Глава 28. Взгляд в прошлое. Глубина

В тот день я впервые совершил то, что он запретил мне: отправился в глубину.

Нет, прямо и категорично Каэрин мне этого не запрещал. Будь так, я бы всё-таки не осмелился, хоть он и сказал о Седьмой Ступени, чем негласно перевёл меня из учеников в статус вейлина. Но статус был весьма эфемерным, вроде секрета на двоих, молчаливой договорённости между нами, которую лучше не разглашать — толку не выйдет, а проблемы появятся. И сам он вёл себя с новым «вейлином» точно так же, как с прежним Ченселином, а с тем он никогда не церемонился.

Но веера мои были реальностью. Мои новые силы, пьянящее крепче столетней ариты осознание себя — себя настоящего, своей мелодии в Кружевах, подлинной и безмерно восхитительной моей сути. Когда-то Каэрин читал мне сказки о драконах — он собирал их все, где только мог найти, и любовно складывал в библиотеке, несколько полок там были уставлены только этими драконьими сказками. И те внезапно наступившие «вечера драконов» я помнил ясно, как вчерашний день, хотя было это лет пять назад; и вряд ли я мог забыть чувство такого безмерного, ошеломляющего счастья. Тогда он мог день напролет делать со мной что угодно и ждать полного послушания, как бы сложны и неприятны ни были приказы. Всё равно, я на всё соглашался с радостью, пусть больно, странно, тяжело… я знал, что вечером он поманит меня в приоткрытую дверь библиотеки, и она закроется за мной, оставляя вдвоём с ним — и драконами.

Это было так здорово, что в те дни я, кажется, и впрямь выучился многому, сам не замечая того: мысли мои были в библиотеке. Хотя за это мне доставалось — драконы там или нет, а рассеянности он не спускал, и теперь я видел в том лишний повод быть благодарным. Ведь только из-за его строгости, беспощадности, его абсолютной со мною честности, доведённой до предела, — теперь я открыл и обуздал свои веера.

И стал Сумеречным Драконом. Это было смешно, я и сам посмеивался над собою, но всякий раз, как они распахивались надо мною — вокруг меня — из глубины души, льющейся в Кружева моей песней, — веер алый с серебром и пламенный, а второй из тумана и неясности снов, и сам я с ним мог погружаться в неясность, в завораживающую тишину… они были моими крыльями, и я мог лететь в Мерцание, как в небо, парить или мчаться, быть невидимым или пылать огнём, как те сказочные драконы. Ну разве не сделался я и вправду одним из них?

Учителю я этого не говорил. То была моя тайна, как и давнее чувство беспредельного счастья от наших вечеров за чтением сказок. Как неслышные мелодии из глубины, что обволакивали меня, стоило распахнуть сознание целиком, войти в полную тишину и им поддаться. Как всё, что связано с моим именем. Мне нравилось собирать и хранить для себя одного мои тайны… и представлять, как однажды я покажу ему. Открою всё и отдам ему, как шкатулку с драгоценностями, запертую секретным замком.

Быть Драконом Сумерек, драконом тумана и грёз, ловцом сокровищ, скрытых в глубинах времени и узоров. Открывателем волшебных шкатулок с секретами.

Ведь он же звал меня — ми тайфин, моя драгоценность.

Я уже несколько знаков тренировал навыки управления веерами, то непосредственно в ткани Поля, то вне его, и даже в соединении с Камнем-не-Чар — это было самое мучительное и отрезвляющее испытание, я терял сознание всякий раз, а потом ещё учитель добавлял приятных ощущений, словно в этом треклятом Камне заключалась вся главная суть моего пути в Мерцании и Сумраке, и раз я не справляюсь, то жить мне и вовсе не стоит. Несколько раз, приходя в себя после его взбучки, я попросту на него кидался — как дикий зверь на врага, отбирающего пищу. Но он ни разу не прекратил эти мои атаки своим любимым методом, то есть безжалостным и грубым избиением. Он словно сам тренировал на мне тонкость и изящество танца — ускользал, возводил щиты, перехватывал мои выпады и впитывал струи хлещущей в него силы… он и впрямь со мной танцевал, хотя я — сражался. А стоило мне расслабиться и отпустить его, как он вцеплялся в меня, как тигр в зайчонка, и вновь втаскивал в ненавистное мёртвое кружево Камня.

— Я не стану магистром! — не выдержал я однажды. — Милорд, я не передумаю. Это не моё, эти узы… кружево, от которого разит какой-то ненормальной хищной пустотой и смертью… нет!

