Глава 22. Затишье и сны

Он не спал. Лежал с открытыми глазами, глядя… в небо? Ночное небо в звёздах? Нет — потолок, смутно догадался он, когда тоже взглянул туда, отвернувшись от… себя. От своего лица с открытыми глазами, устремлёнными в потолок, который был звёздным небом.

Он понимал: всё происходящее — иллюзия, хрупкая ткань сновидения. Но в то же время — реальность. Так и было… или будет. Ведь ему не тринадцать лет. Он — тот, кто не спал ночью, разглядывая потолок-небо, — по меньшей мере вдвое старше. Не мальчик — мужчина. По-юношески мягкие черты и стройное молодое тело… и пугающее знание в чёрных холодных глазах. Его глазах. Тысячи дней прошли перед ними, тысячи людей… и смертей. Знание и тоска. Знание и боль.

Он видел, слышал, осознавал; он лишился только переживаний. Ни волнения, ни тревоги, ни страха. Лишь слабо удивлялся иногда. Зато с необычайной чёткостью воспринимал. Робот, всплыло изнутри — извне незнакомое, но правильное слово. Робот. Бесчувственный, неспособный ошибаться наблюдатель.

И он — Вил Тиин, менестрель из Тефриана — видит себя самого, повзрослевшего… себя в обстановке, измыслить которую не мог бы и в самых причудливых, самых безумных своих фантазиях.

Он лежал на кровати. То есть, другого слова для обозначения предмета, на котором спят, он не знал. Кровать очень странная (хотя странным было и всё остальное): например, у неё почему-то нет ножек, а она не падает, висит себе преспокойненько над полом. И вместо одеяла вокруг «кровати» колышется прозрачный синеватый туман, сквозь который хорошо видно его обнажённое тело… и не только его.

Она была худенькой, узкобёдрой, как мальчишка; густые волосы укрывали её каштановым плащом. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в сгиб руки; другая рука вытянута к нему. Изящные длинные пальцы с густо-лиловыми ногтями. Четыре: мизинца не было. На его месте — аккуратный круглый след багрового цвета. Словно его отрезали острым ножом и прижгли раскалённым железом. «Бластер», — пришло ещё одно незнакомое слово. Оружие. Ну да, ведь шла война, и они сражались, они оба...

Она была его девушкой, он точно знал. Женщина, сделавшая его мужчиной. Друг. Спина к спине, вместе навсегда, прикрой меня, Рыжик, я перевяжу, потри мне спину, малыш, ты классно целуешь, нет, просто царапина, я в порядке… и многое другое. Череда ярких картин-вспышек в его сознании. Ближе неё у меня нет никого в мире. «Никого во Вселенной», подсказал его — чужой — голос. Вселенная. Слово новое, а суть та же. Никого, кроме неё. Он-старший подумал об этом с нежностью… и болью. И встал.

Он запомнил всё до мелочей, но описать комнату не смог бы. Странный потолок-который-небо. Всё чёрное, и тёплое, и серебристо-синее. Мягкость. Прохлада и аромат (для него не было слова). Комната невелика: мне — ему не нравится большое внутри. Жилища — маленькие и уютные. Бескрайнему и величественному место снаружи. Он — я люблю простор, безграничность, свободу — во Вселенной. И в себе.

Стены создавали впечатление узорчатой серебристой мягкости, вроде бархата. Стены, но и другое — сложное, необходимое. Шкатулка с секретом: видишь не то, что есть. Я внутри шкатулки с секретом... Он-старший подошёл к стене и дотронулся. Стена растаяла; он стоял у огромного окна, белоснежный на фоне звёздной черноты небес. Он глядел туда, во тьму. Он был холодным, собранным, твёрдым. В самых глубоких тайниках души он стонал от нестерпимой боли. Никто не знал об этом. Только он сам.

Он принял решение. «Закрыл» окно движением руки, приблизился к другой стене, прикоснулся; из стены выдвинулась молочно-белая пластина. Столик, подумал он-наблюдатель и улыбнулся: столиком штуковина была не больше, чем он — Верховным магистром. Из стены же он-старший извлёк чёрную палочку и вывел на пластине несколько слов — незнакомых ему-сверху, но он понимал их. Письмо было коротким, сдержанным… пропитанным болью, жившей в сухих бесстрастных глазах. «Мы больше не увидимся, я не могу поступить иначе, я люблю тебя». Слова чужого языка горели в его сознании, как начертанные пламенем на покрытой пеплом земле, горели ядовитым огнём в сердце мужчины, который был — не был — им. И в конце: «Рыжик, я пытался справиться с этим, но не сумел. Простите меня».

