани, обрамленной растительным узором из больших пальметок, цветов и плодов, соединенных вьющимися побегами лозы. Да не одержим ли он бесами, этот римлянин, неужели так понравилась ему задумчивая амазонка, что смотрит грустными глазами, это же не рабыня-прислужница в доме отца его, чью столу можно и подмять, и задрать повыше, чтобы… а и нет у Саула слов для того, чтоб назвать причину. В подобном Храме чего же и ждать от себя, как не мыслей о нескромном? В доме молений женщины отделены от мужчин, дабы подобных мыслей не возникало. А в истинном Храме и вовсе дальше Двора женщин нет им дороги! Здесь же поклоняются женщине в образе Лилит^[13], зловредного демона… Душно Саулу. Одеяние римское жжет его плечи. Неспокойна совесть его. Не место здесь правоверному иудею. Прочь! И он рванулся из малоприметного угла огромного Храма наружу, как если бы гнались за ним полчища демонов и демониц…

–Ты что же, струсил? – спрашивал его Сергий на площади. – Ты же за своего Всевышнего стоял горою? Ему же Диана нипочем, он единый Бог! А это лишь идол деревянный, что же ты тогда, Саул?

– А ты чего же, зачем мял амазонку в углу, напротив алтаря? Понравилась? – вопрошал Саул в отместку.

– Да ты дурак совсем, что ли? – горячился Сергий. – Когда бы мне это нужно, так зачем дело стало? Агата поистине добра, ты видел ее у нашей присцины. Она не откажет в пустяке. Я прижал ее к стенке, и тискал груди, сколько хотел, она только попискивала чуть. У неё две, не как у Артемис. Но тоже приятно…

Саул закрыл уши руками.

– Прекрати! Не стану этого слушать, не стану! Хватит на сегодня!

Но Сергий отлепил руки его от ушей насильно, и зашипел на Саула:

– Хватит, так хватит! Только место нам с тобою на следующую ночь найдено. Готовься!

Легко сказать: готовься! У Саула темнело в глазах, кружилась голова. Испытав своего рода потрясение в Храме днем, что он мог ждать там ночью? Но сказать решительное «нет» Сергию возможно ли было? Он не принял бы отказа, он счел бы его предательством, счел бы трусостью. Быть обвиненным в трусости в возрасте Саула? Да легче умереть! Как легко были нарушены все запреты, как было мгновенно отброшено  в сторону все, что, кажется, впиталось в кровь с молоком матери. И почему, как это сталось? Еще вчера не было в жизни Саула Сергия Павла, и ничего он для Саула не значил. Сегодня Сергий мог сказать Саулу: «ты трус!», и это означало бы конец всему, хуже смерти, хуже геенны огненной! Ах, мальчики, мальчики… Впрочем, почему только «мальчики»? Мужчины, взрослея, расстаются со многим из детства, только не с этой особенностью, или, во всяком случае, с ней расстаются мучительно долго, трудно и лишь частично…

И, конечно, в Храм они пошли в день Таргелий, с самого утра. Миновали Аргуса, не стали привратника подводить. И впрямь был у Сергия Павла лаз в саду. Только он в него с трудом уж протискивался. А Саул легко: он гимнастикой для роста мышц не занимался, не прыгал и не бегал в Тарсе. В сравнении с Сергием был худ, да и помладше все же…

В Храме нашли возможность нырнуть тихонько за картину с печальной амазонкой, благо, материя с вышивкой отстояла далеко от стены, они помещались (даже совсем уж «мускулистое» тело Сергия Павла поместилось!). Можно было даже присесть на корточки, прижаться спиной к стенке, давая относительный отдых ногам. Правда, стена была холодной, и пол тоже, несмотря на жару. Долго не посидишь. Намучились они так стоять, но покинуть Храм уже не было никакой возможности.