Мы едва прекратили сражение, и то был редкий момент, когда не только он меня, но и я его измотал настолько, что он с трудом стоял на ногах, и рука его, стирающая капли пота с лица, заметно дрожала.

— Смерть пахнет не так, — он медленно провёл по губам языком, как человек, мучимый жаждой. Да так и было, наверное, поскольку я использовал жар и пылевые волны последние пять часов непрерывно, а за это время захочется пить и без соперника, усердно и изобретательно старающегося убить тебя.

— Да лучше бы так! — зло бросил я. — Нормальная смерть меня не пугает. Она не пытается присосаться, как мрик, и кусочек меня откусить, а потом заменить отгрызенное чем-то своим, чтобы и я так кусался.

— Чен, ты давно это ощущаешь? — он стремительно подошёл и сжал мои плечи, то ли желая придать словам весу, то ли просто на меня опереться, чтобы не рухнуть у моих ног.

— Каждый раз.

— А сразу сказать?! Или я должен знать твои мысли? — от его хватки я невольно поморщился; он фыркнул и оттолкнул меня, тряхнув спутанными волосами: — Контроль в Сумраке мы тоже отменим, вместе с путём магистра? Твоё лицо теперь чёртова книга, чтобы кто угодно читал тебя? Ради Мерцания, соберись!

Я сузил глаза и превратил свой сумрачный облик в то, что звал маской камня: глухая холодная тишина. Он вновь облизнул губы (ну точно, умирает от жажды, неплохо я своим вихрем горячей пыли приложил его!) и хрипло кашлянул, не сводя с меня как-то уж слишком явно встревоженных глаз.

— Почему ты не говорил о Камне? Это что — мелочь? Ты же не дитя. Ты видел в Поле следы других ощущений от него, и тебе не пришло в голову, что таких там нет? Что это необычно, а значит, стоит выбрать минутку среди твоих невыразимо важных и срочных дел, чтобы поделиться этой новостью с учителем?

Я тихо порадовался вовремя созданной маске: тут он поймал меня. Я знал, что молчу напрасно, но Камень — застрявшее вне жизни и смерти хищное нечто, скрытое в нём… оно будто завораживало меня.

— Такие там есть.

Трясины. Он прав, контроль уплыл вместе с разумом. Вот хорошо бы стать камнем по-настоящему. Или потерять сознание. А что, выход… Может, попробовать?

— И чьи же?

— Вэй’Двирт Эдрин.

Мой учитель вздохнул и без особого успеха попытался пригладить взлохмаченные и грязные волосы в подобие прежней элегантной причёски. Я подумал, что если руки у него так трясутся, применил бы Чар, и сам себя обозвал идиотом: какая ему Чар сейчас, он чуть не падает, держась на одной воле магистра.

— Ладно. Ты не хочешь быть магистром, и я не хочу, чтобы ты им был, и на этой ноте полного согласия мы можем остановиться. Тебе всё равно пятнадцать, о чём говорить. Мне было почти тридцать, но и то мой учитель утверждал, что рановато.

— Почему вы не хотите?

Я знал, что лезу в глубокие воды, да ещё и обращаюсь к нему без должного почтения, и даже в таком потрёпанном виде он может меня размазать по лужайке, если захочет; но сейчас было важнее отвлечь его от Двирта, Камня и всего, что с этим связано.

— Да по той же причине, что и ты сам. По-твоему, я слепой или враг тебе? Поле будет жевать тебя, пока ты не растеряешь и талант, и желание скользить в тех глубинах, куда уносит тебя постоянно, с детства, ты даже не прилагаешь усилий для этого. И вот это — редкий дар, уникальный, его надо хранить. А швырять силу пригоршнями в Кружева могут четверо из пяти, от природы наделённые этой силой в избытке. Зато у тебя её не так много, чтобы разбрасываться.

— Именно от недостатка силы я полдня сдерживал вас, милорд, пока от усталости вы не стали шататься?

Его глаза остро вспыхнули алым. Я успел заметить лёгкий жест пальцев его левой руки (правой он всё ещё поправлял волосы) — словно он выдёргивал нити из воздуха и изящно свивал в петлю, — и меня буквально впечатало в дуб посреди лужайки, распластало на стволе. Он тяжело, со свистом дышал.

