Глава 19. Взгляд в прошлое. Торжество

— Вэй’Ченселин, приветствую нового Луча!

— Да сияет Луч светом Мерцания Изначального, вэй’Ченселин!

— Милорд, вам отдают Таднир, я слышал? Соболезную, — собеседник, имени которого я, к стыду своему, не помнил, сдержанно усмехнулся. — Однако Тадниру стоит позавидовать. Юный Луч, наделённый вашим талантом, поистине дар судьбы для края в столь плачевном состоянии.

— Вэй’Ченселин, мои поздравления, — этого человека я знал: один из магистров Деша, Азарин. Когда-то он посещал Каэрина, и вдвоём они долго и с удовольствием обсуждали что-то в библиотеке, звеня переливами мелодий и шурша свитками и диаграммами. Я с улыбкой кивнул. Он смотрел холодно и без всякой приязни.

— Я слышал, вы произвели… неизгладимое впечатление, вэй’Ченселин. Могу представить гордость вашего учителя.

— Будучи магистром столь недолго, — с безупречной невинностью проворковал я, — и не воспитав ни единого ученика, я не в силах вообразить всю глубину чувств учителя в подобном случае. Полагаю, я был бы счастлив.

Вэй’Азарин слегка выгнул брови, пристально вглядываясь в меня, но, видимо, не нашёл ничего, отрицающего заранее сложенное мнение. Не очень-то лестное. Его губы тронула пренебрежительная усмешка.

— Да пребудет Луч в Мерцании вовеки. Гладких дорог, вэй’Ченселин. Прошу извинить, я ищу вэй’Двирта.

И даже не пытаясь притвориться вежливым, поспешил отойти — примерно с той же брезгливостью, как юная сьерина при виде чавкающего свеженькой падалью мрика.

Чудесно. Королевский приём по поводу обновления Звезды лишь начался, но общее настроение уже звучит в одной тональности: почти не скрытое за формальной учтивостью и льдом улыбок неодобрение.

Именно то, что мне нужно.

В этот зал, залитый солнечным светом из множества окон, и в дополнение — разноцветными огнями кристаллов, я попал впервые. Ученикам не место на приёмах, да я никогда и не стремился их посещать, не видя в том ни удовольствия, ни смысла. Радости и сейчас было маловато — хотя приём устраивался именно в мою честь. Но я избежал бы этой «чести» любым способом, если бы приём не был отличной возможностью уйти в очередную тень — на сей раз в Сумраке. В сознаниях. Заставить всех этих людей — вэй-лордов, видящих суть яснее прочих, что задачу не упрощало, — поверить в то, что новый Луч выбран из прочих подходящих претендентов отнюдь не за свои вэйские качества.

Я ласково улыбнулся в ответ на очередное неискреннее поздравление и занялся созерцанием себя в одном из украшающих стены огромных зеркал — убедительно демонстрируя десяткам взоров, реальных и в Кружевах, что ничто не занимает меня сейчас больше, чем собственная неотразимая персона. И этой персоной, внешне и по сути, я искренне наслаждаюсь и уверен, что и все остальные от меня в полном восторге. Ну как же — вот он я, такой прекрасный и талантливый, а какой роскошный наряд, тонкий узор и обаятельная улыбка. Как столь очаровательного меня можно не полюбить!

Взоры разной степени лживости свидетельствовали о том, что моё кривляние вполне убедительно. Немногие вэй-леди тихо посмеивались в изысканные веера и причудливые вуали и открыто обменивались ироничными трелями в Кружевах. Мужчины же не кривились от отвращения лишь потому, что проявление сумрачных чувств на публике считалось крайне непрофессиональным, если не было намеренным, а такие намерения на королевских приёмах воспитанными людьми не выражаются.

Вот после приёма — это дело другое. Как говорил Каэрин, нет вернее средства проредить излишнее поголовье не самых мирных вэй-лордов, чем загнать их на всеобщее звёздное торжество и не выпускать подольше, и десяток Вызовов в ближайшую пару дней Тефриану обеспечен.