В памяти Саула осталось утреннее купание Артемис. Жрицы ходили за водою, видимо, к источнику за Храмом, каждая несла оттуда воду в отдельном кувшине. Идола обмывали долго и со всей тщательностью. И пели гимны при этом. Сквозь дырочку, просверленную в картине предусмотрительным Сергием Павлом, захватившим нож, было видно, как моют, осторожно и почтительно. А гимны… Гомеровский Саул помнил и сам. Даже увидел мысленно грека-учителя, его одухотворенное лицо. Тот пересказывал гимны, восторгаясь. Наверно, был бы доволен, слыша, как пели девушки высокими своими голосами:

Песня моя – к златострельной и любящей шум Артемиде,

Деве достойной, оленей гоняющей, стрелолюбивой,

Одноутробной сестре златолирного Феба-владыки.

Тешась охотой, она на вершинах, открытых для ветра,

И на тенистых отрогах свой лук всезлатой напрягает,

Стрелы в зверей посылая стенящие. В страхе трепещут

Главы высокие гор. Густотенные чащи лесные

Стонут ужасно от рева зверей. Содрогается суша

И многорыбное море. Она же с бестрепетным сердцем

Племя зверей избивает, туда и сюда обращаясь.

После того, как натешится сердцем охотница-дева,

Лук свой, красиво согнутый, она, наконец, ослабляет,

И направляется к дому великого милого брата

Феба, царя-дальновержца, в богатой округе дельфийской.

Чтобы из муз и харит хоровод устроить прекрасный^[14]…

Далеко ушел ученик в постижении как гимнов, так и природы самой Артемис, старина грек, наверно, порадовался бы за Саула. И хороводов Саулу хватает. Много он видел дев и венков сегодня.

Один из «хороводов» запомнится навечно, вне всяких сомнений. К вечеру, когда стало близиться время тайных обрядов, стали покидать Храм несведущие. И завертелись иные пляски. По Саулу, куда более соответствующие духу демона, обитающего в Храме. Девушки в венках ушли. И вместо «сладкозвучной лиры», как сказали бы греки, запели-завыли аулосы[15]. Дурной знак для Саула с некоторого времени, дурной. Там, где аулосы, там беда для Саула…

Стали кружиться возле алтаря куреты[16]. Одеты… нет, пожалуй, раздеты совсем, ничего, кроме повязки, на чреслах. Тела устрашающе мускулистые, Сергий Павел не зря вздыхал, приникал к своей щели с удвоенным интересом. Смазаны тела чем-то, блестят, а во время игрищ богомерзких взмокли куреты и совсем залоснились. Вооружены куреты копьем, а в левой руке щит, и шлемы на головах. Аулос повел ритм, и застучали стопы куретов по мрамору Храма. «Там-там», и оба звука громких, ударных, а потом без усиления еще раз – «там». На первых двух ударах, под аулос и бубны, вращали куреты щит, а третий, безударный звук, он страшный самый, потому что выбрасывали воины свое копье, целясь в противника. Начавшись медленно, убыстрялся танец. Выли аулосы все быстрее, все громче бил бубен, все громче стучали ноги в сандалиях. Выбросы копий теперь были не бесцельны. И кровь стекала с покрытых жиром и потом плеч, и стало страшно совсем. Некоторые из куретов кричали, выкрикивали оскорбления, как во время боя с врагом. Часть из них успевала сделать резкое движение туловищем во время вращения щитом, вперед-назад. Общий шум позволял Сергию Павлу делать замечания о действе, и он шептал Саулу:

– Как выйдем отсюда, попробуй сделать такой наклон вперед, и резко назад, я тебе покажу. От него голова кружится, я знаю, я пробовал. Куреты делают его нарочно, мало того, что жуют свое зелье, так еще и это! Совсем разум теряют. Попадись им сейчас…