Я вырвался — и из пут, и из тела, распахивая свой веер грозы, отбрасывая часть себя под защиту второго веера; и обрушил всю свою мощь и ярость, всю красоту и тонкость плетения моей сети на его кружево. И миг он был в полной моей власти, вместе со всей своей хвалёной силой, пленённый, скованный и слабый, как дитя Первой Ступени… и в этот миг я мог разорвать его нити, но отпустил, отбросил, сминая в мягкий безгласный комок, и вернулся в себя. Не совсем — часть меня ещё пряталась в сером тумане… и только это спасло меня. Потому что он ударил со всего маху. Без скидок, без игры, не жалея.

Чистая сила… и больше того — захваченная, отнятая у меня… вот как он всегда делает это, впитывая во время прямой атаки, подставляясь — и забирая. Игра в поддавки, он как росянка, притягивающая мух…

Мне казалось, что всё моё тело разодрано в клочья, всё внутри обратилось в смесь кровавых ошмётков, я не мог дышать, смотреть, шевельнуться. Если и был я драконом сейчас, то довольно мёртвым драконом.

— Чёрт бы побрал тебя, Чен. — Он был совсем рядом со мною, я смутно чувствовал руку на своем лице, жар его захлёбывающегося хрипом дыхания. — Что за идиотская выходка. Я мог убить тебя.

«Разве вы и прежде не хотели это сделать?»

«Хотел?.. Добрые боги, я растил гения, а получаю дурака с манией ранней смерти».

Боль захватила всю нервную систему полностью, почти блокируя сумрачное сознание. Я оставался вне её лишь под защитой своего теневого веера, в глубоких гармониках, и дальше надо было разрывать связь с телом — неизбежно. И восстанавливаться извне, причём немедленно, а для этого требовалась пресловутая чистая сила. Которой у меня практически не осталось.

Он был прав, прав, прав… стуком крови в висках, иллюзорным, стуком сердца, которое уже не билось.

Сила. Извне. Камень-не-Чар. Мёртвое нечто, ждущее пищи, а взамен дарящее силу смерти, застывшей, неразрушимой. Века не-жизни, не-смерти Камня-не-Чар… века тайной силы Вэй рода Эдрин.

На крыле моего веера снов, покорного и парящего легко, как никогда прежде, я вырвался в вышину — в глубины Поля, к следам сотен разрывов, скреплённых и пронизанных тёмными нитями Камня. И в них я влетел, как лист в поток ветра, и рванулся прямо к нему, в сердцевину его хищной голодной сути. Возьми меня и отдай, и подавись песней узора последнего Эдрина, если это и есть твоя пища.

И он не просто взял — он словно вцепился в меня ощеренной пастью, я ощущал боль от грызущих меня клыков, несравнимую с сумрачной болью: в Кружевах всё было острее, отчётливей, оглушительней. Но и его сила была куда ярче и мощнее моей. Впитать, бросить назад, по тонкой ниточке к вееру бури и к телу, впитать снова — и не отдать слишком много, остаться целым, остаться собою… сбежать. Лететь прочь от него, выдираясь из зубов, пронзивших мою мелодию, оставляя на них полные боли, безмолвно кричащие в страхе, извивающиеся лоскутки.

Каэрина я почти забыл сейчас… нет, просто отложил его имя и образ в ту часть памяти, которая мне в этот миг — или часы, слитые в бесконечность, — была не нужна и не интересна. Я словно потерял сумрачную часть себя, совершенно её отбросил и остался свободным, как никогда раньше. Сумрачные тревоги, сумрачные стремления… я не понимал их, не видел в них смысла, как глухой не видит смысла и красоты в песне, трелях птиц, шуме водопада. И мой учитель со всеми его причудами, и мой непостижимый отец, и даже этот полумёртвый, полуживой Камень — они растворились где-то вдали, в прошлом узоре по имени Ченселин. А я был новым — и ничьим, и ни c кем не связанным, и я себе нравился.

Там, в ошеломляющей глубине, я мог быть драконом — или птицей, или лепестком, или порывом ветра, или облаком. И всем этим одновременно, а ещё сотнями других. Я не мог осознать, что чувствую; не было слов и образов для моих ощущений. Иной раз мне казалось, что я распадаюсь на тысячи крохотных звёзд, и они все — я, и они совершенно разные. И даже не смогут понять друг друга, если вдруг обретут возможность каким-то образом поговорить. Иногда я становился цельным, до предела, настолько цельным и сосредоточенным в себе, что никакая внешняя сущность или сила не могли бы внутрь меня проникнуть. А ещё я видел… осязал… угадывал неких существ. Они были разлиты вокруг. И пронизывали всё, меня в том числе, но сами не замечали того; им не было дела ни до меня, ни до этого странного места, ни друг до друга. Это были невероятно красивые и мудрые существа — ведь столь самозабвенная свобода от всего внешнего и недолговечного и означает мудрость.