Я впервые поймал себя на том, что не отказался бы от Вызова. Мой алый грозовой веер трепетал так явно, что приходилось тратить немало сил, сдерживая эту бурю… а мне хотелось дать ей свободу. Я не был столь близок к гневу уже давно… если честно, то никогда. Методы вэй’Каэрина раздражали порой, а собственные промахи злили до безмолвных криков и бросков в глубину Мерцания, где не раз хотелось полностью раствориться, а главное — стереть себя начисто из памяти учителя, чтобы образ столь тупого ученика не отравлял гармонии его кружев. Но гнева я не испытывал прежде. И конечно, не из-за этих людей, видящих — несмотря на знаменитую ясность зрения Вэй — не меня, а созданный мною и их предрассудками образ, маску, принятую ими с лёгкостью потому, что эта маска совпадала с привычным и понятным. В отличие от правды, которая столь успокаивающими свойствами не отличалась.

Но на них гневаться я не мог. Да и не было смысла. Они играли по моим правилам и видели то, что я им показывал, они почти нравились мне… как и следует камешкам, послушно лежащим в выбранных для них ямках доски шэна. А вот Лучи… точнее, двое из них, ведь мой магистр, конечно, знает; и если молчит, то значит, понял не только суть моего испытания, но и мою игру, и своим безмолвием одобряет её. Я вовремя пригасил внезапную ноту призыва, слишком близкого к отчаянию, и уверенно бросил официальное приветствие новому поздравителю, оглядывающему меня точно так же, как сам я вчера оглядывал лошадь: стати, здоровье, чистота кровей и узора. Отличный экземпляр, пригоден для дела и стоит своей цены. Я томно взмахнул ресницами и изящным жестом коснулся волос, бросая влюблённый взгляд на своё отражение и удовлетворённо отмечая, как в окраске Кружев вокруг меня усиливаются ноты равнодушного смеха. Причина моего избрания казалась им ясной; и как всё сумрачное, связанное с желаниями тел, а не силой Чар и искусностью танца, не представляла интереса. Как и я сам.

Но два Луча из четырёх, которые находились там — и промолчали… Я спрятал порыв гнева за завесой самодовольства и парой любезных слов в адрес оказавшейся рядом вейлени. Почему? Пусть не тогда, в присутствии Верховного и в связке с его узором… но сейчас они здесь, оба, а его ещё нет, и каждый из них мог бы обменяться со мной если не фразами, то мелодией. Показать истинное отношение к этой странной игре — или уж бросить мне в лицо обвинение и правду.

Но они молчали. Я не улавливал намёка на интерес, вопрос, негодование, смущение… что угодно, кроме полнейшего безразличия. В случае Этарриса, впрочем, его слегка разбавляла неприязнь, но это я слышал с того мига, как он увидел мальчишку-ученика среди умудрённых опытом и годами вэй-лордов, прибывших на испытание.

Трясины, это становится совсем не весело. Где носит вэй’Каэрина? Конечно, в этой истории я сам виноват, а он сторонник теории, что за каждый шаг в болото положена расплата, особенно когда ты влез туда в уверенности, что это мирный цветущий лужок. Но даже если не считать всего, что мне досталось на испытании, — он ведь понимает, что это только начало, и дело уже не в моей персоне и не в уроке для заплывшего в слишком глубокие воды ученика. Он мне нужен. Не мне. Полю, Кружевам, Тефриану.

Я неспешно бродил меж цветочных живых колонн, световых разноцветных кристаллов и изысканных ваз с ароматами, покручивая в пальцах полупустой бокал — отличный способ выставить напоказ кольцо с огненным рубином редкой огранки, добавляя убедительности образу тщеславного юнца, увлечённого лишь собственной красотой во всех её видах, в Сумраке и Мерцании, но явно не отягощённого умом настолько, чтобы осознать, насколько наряд Луча на нём неуместен.

Бокал я использовал в качестве камертона — придуманный мною фокус, которым я искренне гордился: сумрачное сочетание хрусталя и зимнего густого вина было словно создано для того, чтобы ловить колебания кружев во внешнем слое чувств и желаний. Покачивая высоким бокалом и улыбаясь десяткам моих элегантных отражений, отовсюду взирающих из разной величины и формы зеркал, я видел все переливы мелодий, струящихся по огромному залу; я мог выделить каждый оттенок и уловить, на кого он устремлён; иные причудливо переплетались, рождая новые цвета и узоры. Из уважения к не-вэй, которых тут собралось немало, леди и лорды Звезды почти не прибегали к беседам без слов, и это было удачно: они прилагали куда меньше усилий, чтобы скрывать настроения. На миг мне пришла безумная мысль, что я мог бы не только следить за шлейфами Чар, но и легонечко, совсем неощутимо изменять… но этот эксперимент и вправду был бы безумием. Во всяком случае, в присутствии Великого Двирта, о котором говорили, что однажды он воспроизвёл в видимом слое узор целого города, чтобы найти всего одного Открытого — и ему это удалось. Судя по тому, что Двирт тут был, но его мелодии я совершенно не слышал, история вполне могла оказаться правдой.