Никакого желания попадаться куретам у Саула не было. От зрелища этого и без того дурнота подступает к горлу. У куретов стекает по спинам горячий пот, а у него, у Саула, холодный. Это Сергию Павлу нравится происходящее, у Саула и кровь в жилах стынет. У одного глаза горят, у другого руки и ноги дрожат, подгибаются. Как несправедливо. «Господи, дай мне силы вынести все это!» – думал тарсянин. «Все!  Куретов этих, в поту и крови, и звон щита, о который ударилось копье, и крики, несущие  ужас, и вытье аулоса, и бой бубна, и наготу бесстыдную, повязками уже нескрываемую, потому как носятся куреты словно одержимые бесом, да так оно и есть»…

Все должно рано или поздно закончиться, эта мысль обнадеживала. Но для Саула уготовано было еще немало в эту ночь испытаний. Он видел и танец амазонок – прилий. Танцевали женщины в кожаных шлемах, в коротких, высоко подпоясанных хитонах, с щитами в форме месяца; в руках у девушек топорики с двумя лезвиями…

– Такой щит называется «пелта», а топор «пелектус», «лабрис», – захлебывался восторгом Сергий Павел. Он посвящен Богине-матери. Говорят, амазонки отлично могли им пользоваться, и Эфесия приносила им жертвы Артемис, и Гиппо тоже… Алтарь был поначалу в сени священного дуба, в роще Артемис, где мы видели с тобой скульптуру Ортигии^[17] с новорожденными на руках. Это уж после построили пространный Храм…

Полногрудые девы, изображающие амазонок, поначалу водили хороводы, вполне безобидные, совсем как те, что с венцами-стефане днем. Только аулос пел, выл аулос, и было для Саула это предзнаменованием. Он не ошибся: пришлось увидеть ему амазономахию… без убийств, благодарение Всевышнему. Метали топорики, состязались в стрельбе из лука. Под крики, от которых кровь стыла в жилах ничуть не менее, чем во время танца куретов…

Ночь не кончалась. Сменялись лишь действующие лица, угождавшие Артемис.

Ярко-красный отблеск факелов ложился на алтарь, и было святилище озарено светом многих факелов. Белую голубку держала в руках Тимо, верховная жрица, старшая из них. В белом своем одеянии, в белоснежном, стояла черноволосая Тимо. И белая голубка трепетала в ее руках, стремясь вырваться, улететь. А отблески факелов были кроваво-красными, и одежда, и алтарь принимали невольно цвет, и окрашивалась одежда красным, и алтарь тоже краснел, и крыло голубки алело временами, как облака алеют, окрашенные солнцем на закате.

Что видится голубке перед смертью, приближение которой она ощущает, пусть и не ведает, что это такое? Кто же из живущих ее не боится, смерти, хоть и не ведает, что она такое…

Кто же знает, что ей видится. Но догадаться-то можно попробовать. Как впервые отложила два яйца в гнезде под крышей, белые, с гладкой и блестящей скорлупой. Как высиживали, волнуясь, птенчиков с другом сизым. Как посреди дня оставался он надолго один, ожидая ее с водопоя, и ворковал нежно, призывая подружку. Или, может быть, как кормили они своих первенцев, слепых, желтеньких, тем, что отрыгивали сами из зоба, и терлись в тесном гнезде крыло о крыло, торопясь, обгоняя друг друга в заботе родительской. А может, видит голубка вновь перед смертью, как прогнали они кота, посягнувшего на птенцов, вместе, вдвоем, крыло к крылу, и полетел враг с крыши, кувыркаясь…

Положила Тимо голубку на алтарь, прижала ее левой рукою. Приблизился к Тимо Агрот, верховный жрец.

– Попросим Богиню, о Тимо, – сказал он, – попросим о благе для нас. Отверзет сосцы свои Артемис, отверзет для нас сосцы свои. Напитает силой пашню, и даст урожай на полях, и родятся в домах наших дети. Попросим Богиню, о Тимо, попросим. Пусть ниспошлет дары свои безбрежно и щедро, пусть добрыми будут ее сосцы для нас. Отверзет сосцы свои Артемис…

Он подал Тимо кинжал свой, отделанный золотом, украшенный кроваво-красным рубином на рукоятке. Бестрепетной рукой ударила Тимо, и маленькая головка отделилась от тела, послав ввысь фонтан крови.