Он-и-не-он двигался бесшумно и грациозно, как кошка. Собрал волосы в пучок и чем-то скрепил на затылке, скользнул в угол комнаты, встал на серебристый круг и поднял руки, и на него пролилось или просыпалось… нечто вроде чёрной блестящей пыли. Пыль к нему прилипла: тело, лицо и волосы стали переливчато-чёрными. Он расправил плечи, потянулся; он-наблюдатель удивился, как он может видеть и дышать, — но ему-старшему, похоже, пыль вовсе не мешала. Он сошёл с круга, приблизился к кровати и опустился на колени. На несколько секунд он зарылся лицом, чёрным и пугающим из-за «пыли», в разметавшиеся волосы девушки — так бережно, что она не проснулась. Встав, потянулся снова (теперь он был похож на бира, голодного бира в засаде) и пошёл к стене, и она расступилась перед ним.

Он шёл по воздуху (или по дороге, но невидимой); по обе стороны от него тянулись стены, не менее причудливые, чем в комнате: они изгибались, дымились, на них мерцали разноцветные огни, странные рисунки и непонятные слова. Ему казалось, он мог бы пройти тут, даже закрыв глаза, — всё привычно, знакомо до мелочей. Круглые… светильники, наверно: нечто, дающее свет. Постоянный тихий звук — приятный, успокаивающий. И необычный аромат… В горле стоял комок: он шёл здесь в последний раз.

Всему конец. Я представлял себе что угодно, но не это. Так спокойно и тихо. Так безнадёжно.

Он проник сквозь текучую стену в круглое помещение, где гула не было, аромата не было тоже, но над головой снова появились звёзды… незнакомые. Он понял вдруг: таких узоров из звёзд он никогда прежде не видел. Тут находился всего один предмет — огромный, он занимал почти всю комнату, и ему-старшему пришлось бы запрокинуть голову, чтобы разглядеть его целиком. Он был серебристым, с чуть заметным алым оттенком. Слегка похоже на исписанный огрызок карандаша — если представить карандаш овальной формы, облепленный чем-то вроде рыбьей чешуи. А ещё на нём были выступы — в точности плавники, и пятна, похожие на рыбьи глаза. Когда он приблизился, одно из пятен засветилось янтарным светом и превратилось в отверстие величиной с человека, и он вошёл внутрь. Темно и тесно. Миг — и что-то мягко подняло его вверх, и он очутился в новой комнате. Здесь стояло кресло, и он сел. Синяя стена перед ним побелела, замерцала и исчезла, но то была иллюзия, как и с потолком-небом в спальне: стена осталась, но сделалась прозрачной. Из неё выдвинулся и завис над коленями широкий полукруг, весь в цифрах, непонятных картинках, цветных огоньках и небольших ямках по размеру пальца. Его руки заскользили по неровной поверхности полукруга, пальцы порхали по нему, словно мужчина играл на клавесине. По «окну» побежали изумрудные строки из цифр и слов. Он-наблюдатель не знал их смысла, но был уверен: так и надо, и он-старший прекрасно всё понимает.

Строки стали алыми; непонятно чей мелодичный голос произнёс несколько слов. Он ответил одним — резким, похожим на грубость. Но грубым он не был, просто боялся передумать и вернуться.

Алые буквы исчезли. А небо надвинулось. Звёзды вокруг него, он и сам крохотная звезда… Корабль летел по небу. Нелепая мысль: корабли плавают по воде, да и сходства у них с «рыбой-карандашом» — как у лошади с минелой. А всё же он был в корабле. И летел… в никуда. В бесконечность. Теперь он будет только лететь и лететь. Конец жизни. Он знал — это конец. Он был жив, но всё равно что умер.

Смерть была бы лучше. Любая смерть лучше похорон заживо, на которые он себя обрёк. Десятки лет подобия жизни, состоящей из монотонных попыток не совсем впустую проводить дни в ожидании смерти.

Появилась музыка — нежная, как плеск ручейка в солнечный весенний день, ласкающая слух музыка, производимая инструментами, каких он-наблюдатель не знал. Он-старший любил эту музыку с детства. Он думал, что она поможет ему, наконец, заплакать, но слёз не было. Чёрная «пыль» куда-то делась, он был бледен, сосредоточен, спокоен… как и подобает мертвецу.

Возвращаясь из сна в реальность, Вил со смутным удивлением спросил себя: почему он уверен, что у девушки зелёные глаза? Ведь её лица он так и не увидел.