Пожилой вейлин из Северина глянул на меня с удивлением, и я спешно вернул на лицо и в кружево непробиваемую самовлюблённость, с досадой напоминая себе: думать о Двирте сейчас не следует. Да и вообще мыслей о нём лучше избегать, раз они с такой лёгкостью разрушают мой самоконтроль. Нравится мне или нет, но время для убеждения вэй’Двирта в незаурядности моих талантов миновало, и точка, и мне давным-давно стоило последовать его примеру в искусстве отстраняться и не замечать. Ни остальных Чар-вэй с их жадным стремлением к совершенству, ни странных происков Верховного с его опасным умением петь голосом чужих кружев, ни каких-либо живых созданий вообще, включая сына, выкинутого из дома, мелодий и жизни младенцем и крайне успешно позабытого.

Если Каэрин не появится здесь немедленно, я плюну на осторожность и позову его. В конце концов, Верховного поблизости нет. Зато объявился король — с почти вэйской неслышностью вынырнул из-за скрытой зеркалом двери, опустился в своё кресло, рассеянно улыбаясь в пространство, и почти сразу склонил голову над какими-то бумагами, заботливо подсунутыми ему парочкой юных экономистов с озабоченными выражениями лиц и в столь скромных будничных одеяниях, словно они заскочили на минутку по делу, не очень осознавая, что вокруг толпятся посторонние люди, сверкают все кристаллы, играет музыка и происходит какое-то вэйское торжество. По-моему, короля наше празднество тоже занимало куда меньше, чем написанное в бумагах, потому что не успел я подняться с колен после произнесения Клятвы Луча, как он всё с той же рассеянной улыбкой встал, пробормотал поздравление и ушёл, сопровождаемый явно повеселевшими экономистами. Похоже, его исчезновение из деловых покоев в разгар рабочего дня могло означать для них только одно: в мире что-то здорово не в порядке.

И как ни жаль, новый Луч мог уверенно подтвердить: порядком тут и не пахнет. Вот только ни этим серьёзным юным принцам, ни королю, ни всей Вершине в полном составе с таким непорядком не справиться. Логика и расчёты здесь не помогут. Когда буря срывает крышу, запирать окно бесполезно. Трясины, я вообще дождусь сегодня своего настоящего праздника в лице вэй’Каэрина?

И тут кристаллы запели. Все разом, и почти тут же вспыхнули и зазвенели на разные голоса зеркала. В первый миг я даже не понял, что вижу это в Сумраке, а не в Мерцании, так неожиданно и сильно всё изменилось. Лёгкие цветочные ароматы стали пряными, острыми и насыщенно-сладкими, потемнели и сгустились, как не допитое мною вино. Я осознал, что бокал в моей руке наклонён, и его содержимое медленно льётся на безупречную белизну паркета, замирая у моих ног багровым озерцом крови. Стекло с чарующе нежным звоном лопнуло, разрезая мне пальцы, и это был самый прекрасный звук из всех, слышанных мною, и боль была прекрасна, как дар высшей любви, как истинная сущность мелодий. Я бездумно склонился перед ним — высшим из всех, моим властелином, в подобии недавнего ритуала верности королю, и багрянец крови со сладостной, томительной плавностью обратился в пурпур, в иссиня-чёрную и бездонную тьму, а оттуда к моему лицу выплеснулся огонь и завился спиралью, охватывая, лаская меня, поглощая, и я готов был петь ему, плакать от счастья, целовать его… и стать его жизнью, сердцем, всем, тая в запредельном наслаждении.

Яростный грохот прорезал слух, рассёк надвое, как кинжалом, и пламя, и казалось, самого меня. И в то же время внутри, так глубоко, что я едва уловил это, пробудилось что-то вроде сотен тончайших шипов, пронзающих так стремительно, что не было боли, не было страха, ничего.