– Прими эту жертву, Артемис, – сказала Тимо, – и дай нам свидетельство благоволения своего.

– Прими, прими эту жертву, Артемис, – запели жрицы, – и дай нам свидетельство благоволения своего…

«Чего они ждут?», – думал Саул. – «Демон не ответит. А если ответит, то попросит крови еще. Разве можно напитать демона кровью так, чтобы ему хватило? Разве огонь заливают маслом?».

Ярко-красный отблеск факелов ложился на алтарь. Святилище было озарено светом многих факелов. Тащили к алтарю красновато-рыжего, с великолепной короной, сильного оленя, самца в самом расцвете сил. Он издавал протяжные трубные звуки, он упирался, пытался освободить спутанные рога свои, бил копытами. Когда бы ни веревки, ни путы проклятые, раскидал бы он врагов, поднял на рога, разбросал ударами. А так! Уж и ноги связали, чтоб не упирался, и тащат по земле. Не то больно, что тащат, больно то, что конец близок. Каждая тварь это знает, чувствует. Мало ли, что сказать не может. Людская речь тоже не всякому понятна, люди друг друга не всегда понимают. А этот рев, что в нем непонятного? Это – боль, предчувствие смерти, тоска…

Что видится оленю перед смертью? Кто ж знает, кто? Но попробовать догадаться-то можно. Свое маленькое, прекрасное общество из девяти-десяти самок, не меньше, что такому красавцу лишняя самочка, только забава, радость! Или видится прошлая зима, когда сыпал и сыпал снег в лесу, и дороги стали непроходимы. Как шли они стадом по руслам рек, питаясь свисающими ветками деревьев, как мокли и распухали копыта, увеличиваясь, как болели. Как он оставил двух из своих подруг там, в той зиме, в холодной воде, в тоске и предчувствии конца. Или, может быть, видится весна, и как поднял на рога извечного врага своего, волка, и оглашал ревом победным округу.

Что же видится оленю перед смертью? Как уходил от медведя олененком, как не стал его добычей, а вот друг детства, самец из того же окота, стал?

«Всевышний, я не знаю, что он видит. Но, пожалуйста, пусть его не мучат, пусть он спасется, Господи, или, пусть будет быстрой и легкой его смерть, пусть все закончится скорей!», – молил Саул. Возможно, мольба его была услышана. Расступились жрецы и жрицы перед Агротом, верховным жрецом. Высокий, крепкий, с сильными руками мужчина, лицо волевое, решительное. Остер его кинжал с золотой отделкой, с рубином на рукоятке, и жалости не знает оружие, как не знает ее жрец. Охнул тихонько Сергий Павел, вцепился в руку Саула накрепко, было больно, кабы бы не страшная эта минута, Саул бы заметил. Взмахнул Агрот рукой, и опустилась она, кинжалом вооруженная, на шею оленю. Еще взмах, еще! Хлещет жертвенная кровь на алтарь Богини, много ее, много…

– Прими эту жертву, Артемис, и дай нам свидетельство благоволения твоего, – закричал Агрот.

– Прими эту жертву, Артемис, и дай нам свидетельство благоволения твоего, – повторили жрецы и жрицы, и повторяли еще, и еще, но ответом им было молчание…

«Демон молчит, все мало ему крови», – думал Саул. Перед глазами его, которые не сумел отвести он от алтаря, алело, краснело, лилось, и он прилагал немало усилий к тому, чтобы устоять на ногах.

– Разве не знаешь ты, о Агрот, – обратилась к жрецу Тимо, старшая из жриц, – что возненавидела Артемис в женщине пашню мужа? Помнишь ли ты, о Агрот, как наказан был тот, кто увидел в ней самой женщину? Мы дали ей кровь голубки, но отвернулась она от нас, о Агрот. Мы дали ей кровь оленя, но она отвернулась от нас, о Агрот. Дадим же ей кровь мужа, дадим ей эту кровь. И отверзет Богиня сосцы, и обратится к нам благоволением своим...