Наверное, я мог бы остаться там навсегда. То было место моих грёз, о которых я сам не знал прежде, то было воплощение Тайны и Красоты — а что влечёт нас больше этих двух, что более соблазнительно?

И когда кто-то позвал меня — не по имени, но звуком, куда более значимым и интимным, нежели имя, — я пришёл в ярость, радость и смущение одновременно.

«Ты живёшь здесь?»

«Нет. Я странствую… я мимолётный гость. Но нередкий. А тебя я не видел прежде».

«Прежде я здесь не был».

«Кто ты?»

Меня пронзило, как очень, очень тонкой и ледяной иглой, странное чувство: ему не стоило спрашивать, а мне не следует говорить.

Да и кто я, на самом деле?

Странник? Дракон?

«Дитя Боли Каэрина».

«Прекрасный…»

Это было не столько речью ко мне, столько откликом, вздохом, оттенком кружев.

И один нескончаемый миг мне хотелось раскрыться ему, вдохнуть его и растаять, стать нотой его грёз. До боли, до неслышного стона, до крика, способного разорвать весь этот мир… никогда, никогда ещё… я так безумно, так сильно… Так темно.

На этом мгновенном и остром выплеске темноты я очнулся — весь, целиком, против воли — и ринулся прочь. Не от страха, поскольку я не боялся его, а он мне не угрожал. Но моё время здесь закончилось. Жаль… нет слов и сил передать, ощутить в полной мере, как жаль…

Каэрин смотрел на меня. Глаза зелёные, как трава сразу после дождя. Иногда они становятся алыми.

Мой учитель. Так сразу и всеобъемлюще: мой. Учитель. А я тогда его?.. ученик? Но он сказал, уже нет?

Я снова начал дышать — не сразу, постепенно, негромко. Отчего-то шуметь и проявлять себя, тут или в Кружевах, мне совсем не хотелось.

Учитель мой был перепуган и взбешён — и сам, похоже, не знал, бешенства или страха тут больше.

— Ченселин!..

И голос его дрожал, как вообще ни разу за все годы нашего знакомства. Я рискнул улыбнуться:

— Милорд, всё хорошо.

— О да. Трясины, всё чертовски прекрасно. И ты не валялся трупом в течение целого проклятого часа. И кровью твоей не забрызгано пол-луга, это просто отблески закатного солнца.

Я представил, как наяву, это солнце, багряное на закате, залившее луг тёмно-кровавым светом… Это было так красиво, что я задохнулся, а по щекам моим медленно потекли слёзы, и это было красиво тоже.

— Чен, ну хватит. Приходи в себя! — он осторожно, словно бабочку, взял мою руку. И я понял с внезапной ясностью, что это на себя он злится, себя во всём обвиняет… и боится за меня. Очень. Всерьёз.

— Простите, милорд, — прошептал я. Он быстро тряхнул головой и неискренне усмехнулся:

— Прости ты меня. Это же я устроил тут эффектный фейерверк из Чар и твоей крови. Что было с тобой?

— Я не знаю, — выдохнул я потерянно, вдруг с чувством невероятной грусти и пустоты осознавая, что так и есть. — Было… там был кто-то. Кроме всех остальных. Был кто-то вроде меня.

Каэрин разом подобрался, как хищник перед прыжком. Мрачные виноватые глаза остро сверкнули:

— Кто?

— Не знаю. Человек… похожий на нас.

— И он не назвался?

Я молча качнул головой.

— А ты назвался ему? Он тебя спрашивал?

— Да. Я словно… — я закрыл глаза, пытаясь вспомнить, но увидел лишь тьму и отзвук потерянной красоты. — Я сказал ему — Дитя Боли Каэрина.

Учитель мой глубоко выдохнул. Лёгкий ветерок с ароматом дождя и шиповника тронул моё лицо.

— Куда ни шло… Что ты натворил, Чен? Неужто я не рассказывал, как опасны такие путешествия?

— Я же в порядке, милорд.

— Нет! Трясины, ты понятия не имеешь, в порядке ли ты, и что испытал, и как долго будешь в порядке!

Я смотрел на него, решительно не понимая, из-за чего столько шуму. Вот когда моё тело, разодранное в лохмотья его атакой, час лежало тут бездыханным — да, стоило чуточку поволноваться. Но сейчас-то что?