Ничего… кроме огня. Но не тёмно-багрового, что звал меня песней неодолимой красоты; тот уже побледнел и истончался, исчезал, растворяясь в дымном лиловом тумане, а грани изумруда впивались в него, разрывая в кроваво-чёрные лохмотья. Но другой, живущий во мне огонь молча и холодно продолжал вонзать в меня тонкие, белые, зеркально-стальные иглы. Сталь… и пламя… и ложь в глубине зеркал. Туман наваждения… дрёма.

Я коснулся пересохших губ и почувствовал густой солёный вкус крови. И тяжёлый, клубящийся по залу аромат… дрёма, и это уже не сравнение, а реальность. Как утратившие прозрачность зеркала, в глубине которых извивается тёмный и прекрасный огонь, как бокал в моей руке, целый, но без вина, забрызгавшего паркет и сапоги, мои и Каэрина… мой взгляд скользнул вверх, до ослепительно-острого блеска его совершенно не-сумрачных сейчас глаз. Я вернул капли вина в бокал почти импульсивно и внутренне встряхнулся, освобождаясь от остатков дрёмного наваждения.

Мой учитель стоял так близко, что наши плечи едва не соприкасались, но я ощущал вокруг него кинжальную остроту совершенно непроницаемого, хоть и незримого барьера чистой энергии Чар. Он весь был окутан силой, она не просто струилась из него — хлестала подобно гейзеру или извержению вулкана. Я не видел такого никогда. Я понятия не имел, что он так умеет. И его глаза пылали, как два костра, разожжённых внутри изумрудов. Если бы я не был так напуган во время испытания и не привык за последние дни жить с этим страхом, пропитавшим каждый мой вздох и завиток узора, то сейчас я мог бы потерять сознание от ужаса… и восторга.

А вэй’Брэйвин, Верховный магистр Тефриана, стоял неподалёку, небрежно облокотясь на подобие фонтана, выполненное из живых, но куда более долговечных и ароматных цветов, чьи лепестки нежно шуршали, переливаясь всеми оттенками синевы, создавая убедительную иллюзию настоящего фонтана. Длинные изящные пальцы Верховного покручивали ножку бокала — совсем как я сам делал недавно, — и я подумал, что поспешил, считая фокус с камертоном своим личным открытием. Он изобрёл его задолго до меня, а может, это проскользнуло в моё кружево в миг, когда он поймал и подменил меня… когда я невольно заглянул в его суть — и с чем-то неясным в нём, бесконечно чуждым и тёмным, соединился.

Он мягко улыбнулся мне, не только губами, но и глазами, неистово-синими, как осеннее небо перед грозой, освещённое солнцем. Мягкость была во всём его облике, а в кружевах он напоминал уютный ночной костёр в чаще леса, запах хвои и смолистой коры, влажной земли и земляники. Он поднёс бокал ко рту и глотнул, а я заворожённо смотрел на багровый цвет вина — в хрупком сосуде и на его губах.

— Вэй’Ченселин, — и голос его, с той же уютной теплотой, чуть смеялся. — Да сияет Луч светом Мерцания Изначального. Я опоздал на обещанье вашей верности, жаль. Прошу принять мои извинения.

Вино цвета крови вязко качнулось в его бокале, и мой рубин хищно сверкнул в ответ, когда я встал на колено и поднял руку, касаясь его пальцев, истинно королевским жестом протянутых мне.

— Что вы, милорд мой магистр. За что же просить извинения! Да вы почти и не опоздали.

Он бархатно рассмеялся, так просто и заразительно, как смеются над немудрёными шутками дети.

— Ну, вот это лишнее, вэй’Ченселин! Преклонять колени, поверь, Лучу пристало разве что перед тем, кому он обещал свою верность, ми тайфин.

Я встал и улыбнулся.

— Доверюсь вашему опыту в этом вопросе, милорд мой магистр. Моего, боюсь, не хватит и на тонкости в различии поклонов.

— Да ты искусней нас всех, если лишь это заботит тебя! — его смех грел, как пушистое покрывало. — Внешние знаки почтения — сумрачный танец не для Звезды. Опыт лишь приправа; всё решает талант, а его-то у тебя предостаточно. О, я вижу достойного вэй’Тейеса, к коему у меня дело чуть важнее вида поклонов, посему я вас оставляю, вэй’Ченселин, вэй’Каэрин.