– Дадим ей эту кровь, дадим ей кровь мужа, дадим ей эту кровь – пели высокими голосами жрицы.

Волосы на голове Саула зашевелились, кажется, и встали дыбом. Дрожь сотрясала тело, мысли путались. «Демонице мало крови животного. Ей подавай человека, мужчину. Но не могут же они, в самом деле, не могут, это невозможно! Господи, прости мне эту ночь, дай мне уйти от всего этого, и никогда более, никогда не нарушу я завета Твоего, и не будет меня рядом с язычником, и язычника рядом со мной. Никогда нога не коснется порога как этого, так и любого другого из вертепов их поганых, я обещаю, клянусь Тебе, Господи, и лишь Тебе я буду служить, лишь в Твоем Храме молиться. Господи, отведи беду, хватит крови на сегодня. Пусть все это закончится, пусть!».

Шипели факелы, и ярко-красные отблески огня ложились на алтарь. Расступились вновь жрецы и жрицы. И повели к алтарю юношу, лет шестнадцати, в одеянии длинном, белом. Венец на голове необычный, не лавр и не мирт. Артемисия, горькая полынь. «Горькая доля у тебя, горькая! Неужели?»…Мысли в голове Саула мешались, дрожь телесная одолевала.

Почувствовал Саул на мгновение руку Сергия Павла. Уж слишком сильно вцепился друг, занемела рука. Отбросил руку Сергия Саул. Ненависть одолевала его, ко всему этому, что вокруг, и Сергий не был исключением.

– Мы дали ей кровь голубки, не правда ли, Тимо?

– Мы дали ей кровь голубки, Агрот.

–Отверзла ли сосцы свои Артемис, о Тимо, отверзла ли?

– Нет!

– Мы дали ей кровь оленя, о Тимо, не правда ли, Тимо?

– Мы дали ей кровь оленя, Агрот.

– Отверзла ли сосцы свои Артемис, о Тимо, отверзла ли?

– Нет!

– Дадим ей кровь мужа, о Тимо…

– Дадим ей эту кровь, дадим ей кровь мужа, дадим ей эту кровь – пели высокими голосами жрицы.

И вновь поднялся в воздух кинжал с золотой отделкой, с рукояткой, украшенной рубином. Кинжал коснулся шеи юноши, чья красота поражала, чья жертвенность изумляла. Ибо голубка трепетала в руках Тимо, и олень рвался из рук Агрота, но юноша, предназначенный в жертвы Артемис, шел к алтарю покорно, с высоко поднятой головой, и подставлял шею под удар жреца. Скользнуло лезвие вверх от кадыка, и срезан был лоскут кожи под подбородком. Полилась кровь, не забила фонтаном. Мог ли знать Саул, что Агрот не убил? А лишь сделал священный надрез, позволяющий посвятить человеческую кровь Богине? Отголосок прошлого, тех человеческих жертв, что, несомненно, в былые времена приносились Владычице зверей.

Закричал Саул, не выдержал, сорвался. Дико закричал, на той же ноте, что кричат аулосы, можно сказать, завыл… В той тишине, что воцарилась во время жертвоприношения, отраженный от стен и колонн, крик был услышан. Выпал кинжал, царственный кинжал с золотой отделкой и рубином на рукоятке, покатился по алтарю со звоном. Дернулась жертва, и пролилась кровь не на алтарь, а на одеяния белые. Бросились к углу, где укрывались мальчики, куреты, стоявшие у дверей на страже. И через мгновение были Саул и Сергий у ног верховного жреца.

Саул не сопротивлялся, не было сил, Сергий попытался было вырваться и подняться, не привык он к тому, чтобы стоять на коленях перед кем бы то ни было. Однако куреты прижали его к полу так, что он ощутил на своих плечах тяжесть Артемисиона.