— Не понимаешь? — он тяжко вздохнул. Как не раз прежде, заставляя всерьёз задуматься о степени моего врождённого кретинизма и сомнительном успехе его учительства. — Чен. Ты вовсе не помнишь ничего из моих историй о полётах в глубь вышины? О тех сказочных созданиях, что распахивали крылья навстречу небу, а после другие создания преследовали их там, и ловили, и убивали? Ты был ребёнком, но отчего-то я думал, ты запомнишь.

— Драконы, — тихо сказал я. Его взгляд потеплел, становясь больше похож на лесное озеро, а не осколки зелёного льда с бритвенно-острыми гранями.

— Драконы, да. Всё же ты помнишь их. Но не их участь? Не то, как и отчего они погибали? Ми тайфин, я никогда не говорил тебе, что это сказки. Как и Чар-вейхан с их псами, как легенда о Камне… Мы живём в мире, где легенды реальны, где песни имеют цвет, а незримое, невещественное — красоту, вес и форму. И главное — силу, чтобы изменять. Наше Поле — средоточие этой силы. Обузданной, заключённой в сеть и растянутой над страной наподобие купола. Мы даже не спрашиваем себя, отчего оно называется — Поле.

— Вы спрашиваете.

— Да только ответить мне некому. А у меня нет слов, одни неясные ощущения. Но я точно знаю, чем мы рискуем, отправляя мелодии наших Чар лететь в глубину, как сделал ты. Там нет границ и барьеров, — я согласно опустил ресницы. — И нет пределов свободы. Учителей и учеников. Все равны, и никто, ни по годам, ни по уровню мастерства, не принадлежит никому, и клятвы и узы Сумрака лишаются смысла.

Я глотнул, вдруг осознавая, что не могу отвести от него глаз, уйти в себя; лишь слушать — вечно.

— Но где никто никем не владеет, где даже ты сам не владеешь собою, там никто и не оберегает тебя. И каждый, кто слабее, может в любой миг стать добычей. Как в мире зверей хищник поедает дичь. Мы не осуждаем кота за забавы с мышью, потому что это в его природе. В том слое мира, где ты побывал, правят законы хищников и мышей, зарянок и ястребов. А ты не ястреб, Чен. И мог стать чьей-то зарянкой.

«Прекрасный…» — иглой тонкого льда, пронзающей кружево, мелодию, сердце.

И стать Сумеречным Драконом…

Мёртвым драконом.

Или нет?

— Тебе повезло. Или это не везение, а твоя невероятная интуиция. Ты не сказал своё имя, и он не обрёл власти над тобою, но есть много способов получить власть. И много разновидностей власти. Должен ли я снова прочесть тебе те старые сказки — или объяснять почти взрослому и почти уже не ученику то, что древние Вэй, авторы этих сказок, пытались сделать ясным даже уму ребёнка? Или мне следовало ещё тогда, прямо и однозначно, запретить тебе эти полёты? Ты всегда умел понимать и неявные запрещения.

— Но разве все там — хищники на охоте? — вырвалось у меня. — Ведь я-то им не был.

— И ты намереваешься рисковать жизнью и Чар, проверяя на опыте?

Губы мои сами сложились в усмешку, отрицающую столь нелепую возможность, и вдруг я сказал:

— А если не дичью, но всё-таки и не ястребом?

И он посмотрел прямо мне в глаза, в самую глубину… и там были парящие в небе тени моих драконов.

— Но они всё равно погибали, ми тайфин. Вспомни. Их красота выплёскивалась в небеса, их крылья не просто ловили ветер, а отдавали его скалам, и звёздам, и волнам океана. Они танцевали в потоках ветра и в лучах солнца, а второе солнце раскидывало алые раскалённые сети и впитывало живую душу их танца. А они не боялись, им нравилось дарить красоту и свободу. Мы ведь дарим себя тем, кого любим. Они дарили возможность и силу летать. Охраняя хрупких зарянок от жадности ястребов, пока жадность и ярость не окутывала их, не ложилась тяжестью на их крылья, а хрупкие и слабые не пронзали их сердца своей беспомощностью. Можно ранить злом, ранить холодом, ранить жалостью… даже любовью. Ты хотя бы отчасти меня понимаешь?

— Это то, что происходит с магистрами? — медленно спросил я. — То, что они отдают Полю? А Камень?