ЗАТИШЬЕ, ДЕРЕВНЯ В ХАРВЕТЕ, ПРИРЕЧНОМ КРАЕ К ВОСТОКУ ОТ КУМБРЕЙНА

Молодая женщина в пёстром платье без рукавов, пухленькая, как свежая пышка, смотрит на меня. Откуда она взялась? Она улыбнулась и заговорила в неторопливой распевной манере жителей Харвета:

— Кумбрейн сейчас сущая смерть, вот натерпелись-то вы, бедняжки! Лейна, подруга моя, что нашла вас у старой сыроварни, так всё плакала, на вас глядючи! А ты счастливчик — глядишь ясно, лихорадки, значит, нету. Давай-ка молочка попей, только от коровы, свежее. А есть тебе пока рановато, а жалко, вот сию минуточку хлеб из печи достала! Ну ладно, успеется. Дай-ка я тебе сесть помогу… вот так...

Я уселся среди подушек, пухлых и уютных, под стать хозяйке, и принялся маленькими глоточками пить молоко из расписной чашки. А она любовалась мною с радостным видом, словно мечтала о нашей встрече с пелёнок. Я украдкой огляделся. Лили лежит на круглом деревянном столе. Розовые разводы на жёлтой древесине — мраморный дуб. Дорогое дерево. Значит, хозяева люди богатые. Ну, ясно: кто победнее, незваных гостей не привечает. А эта заботится, молоком поит, да ещё и радуется. Было бы чему. Тоже удовольствие — еду да чистые простыни на бродяг переводить! На левой руке у неё тонкий браслет красного золота: стало быть, замужем. Ещё, может, молока попросить, пока муж не объявился? А то, пожалуй, дождёшься — с порога за шиворот, вместо молока. А то и пинком под задницу...

— Пей-пей, — она без просьб наполнила чашку из огромного кувшина. — Ой, какой ты стал красавчик! А был — глянуть страх. Я думала, тебе уж конец. Я ж травница, понимаю в болезнях. Не вейлин, ясно, но лечу, люди довольны: мне платить — не вейлину, не разоришься! Лейна говорит, шёл ты как во сне: глаза закрыл, через шаг с ног валишься, зелёный весь. И товарищ твой чуть не падал...

Она кашлянула и насупилась. Рука дрогнула, молоко плеснулось на постель. Ой, что теперь будет!

— Простите, сьерина… я нечаянно...

— Да я тебе ещё дам, пей на здоровье, пока пьётся. Уж молока-то полно, три дойные коровы на дворе.

Я растерянно обвёл пальцем густо-жёлтое на белоснежной ткани пятно. Женщина рассмеялась:

— Ой, ты и чудо! Из-за малюсенького пятнышка расстроился? Солнце тебе рассудок помутило, не иначе! Ну и немудрено, после окаянной-то степи. Ты не волнуйся ни о чём. Степь позади, а ты жив и в здравом уме, вот уж и впрямь чудо! Поначалу таким слабеньким казался, и гляди ж ты, пришёл в себя, а могло-то быть хуже, куда хуже! Вон товарищ твой, бедняжка, вроде и в сознании был...

— Сьерина, что с ним? — я глотнул. Горло болело. — Ну пожалуйста, скажите!

Хозяйка явно смутилась и затеребила краешек кружевного передника.

— Да он так-то ничего, твой товарищ, — неубедительно заверила она. — Его Лейна отхаживает и муж её с братьями, они люди-то с разумом… Красивый он паренёк, чисто картинка! Уж племянницы-то Лейны вокруг так и ходят да глазками стреляют. Он ведь постарше тебя будет, верно?

Я кивнул, до боли сжимая руку в кулак под одеялом.

— На вид-то он в порядке, и кушает хорошо… всё степь окаянная, лихорадка там прямо плодится!

— Лихорадка, — зачем-то повторил я. Голова кружилась.

— Ох, да мы ещё и не знаем! А ежели и так, её ж лечат, лихорадку-то! А глаза у него ясные, и говорит вроде связно… — она замялась. — Вот вещи говорит странные… Жалко-то как, такой мальчик красивый!

— Что он говорит?! — не выдержал я. Если… если Энтис...

— Он говорит, — с расстроенным видом сказала женщина, — будто он Рыцарь из Ордена Света.

Отсмеявшись, я успокоил встревоженную хозяйку, допил молоко и заснул — на сей раз без снов. А проснулся оттого, что на меня смотрели. Четверо мужчин и две женщины. Одна — Морита, хозяйка, а вторая, тоненькая и светлая, как солнечный лучик, оказалась Лейной, которая взяла к себе Энтиса. Она мне ласково улыбнулась. А мужчины явно не склонны улыбаться, и на лицах у них большими буквами написано: все менестрели — лживые бездельники и попрошайки, ещё и врут про Рыцаря, чтоб побольше загрести на дармовщинку, хитрые нахальные бродяжки!