–Что здесь делают два этих щенка, хотел бы я знать, – словно про себя пробормотал жрец, хмурясь. – Давно уж не на своей мы будто земле, а гостями. Но Храма еще не коснулось это. Теперь вот, коснется, думаю. Покажите мне их лица, спина ничего не скажет о человеке.

Куреты, слегка опешившие от случившегося, оставались неподвижны. Жрец добавил в голос не только яду, но и все свое недовольство.

– Воткнули их, словно овощи в землю, думаете, вырастет что? Я же сказал, кажется, дайте взглянуть  на лица! Когда бы вы были на страже дома этого, разве кто-то проник бы сюда тайком, да сумел бы спрятаться?!

Повинные головы куретов склонились к земле, а Сергий и Саул предъявили свои лица жрецам и жрицам. Без особого на то желания.

– Римлянин, – заключил жрец. – И иудей. Ряженый, правда, под римлянина.

Промелькнула мысль у Саула: ну и что, что ряженый? Он сегодня немало таких видел в процессии у Храма: маски старух, горгон, воинов, сатиров. Терракотовые, красивые. Богомерзкие! Как все тут, в этом Храме, откуда теперь не выбраться. Им можно, а я чем хуже? Но говорить не стал. Да и захотел бы, не смог, судорожно сжато горло. Что теперь будет?

– В Храме Таврополы^[18] в иные времена чужеземцев приносили в жертву, не раздумывая, – мечтательно произнесла Тимо.

Дрожь пробежала по телу Саула от этих слов, произнесенных нежным женским голосом. Сергий не промолчал:

– Я римлянин, не чужеземец! Это наша земля! А вы лишь слуги Рима! Вы не посмеете!

– Видно орла по полету, – насмешливо произнес жрец. – Римского орла особенно видно. Издалека…

– Кровь мужей любима Девой, и оскорблений она не прощает. Спартанцы секли на Таргелии мальчиков, и кровь их падала на алтарь. Артемис это в радость, – сказала высокая, светловолосая жрица, та, что водила хороводы с девушками днем. Звали ее Хедея, как Саул успел запомнить.

– Безумные! Высечь римлянина, римлянина рода Павел, да отец вас всех…сам пересечет! И иудей этот тоже наш, родовой, мы покровительствуем их семье издавна, они не рабы, и высечь его непозволительно, нельзя! Отец завтра же будет в Притании, и всем вам не поздоровится.

– Воткните-ка этого носом в пол, – я передумал, – задумчиво произнес Агрот. – Может, что и вырастет. И помолчите-ка все, все! Дайте услышать Богиню. Молите ее о помощи. Поздно уже. Настал час, и должны быть распахнуты сосцы ее, чтоб напитать нас, и унять боль в Ее груди. Просите! Не напрягайте языки напрасно, творите молитву, и будет благо: будет услышана Она нами, и услышит нас Она.

– Дай нам свидетельство благоволения твоего, о Артемис, напитай нас сосцами своими, – запели жрицы.

Но даже за высокими голосами этими было слышно Саулу другое: скрежет зубовный. Это грыз мрамор Храма Сергий Павел, которого куреты  пытались впечатать в пол. Прижимали не на шутку!

Жрицы молили Артемис. Агрот ждал. Саул трясся, поедал глазами лицо Агрота. Сергий Павел грыз мраморный пол Храма. Юноша, чья кровь так и не попала на алтарь, по вине Саула и Сергия, был уведён куретами по знаку жреца. Он прижимал к шее окрашенные кровью одеяния. Лицо было искажено болью. И вот теперь читался на его лице страх. Теперь, но не тогда, когда он готов был к жертве. Верховный жрец шевелил губами. Размышлял вслух? Молился? Лишь одна только статуя Артемис была бездвижна и безгласна. Но именно от нее чего-то ждали. Она же оставалась непричастной к действу.