— Камень-не-Чар — суть скрыта в названии. Вот тебе и ответ. Кто говорил мне о хищной смерти, которая голодна и ищет, где бы насытиться? Не Чар, не та сила, та энергия жизни и гармонии, что делает нас Вэй. В нём заключено нечто иное. Чуждое. И могучее. И ты ощущал, как эта чуждая мощь пытается укусить — и вместить в тебя часть своей сути, делая тебя ей подобным… отдать тебе эту иную силу, поделиться, но разве в мире хоть что-то нам отдаётся задаром?

Я молча думал, как много показал ему в том странном сумрачном состоянии, оберегаемый покровом тумана… когда коснулся чуждой силы, о которой он говорил, и принял её в обмен на песню моих кружев.

— Быть может, ты всё-таки признаешь меня не полным идиотом? — с внезапной мягкостью произнёс он. — Или ты полагаешь, что я не знаю, кого взял в дом шесть лет назад, и кого веду изгибами Кружев, и о связи Камня с мелодией рода Эдрин?

Отвечать ему я не мог. И ждал, не онемев, нет, просто растеряв все слова, все мысли, провалившись в необъятную и бездонную тишину.

— Причину я не знаю, — сказал мой учитель. — Я не раз предоставлял вэй’Двирту шанс без лишних глаз и ушей обсудить это. Он не пожелал. У меня не было и нет права выспрашивать. Но оно есть у тебя.

— Я не стану.

Это сорвалось так резко, как я не собирался, и не хотел, и отдал бы многое, чтобы взять слова обратно.

— Хорошо. Тебе решать. Но оставляя в стороне вопрос твоего воспитания и имени, мы с тобой не можем вечно молчать о том, какова твоя истинная природа, твой особенный дар.

— У меня нет особых даров, присущих роду Эдрин, — я холодно усмехнулся, почти чувствуя, как горят губы от яда, горечи, льда. И это было приятно. И что всё наконец-то сказано вслух — тоже. Я не ожидал, что когда это случится, мне станет легче, да и не стало, но так было правильно. Пусть и больно.

— Вы же сказали, милорд, у меня нет даже той силы, какой обладают четверо из пяти.

— О да, чудесная ирония для того, кто вогнал меня в бессознательную защиту своим напором, а потом, сумев выйти из практически мёртвого тела, оставаясь в сознании, что само по себе почти нереально, — ты ухитряешься выдрать изрядный клок энергии Камня, неведомо как забрасываешь её в свой бездыханный труп и преспокойно улетаешь на прогулку в глубинах Мерцания. Воистину яркий пример бессилия.

— Но это сила Камня, а не моя. А драконы умирали.

— А моя в боях захватывается у противников, как взял я и твою, и не назвал бы её ничтожной. И что? В конце концов, важен не источник силы, а кто побеждает.

— Я с ним не собираюсь сражаться.

И это тоже было сказано зря. Нет, надо прикусить язык. Иначе я всё ему выболтаю, и меня, Ченселина, того средоточия мыслей, кружев, секретов и силы, что делает нас собою, попросту совсем не останется.

— Не передать, как я этому рад. Что бы я делал, задумай мой ученик битву с Лучом, трудно представить.

— Вы бросили бы меня?

Вот это уже был вызов отчасти — а отчасти привычка дразнить его… и желание отвлечь, сменить тему. Пусть даже и разозлив. Но попытка была скорее игрой, заранее безнадёжной, и конечно, он не поддался.

— О, да, немедленно. Что за ерунду ты говоришь сегодня. Чен, я прошу тебя, хватит юлить. Реальность такова, что Эдрины каким-то неясным образом связаны с Камнем-не-Чар. Я давно это заметил — изучая тебя, следы Двирта и докапываясь до слабых отголосков его отца. Он не первый, кто эту связь, чем бы она ни являлась, блокирует маской камня.

И я могу так, просилось мне на язык. Моя давняя удобная маска, надёжная броня от взглядов в Сумраке — и даже в Мерцании я уже начинал надевать её… пока не обрёл свои драконьи крылья, свои веера.

— Не надо тебе быть магистром, Чен. Я давно уж готовлюсь сказать, но ты вёл себя так, будто желаешь этого, а перед таким желанием учитель бессилен. Да и не вправе отговаривать. Но ты сегодня дал мне надежду, что способен выбрать иной путь. Тот, что я сам для тебя бы выбрал. Стража.

— Милорд?

— Как ты думаешь, что делают стражи?

— Следят за тем, чтобы подобные нам не совершали преступлений, используя свою силу, — ответил я с некоторым недоумением.

— Да, да. Но я не о том. Какие они? Как живут?