Ладно, мне не впервой. Вроде комаров: неприятно, но бывает и хуже… Кстати, их можно понять. Поклясться могу, никогда они не видали таких Рыцарей: оборванных, грязных, в самодельной обувке, с флейтой на поясе… и менестрелем, повисшим на руке! Ну нет, быть того не может! Только не Рыцарь!

— Ты, скажешь, тоже Рыцарь? — парень с морковно-рыжими волосами нехорошо ухмыльнулся. — А минела вместо меча, да?

Те трое, одинаково сложив руки на груди, мрачно на меня таращились, а он красочно объяснял, чего нам ждать. Розги на площади, солёная вода, навозная куча, тухлые яйца… А я думал: Энтис. Ему нельзя это слышать. Если он уже слышал, то он… то они… Боги, что эти здоровенные идиоты ему сделали?!

— Я менестрель, — я с утомлённым видом зевнул. — А он Рыцарь. Лорд Крис-Тален из Эврила.

Старший выдал остроумную мысль, что охочие до вранья языки кипятком бы помыть. Шуточки...

— А меч вы видали? И плащ у него белый, и повадки ихние, рыцарские. Настоящий Рыцарь и есть.

— Рыцари менестрелей на дух не переносят, — сообщил старший. Хмурится… видно, пытается думать, бедняга. — Бросал бы ты врать. Глядишь, всё меньше достанется.

— Меч непростой, — вдруг встал на мою сторону рыжий. — Не игрушка за грош. Он тут не врёт, Бран.

— И одёжка, — кивнула Лейна. — Ткань дорогая, и шили мастера. Ты б не мудрил, Бран. Рыцари народ чудной, а с Орденом ссоры хуже пожара. Ты бы мальчика добром послушал, чем рычать да запугивать.

— Послушай-ка менестреля! — неуверенно огрызнулся Бран, явно растерявшийся под двойной атакой. — У таких вода сухая, а куры из зёрен родятся… Эй, ты! Какого чёрта вы в степь-то попёрлись?

Вопрос хороший. Мне и самому узнать интересно… и перед вами, ребята, как-то нет у меня желания душу наизнанку выворачивать. Ну вот ни капельки.

— Мы?! — я задохнулся, изображая негодование. — Он хотел путь к реке сократить. По своей воле я бы летом в дикую степь не полез! У меня есть голова на плечах, — я презрительно фыркнул: — Я-то не Рыцарь!

— Говор у него властный, Дир, — заметила Лейна. — Бран-то не слышал, а мы ведь с ним говорили.

— Ты говорила, — проворчал Дир. Он Лейне сердечный друг? Бедная! Хотя он так на неё смотрит… похоже, в сочувствии она не нуждается. Вот и славно. Хорошие люди должны быть счастливы.

— Заставил он тебя, что ли? — Дир уже не казался враждебным. Даже соизволил на кровать присесть.

— Попросил. — Я сузил глаза. — Орден никого не заставляет. Всегда только просит. Очень вежливо. — Я криво усмехнулся: — Он музыку любит. Вот и попросил меня по степи с ним прогуляться. Поиграть.

Женщины смотрели на меня с жалостью. Даже скептически настроенный Бран присвистнул.

— Ты через эту погибель с ним тащился, да ещё играл?! — поразился окончательно прирученный Дир.

— Ну, он же попросил.

Хорошенькое личико Лейны и лица мужчин приобрели не на шутку встревоженное выражение.

— Вы тут языками чешете, — зажурчала Морита, сгоняя Дира с постели и укладывая меня на подушки, — а сьер Рыцарь, небось, проснулся, пить-кушать желает. А там одни девчонки — обращенья достойного не знают, ещё наболтают глупостей! И одёжку бы ему подыскать… не найдём хорошей-то, сшить надо быстренько. Ты, Лейна, сама не берись, позови Вирин. А пока штаны да рубаху праздничные у Кийта возьмите, — она с сомнением взглянула на парня, который был поменьше ростом. — Идите, идите, дырку в полу простоять решили? Поговорили, и ладно. Да не бойтесь вы, ради Мерцанья, он же не чудище какое, тот Рыцарь, носов вам не пооткусывает! Вон мальчик через степь с ним прошёл — и жив, верно?

— Чудом, — пробурчал себе под нос рыжий Дир. А Бран, уходя, поморщился. Сразу ясно, кем он меня считает. Знать бы — весь мир устроен так мерзко, или это у меня в нём самая поганая роль?