– Я не могу больше ждать! – закричал вдруг верховный жрец. В голосе его был гнев. Но и страх. – Уходит ночь. И не было такого, чтоб не ответила нам Владычица. Если нужна кровь мужа, то вот она! И он указал перстом на мальчиков.

– Принесите мне розги, веток в роще полно. И, Тимо, омой мой кинжал. Он нечист от крови; и он виновен. Омой его в источнике Артемис и принеси. Возьмешь розги. Я возьму кинжал. Оба виновны, и римлянин, и иудей. Оба исправят свою ошибку, а нам дадут благоволение Владычицы. Если нет, и если она обрекла нас на молчание свое, мы все равно погибли. Если да, то Её воля больше воли тех, кто властен над нами еще…

Саула и Сергия уложили на алтарь вместе. Руки и ноги их спутали верёвками. Сознание было помрачено страхом. Немногое помнил Саул из последующего. Крики Сергия, по обнаженной спине которого гулял ивовый прут. Кинжал, отделанный золотом и с рубином на рукоятке, очень близко, возле самих глаз. Боль в шее, повыше кадыка, что полоснула огнем. И – над головой своей, через туман, что стоял в глазах от боли и страха, увидел он и запомнил – как из множества грудей демона потекло! Непрозрачным, белым, похожим на молоко!

На самой грани ночи и дня, когда только первые краски рассвета легли на мостовые, и город стал просыпаться, в доме семейства Павел, в саду, их нашли. Всю ночь пробегали с факелами, в тревоге и страхе. Искали повсюду, где только можно, бегали к реке, к городской черте, заходили в дома. А нашли в собственном саду, наутро, двух бедных измученных мальчиков.  Как миновали Аргуса, осталось неясным; да ведь и не сами мальчики дошли!  Оба завернуты в шкуру оленя, причем освежеванную только что, и потому в крови животного. Но, когда раздели и отмыли, оказалось, что и в собственной тоже. Спина Сергия алела полосами,  рот был в запекшейся крови. Свежий надрез шел от кадыка вверх у Саула, целый лоскут кожи был срезан. Рубец остался на всю жизнь. И на сердце, как на шее, тоже…

[1] Эндромиды  – в Древней Греции, а потом и в других античных государствах, – высокие резные сапоги, состоящие из подошвы и кожаных голенищ, закрывающих ногу сзади, а спереди стянутых шнуровкой; пальцы ног оставались открытыми.

[2]Диони́с(др.-греч.Διόνυσος, Διώνυσος, микен.di-wo-nu-so-jo, лат.Dionysus),Вакх, Ба́хус(др.-греч.Βάκχος, лат. Bacchus) – вдревнегреческой мифологии младший изолимпийцев, бог растительности, виноградарства, виноделия, производительных сил природы, вдохновения и религиозного экстаза.

           [3] Актео́н(Актэон,Актей; др.-греч. Ἀκταίων) – персонаждревнегреческой мифологии, сынАристея иАвтонои,                                           внук Аполлона и Кирены. Его воспитывал кентаврХирон, учивший его охоте. Участник индийского походаДиониса.Согласно мифу, однажды Актеон во время охоты случайно подошёл к месту, где Артемида купалась со своими нимфами в реке. Вместо того чтобы в священном страхе удалиться, он, зачарованный, стал наблюдать за игрой, не предназначенной для людских глаз. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван 50охотничьими собаками самого Актеона. Это было на склоне горыКиферон.

           [4] Амфион(др.-греч. Ἀμφίων, «вездесущий») – в древнегреческой мифологии царьФив, сынЗевса иАнтиопы, брат-близнецЗефа, мужНиобы, отец семи сыновей и семи дочерей. Погиб от стрел Аполлона и Артемиды, либо покончил с собой после гибели сыновей.

[5] Таргелии  или Фаргелии (греч. Θαργήλια, «жатва, созревание плодов») — афинский праздник, совершавшийся 6-го и 7-го таргелиона в честь Аполлона и Артемиды.