Я всё ещё не понимал, к чему он ведёт, да и размышлять или издавать звуки совсем не хотелось.

— Они свободны, Чен, вот что главное. Свободны и неподконтрольны никому — кроме Звезды, но ведь и Луча они могут призвать к ответу, если он сотворит какое-то зло. По сути, стражи — самые свободные из нас всех, вообще во всём Тефриане. Они подчинены Звезде, поскольку они Вэй, но никто, ни Луч, ни сам Верховный, не может приказывать им — разве что направлять. Они формально повинуются королю — но не человеку, а символу, трону. И в их повиновении нет того, что есть у ученика к учителю, у вейлина — к людям, среди которых он живёт и которым служит, у магистра — к Звезде и к самому Полю. В служении стражей есть только факты и совесть. А совесть их основана на признании законов Тефриана.

— Я больше увлечён сутью танца в Кружевах, чем законами, — неожиданно для себя признался я.

— Знаю. И потому ты думаешь, что твой путь — путь магистра, ведь мы всегда в Поле, мы танцуем и слушаем песни кружев… но это не так, Чен. Правда в том, что мы служим Полю. Чиним его, кормим его. Вроде конюха, приставленного к лошади редких кровей, или мастера, следящего, чтоб станок не ломался. А всё прочее — скорее награда, передышка от трудов. И ты отдаёшь себя. Вот что главное. Ни конюх, ни мастер, ни даже мать, воспитывающая дитя, они не отдают себя по-настоящему. Время, силы, нервы… но никто не отрывает от себя куски плоти и не скармливает коню, ребёнку, механизму. А мы делаем это. Всегда.

— И Ступени Боли нужны поэтому?

— Конечно. И потому, что мы умеем это делать только посредством Камня-не-Чар. А ты ощутил, каково с ним соединяться. И вот тут возникает проблема рода Эдрин. Я неплохо знаю тебя и куда хуже — Двирта, но я нарочно изучал путь этой семьи. По сути, я влез в то, чего Двирт бы не одобрил. А впрочем, не знаю, кто поймёт душу камня. И я понял, что вас объединяет. Если для меня и для всех прочих Камень-не Чар — подобие инструмента, орудия, которое мы используем, а потом оставляем и уходим, — то для вас, детей рода Эдрин, это нечто живое. Странно живое. Ты сам употребил слово «смерть». Но смерть неполная. И от вас ей чего-то надо. А в качестве ответа у нас есть только легенда, сказка… но если в ней видеть документ, сознательно составленный неясно, указание от его создателей — мы его не понимаем. А те, кто пытался понять, гибли сами или толкали к гибели других. Ты знаешь, что за последние пять веков все, кто погиб, неудачно пытаясь стать Пламенеющим, вышли из рода Эдрин?

Я ошеломлённо покачал головой. Всё это было как-то… больше, тяжелее, чем мне представлялось.

— Я проследил специально. Разные имена, Вэй и Открытые… но передо мною Чен Тарис, а не Эдрин, и таких было немало. Однако можно по Полю пройти след крови, след общих витков узора. И то, что они якобы ощущали, оставаясь в Комнатах Камня, и что видели в Росписях… они все лгали — но лгали похоже.

— И мой отец?

Я закусил губу. Вцепляясь в острую боль, в солоноватый вкус, в ощущение земли и травы подо мною… чтобы не осознавать: я сказал это. Ненавижу. Не должен был. Нет. Я клялся себе — никогда! Да есть ли во мне хоть капля знаменитой вэйской гордости?!

— Ах, перестань. — Каэрин совершенно спокойно тронул мои губы, стирая кровь. — Что за сумрачные глупости. Он всего лишь мужчина, чьё тело отозвалось на желание женщины родить от него ребёнка. Тебя это и впрямь так заботит? Ты Вэй, сын Мерцания — куда более, чем плод сумрачных утех Двирта Эдрина. Хотя, признаться, не могу вообразить себе Двирта в поиске подобных утех.

Я невольно фыркнул от смеха: это и вправду невозможно было вообразить — всё равно, как замшелый камень, который вдруг выкопался из земли и бодро покатился искать компании другого камня.

— Двирт выбрал свой способ уберечься от этой странной связи с явлением, именуемым Камнем-не-Чар. Способ, думаю, подсказало ему название. Или его суть, песня его кружев, кто знает. Защититься от Камня, став камнем, — славная шутка. В моём вкусе… или твоём, если на то пошло. И я могу научить этому тебя.

Он довольно усмехнулся, видимо, оценив мою явную растерянность: обычно у меня всё-таки выходило скрывать её.