И удалился, затерявшись меж гостей, хотя его голос, приветливый и хрипловатый, разносился, казалось, по всему необъятному залу. Каэрин рядом со мною оставался мелодией бури, клинком из огня, заключённого в лёд изумруда.

И это было так убедительно. Я едва сдерживался, чтобы не выдать, как я признателен, как я им восхищаюсь. В нашем коротком танце с Верховным, в моей игре в предательство именно он невольно мог подвести меня. Он никогда не отличался умением тонко лгать даже внешне, тем более в кружевах. А когда его лучший ученик, в последний год ставший кем-то вроде друга, его звёздный шедевр, которым он по праву мог бы гордиться, на глазах всей Звезды сказал «милорд мой магистр» не ему, вовсе не его публично признавая своим учителем… я всерьёз боялся, что столь явная, откровенная ложь рассмешит его, и он не сумеет скрыть это. А когда тот, кому он доверял (и ради кого только что рискнул влезть в открытую схватку с более сильным противником), смертельно оскорбляет его при людях, которые не особенно его любят, и его унижение наверняка многих радует, — тут его ироничная понимающая усмешка была бы совершенно лишней. Если не полным провалом моей тщательно проведённой, рассчитанной до слова и жеста, опасной игры.

— Милорд, — произнёс я, глядя ему в глаза. Пламя выхлестнулось на волю и двумя плетьми обожгло моё Кружево, а его рука звонко, с размаху, ударила меня по лицу. Я не шелохнулся.

На нас смотрели абсолютно все в этом зале. Те, кому не удалось оказаться так близко, чтобы лицезреть нас в Сумраке, использовали, судя по звучанию внешних гармоник, все вэйские возможности насладиться действом в Мерцании.

— Беседы с вами, вэй’Ченселин, — я слышал чеканную медь и едкую ярость пламени, — увы, не входят с сего момента в ряд занятий, мне интересных. Что же до занимающих вас тонких различий в знаках почтения, осмелюсь заметить, достойный вэй’Брэйвин прав как никогда. Ваш талант ловить оттенки нот на лету и петь в направлении ветра воистину неподражаем. Вынужден вас покинуть, мой хрупкий опыт Луча неотложно призывает меня в Поле Джалайна.

Он круто развернулся на каблуках, хлестнув меня взлетевшим крылом парадного чёрного с золотом плаща, и нырнул прямо отсюда, демонстрируя полное пренебрежение к этикету: уйти так из дворца, да ещё в присутствии многих не-вэй Вершины, было откровенной грубостью.

Но его-то никто бы не обвинил в незнании правил. Поскольку приём был формально моим, то и эта пощёчина предназначалась лишь мне одному. И это было кристально ясно как Вэй, так и неслышащим.

Дальше всё шло скучно и просто. Верховный, озарив зал тёплым фейерверком смеха, приятных слов и улыбок, исчез столь тихо, что я не успел заметить, нырнул ли он тоже, вежливо отступив за одну из колонн, или попросту скрылся по примеру короля за зеркальной панелью. Ко мне он больше не подходил, но пару раз я поймал в его речах своё имя: он говорил о восхитительной силе и чистоте мелодий, присущих юности, о таланте. И насколько я понял, обращался к собеседникам не из Звезды, а с Вершины.

Что само по себе, даже и без выходки Каэрина, было весьма красноречиво.

К Каэрину я отправился спустя пару дней непрестанного сканирования самых тонких и глубоких оттенков мелодий, окружавших меня. После двух суток без сна, еды и хотя бы подобия отдыха оно измотало меня так, что я бросил это занятие и сбежал, рассудив, что если за мною и следят, то методом слишком изощрённым, чтобы я в таком выжатом состоянии мог это уловить. А дольше тянуть с визитом было нельзя, поскольку мне вот-вот предстояло направиться в своё собственное Поле, в край Таднир, откуда в ближайшие лет пять вряд ли вырвешься. И уж если заботиться о неслышности, то куда проще уйти в тень сейчас, чем когда моё кружево будет прочно встроено в Поле и переплетено с узорами всех прочих таднирских магистров.