[6] Пританий  – по сути, соответствует нынешнему муниципалитету.

           [7] А́ргус(точнееАргосилиАргдр.-греч. Ἄργος), прозванныйПаноптес, то есть «всевидящий» – в древнегреческой мифологии многоглазый великан. В переносном смысле – неусыпный страж.

          [8] Герме́с(др.-греч. ἙρμῆςἙρμέαςἙρμείας, микен.e-ma-a2), который был известен вДревнем Риме какМеркурий(отлат.Mercurius) –бог торговли, прибыли, разумности, ловкости и красноречия, дающий богатство и доход в торговле, бог атлетов. Покровительмагии, алхимии иастрологии. Посланник богов и проводник душ умерших (отсюда прозвище Психопомп – проводник душ) в подземное царствоАида. Изобрёл меры, числа, азбуку и обучил людей.СынЗевса иплеяды Майи (по другой версии, сын Персефоны).

           Долий(Δόλιος, «хитрец») и Эпафродит(др.-греч. Ἐπαφρόδιτος, «прелестный») – два из многочисленных эпитетов (эпиклез) Гермеса.

            [9] Аргоубийца – Гера поставила Аргоса стражем превращённой в коровуИо. Аргос привязал превращенную в коровуИо к оливе в роще Микен.Гермес убил его ударом камня, или, усыпив его игрой на флейте, отрубил ему голову. С тех пор Гермеса называли Аргоубийцей.

 [10] Присцина– бассейн, водомет во внутреннем дворе римского дома.

[11] Апелле́с, Апелл(др.-греч. Ἀπελλῆς, лат.Apelles, около370 – 306 гг. до н.э.) – древнегреческий живописец, другАлександра Великого.

[12] Пеплос,пеплонилипеплум(др.-греч. πέπλος, πέπλον, лат.Peplumбукв. «покров») – вДревней Греции и, впоследствии, вДревнем Риме (сVIII поII в. до н.э.) – женская верхняяодежда из легкойткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверхтуники. Пеплум длиннеехитона, с большим количеством складок; правая сторона не сшита, несшитые кромки ткани отделаны каймой.

[13] Лили́т(ивр. לילית‎) – первая женаАдама в каббалистической теории. Упоминается в некоторых ранних апокрифах христианства, не вошедших в библейский канон. В Торе, в книге Исайи, повествующей о запустении Идумеи после Божественного суда (Ис.34:14), предсказывается появление ночного привидения (lilith). Упоминается вСвитках Мёртвого моря, Алфавите Бен-Сира, Книге Зогар. Согласно преданию, расставшись с Адамом, Лилит стала злым демоном, убивающим младенцев (этот персонаж присутствует и в арабских мифах). ВМеждуречье подобное имя носит ночнаядемоница, которая убивает детей и издевается над спящими мужчинами (упоминаются также и мужчины «лилу»). Имя Лилит встречается вЭпосе о Гильгамеше во втором тысячелетии до н.э.

[14] Гимн к Андромеде. Гомеру приписывается 34 гимна, обращенных к богам. По эпическому стилю так называемые гомеровские гимны близки «Илиаде» и «Одиссее». Некоторые из них очень раннего происхождения (VII в. до н.э.), другие более поздние (IV в. до н.э.).

[15]  А́влос или аулос  (греч. αὐλός — «трубочка») — древнегреческий духовой музыкальный инструмент, далёкий предшественник современного гобоя.

[16] Куреты,   жрецы-посвященные, служители  храма.  

[17] Ортигия ( др-греч.  Όρτυγία)  – кормилицаАртемидыиАполлона. Её именем назван парк у храмаАртемидыв Эфесе, там стояла её статуя с детьми в руках.

[18] Тавропола– один из многочисленных эпитетов Артемиды. Обряды Артемиды Таврополы были и в Каппадокии. Также один из зпитетов Гекаты. Согласно Питоклу, фокейцы устраивали ей человеческие всесожжения.