— Не скажу, что просто, но вполне возможно. Для тебя — особенно. Ты окутываешься тонкими слоями пустоты, непроницаемыми для внешнего. Для боли, ты уже умеешь это. Для сумрачных переживаний — я вижу твои успехи, сам Двирт, невольно или намеренно, подтолкнул тебя это освоить. Для более глубоких сумрачных чувств, но это приходит с годами, а ты и так слишком Вэй, чтобы отдаваться чувствам. А дальше — уже труднее: закрыть пустотою себя в Мерцании. Но ты сможешь. У тебя талант тени, талант ускользать в туман и сплетать лёгкие кружева наподобие снов, обманывающие взоры. Я приведу тебя к полному безмолвию снаружи — даже в глубоких слоях. Но ты сам должен научиться быть безмолвным внутри. Не сдерживать себя, как ты делаешь, и неплохо, в отношении Двирта, — но и вправду не ощущать. Ни боли, сумрачной или душевной, ни ярких стремлений, ни бурного гнева или восторга… ни горячей привязанности хотя бы к одному существу в мире. И неприязни тоже. И страха. И любви.

— А это жизнь? — тихо спросил я.

— Двирт живёт так. Я не смог бы. Но мне и не требовалось в этом практиковаться. Однако здесь много преимуществ… вспомни, что я говорил о драконах. Есть много событий, чувств и стремлений, которые ослабляют нас. Если ты пожелаешь и если останешься на ближайшие лет десять в статусе ученика, здесь, со мною — я сумею тебя научить. И ты всё-таки сможешь победить его однажды… на свой лад. Есть много разных битв и много видов побед. Как и власти. И подчинения. Когда он не сможет, взглянув на тебя где бы то ни было, в Сумраке и глубине Кружев, увидеть тебя, — это будет победа.

— Почему же всё-таки страж? — задумчиво промолвил я. — Милорд, ведь есть что-то, кроме их свободы?

— Ты проницателен. И это тоже черта стражей — какими они должны быть. Да, есть, — он нахмурился и потёр лоб, словно пытаясь разгладить складки на нём и убрать заодно тревожные мысли. — Я скажу, но это не должно лететь по ветру. Сейчас именно в страже не хватает таких, как я описал: ничем не скованных, непредвзятых, свободных. И преданных лишь истине и закону, но не тем, кто вершит закон. — Он вновь резко потёр лоб, как будто сердился — то ли на себя, говорящего об этом, то ли на кого-то, неизвестного мне, вынудившего его так думать и говорить. — Стоит помнить, что при должной искусности возможно затенить и след в Кружевах. Конечно, мастер вроде меня или Двирта легко сбросит покров тени, но мы не работаем в страже. А чтобы углубляться в поиски истины, надо ощущать ложь. И желать разрушить её. А это… скажем так, вопрос лености ума. Во всех отношениях. В тебе этого нет. Я не могу представить тебя обманутым фальшью или позволившим себя отпугнуть. В тебе нет страха. Даже слишком. Зато есть ясный взор и умение чувствовать опасность. Уж если ты даже в глубине, выйдя туда раненым и впервые, сумел избежать ловушки и вернуться целым, то стража — именно то место, где ты воистину необходим.

И дальше это было словно бы молчаливо принято между нами — мой путь стража и подготовка к нему. Хотя и тренировки, предполагающие путь магистра, также продолжались; как и обещанное им создание покровов камня. Но я уже всё решил для себя. Я знал, что не выберу способ Двирта, его жизнь, в которой вовсе нет жизни. Я не подчинюсь — Каэрин был прав, я не желал принимать навязанное, чужое, хоть кому-то против воли подчиняться. Я знал, каким будет мой собственный путь: не дракона, но тени. Я выучусь плести эти покровы столь искусно и ускользать так глубоко, что пусть моё сердце разорвётся от бурь истинных и иллюзорных, но этого никто, начиная с Двирта, не заметит. Я стану не камнем, нет, я стану лёгким, стану призраком, ветром. Камень закрыт и непроницаем для боли, но он всегда на виду. Я же сделаюсь тем, кому никто даже не помыслит причинить боль, поскольку меня попросту никто не заметит.

И однажды ветер проникнет в мельчайшие трещинки в броне камня и разрушит её. И все его тайны, все ноты его глубоко скрытой сути откроются мне, а он даже и не узнает об этом. Ну разве не восхитительно.

Каэрин прав в главном: наступит день, когда я сумею победить его.