Я приблизился к его дому, спешился, отпустил коня. От учителя, слава Мерцанию, мне не требовалось скрываться, он ведь ждал меня. На балу он сообщил ясно: и что понял мою игру, и где мы с ним встретимся. Хотя, признаться, я предпочёл бы поговорить в дикой земле, в степи Кумбрейна, уж там-то нас никто не подслушает, — но я понимал и его логику: в собственном Поле он был защищён. Даже несколько магистров, собравшись вместе, не пробили бы многослойную защиту Луча с лёгкостью; Каэрин же устанавливал заслоны столь сильные и непростые, что враг, решившийся на атаку, уже на первых минутах отдал бы изрядную часть своей энергии его же Полю, испытав при этом такую боль, которую тело могло и не пережить, даже если кружево не столь пострадало.

Но я шёл спокойно, подобно неслышащим, и даже не ставил особых барьеров: я был снова дома, как все эти восемь лет; я знал изгибы и хитрости здешнего Поля наизусть, и оказавшись здесь, невольно чувствовал себя в безопасности, словно не было ни испытания, ни лжи Верховного, ни моего сказочно нереального избрания Лучом.

Хотя он мог следить за мной, всё-таки мог… но он один, а нас с Каэрином двое. А устройство Звезды рассчитано на то, что ни один Луч не победит в поединке любых двух других. В этом-то, собственно, и есть суть звёздного испытания: подобрать из числа претендентов не самого сильного или искусного, а наиболее подходящего — чьё кружево идеально вольётся в общий узор и уравновесит структуру. Таких может быть несколько, но кто-то один всегда хоть на волос, но лучше прочих.

Я лучше не был. В узорах мелодий я подошёл им, но запаса энергии, чистой силы, необходимой Лучу, мне не хватило. Однако Верховный утаил это от остальных. Кроме, конечно, моего магистра.

Он вышел из дому и по ровной упругой лужайке двинулся ко мне. Я закрыл тишиной песню кружева, полностью убрал себя из Поля, оставшись заметным лишь в Сумраке: осторожности много не бывает.

— Милорд мой магистр.

Его рука властно поднялась, останавливая меня. Я замер и привычно прислушался к кружевам, ища посторонний звук или касание, насторожившее его, но всё было тихо и спокойно, как и миг назад.

— Не нахожу причин вашего здесь присутствия, вэй’Ченселин. Не откажете ли вы в любезности просветить меня?

Он был закрыт, словно в броне, и пламя в его глазах, его песне, повсюду — оно появилось снова.

— Мы же одни, милорд. Я никого не слышу, даже глубокие щиты беззвучны.

— Я не спрашивал вас о степени прочности моих щитов, — холодно проронил он. — Мой вопрос звучал, мне казалось, предельно ясно: что вы делаете здесь после того, как я недвусмысленно выразил надежду более не вести с вами бесед. Мне представлялось, что это желание подразумевает и отсутствие встреч.

— Я не вполне понимаю вас, — медленно сказал я, чувствуя свои слова тяжёлыми камнями, падающими с губ на траву лужайки, взрыхляющими почву у моих ног, делающими её… трясиной.

— Меня удивляет эта внезапная неспособность понимать. До сих пор вы были весьма понятливы. Но я могу пояснить, дабы исключить это прискорбное непонимание: предателям здесь не рады, визиты их неуместны, и я был бы вам крайне обязан, если бы, выбрав себе прилюдно второго наставника, вы дали себе труд забыть о существовании первого. Полагаю, для Луча, наделённого букетом ваших талантов, это будет совсем несложно. Во всяком случае, для меня это оказалось проще, чем сдуть в траву муравья.

Я молчал, а мои веера трепетали двумя бесшумными крыльями, стремясь вырваться на свободу.

— Прощайте, лорд Тарис. Да пребудет Луч вовеки в Мерцании Изначальном.

Мы повернулись друг к другу спиной одновременно. Я вдел ногу в стремя в миг, когда дверь с грохотом захлопнулась. Довольно было мысли, чтобы с места бросить коня в галоп: править сумрачным способом не хотелось. Перед глазами у меня стоял образ Двирта, великого Луча, чья бесцветная тишина не нарушалась ничем и никогда, и его душа казалась — или была — непроницаемой для бурь и волнений Сумрака, став не тьмой, а всего лишь отсутствием света, тепла, став камнем.