Морита села на корточки у изголовья и смотрела… почти как мама. Я опустил ресницы. Не надо мне новых привязанностей, сетей для сердца, всяких заботливых взглядов… Трясины, я не стану плакать!

— Необычный он, твой друг, — в её голосе звучал вопрос… Ну и к чёрту. Ну и пусть! — И не скажешь, что Рыцарь. О тебе спрашивал. Волнуется за тебя. Рыцарь и менестрель, ну дела… Ты не обижайся, я ничего такого не думаю! Ещё молока дать тебе? Или есть хочешь?

— Спасибо, нет, — пробормотал я, вдруг совсем теряясь. — Вообще… спасибо.

— Ладно, — она встала. — Потом поешь. Плохой у тебя вид, мальчик. Зря ты в степь пошёл, я скажу. И впрямь чудом выжили! Ты спи, отдыхай. А что они болтали, ну, про розги и прочее, это пугали просто, чтоб ты не врал. У нас такое не принято. Тебя никто не обидит. Я уж тебе обещаю.

Ну почему чья-то небрежная ласка мгновенно превращает мои нервы в кисель, моё самообладание — в дым, а всего меня — в жалкое, дрожащее существо, видимое насквозь для любого взгляда?!

Энтис спрашивал обо мне? Энтис за меня волновался?

___

Я долго спал, проснулся, попил и вновь провалился в сон. А потом он пришёл. Он мне снился: эллин и сероглазый мальчик, высокий и стройный; он всё отводил взгляд… а я вот часто на него поглядывал: мальчишка-Рыцарь казался несчастным, и я не мог отделаться от идиотской мысли, что это из-за меня. Теперь-то я уверен. Ему тяжело видеть боль. И зачем его заставили смотреть, как кого-то бьют кнутом?

Он здорово похудел, щёки ввалились, губы в трещинах. Глаза — огромные тёмные пятна на бледном, в следах солнечных ожогов лице. Будто от всего лица остались одни глаза… Я неуверенно улыбнулся:

— Привет.

— Здравствуй.

— Ты как? — спросили мы хором и засмеялись. Я приподнялся на локтях, он сунул мне за спину подушку, помогая устроиться поудобнее. Руки у него сделались совсем тонкие, он же меч удержать не сумеет...

— Не сердишься на меня, Рыцарь?

Он задумчиво изогнул брови. Странно, волосы золотые, а брови такие тёмные.

— Ну… немножко. За то, что ты обманывал.

Уточнять, возражать, выкручиваться, как всегда… нет, я не мог. Просто ждал. Ни на что не надеясь.

— Ты не делил поровну, — сказал он мягко. — Тогда я не понимал. Будто спал на ходу. А тут вспомнил и твоё лицо, и всё-всё. — Серые глаза влажно блеснули: — Ты отдавал мне свою жизнь, по капельке. И ты тянул меня вперёд. Я помню. Если б ты не заставлял меня идти, я бы умер. Я навсегда в долгу, Вил.

— Глупости, — промямлил я, — какой там долг. Без тебя я умер бы тоже.

— Нет, — серьёзно возразил он. — Ты дал мне новую жизнь. Я чувствую себя другим, изменившимся.

— Ага. Худой, как скелет, и под глазами синяки здоровенные. Ещё бы не изменился!

— Я не о том, — он огорчённо вздохнул. — Не понимаешь? Мне казалось, ты поймёшь.

Я невольно улыбнулся:

— Шучу. Я понимаю. Степи выжигают дотла, но если сумеешь вытерпеть — ты будто родишься снова. — Он просиял и кивнул. — Но почти все просто умирают. Тут говорят: чудо. Ты в чудеса веришь?

— Теперь верю.

Я закусил губу. Надо ему рассказать. Только мне было бы легче провести ещё денёк-другой в степи.

— Энтис… Я сказал, что это ты степь выбрал. Обычно ведь Рыцари не ходят за менестрелями. Да ещё флейта. Они бы решили: вовсе ты не Рыцарь. Разозлились бы, вранья никто не любит… — он непонятно молчал. Я глотнул и неловко добормотал: — Прости. Я боялся… они могли сделать тебе… ну, обидеть.

Я был уверен: всему конец. Ударит или нет, но уйдёт и уже не вернётся. А он даже не нахмурился.

— И я боялся. Они так смотрели, когда я сказал «Рыцарь»… я и сам вдруг засомневался: может, мне Замок приснился, или у меня бред, солнечная лихорадка? Потом вспомнил, что люди за Чертой часто обманывают, и думаю: они не должны верить на слово незнакомцам. Ну и правда испугался немножко. Вид у них был не очень-то добрый. А я даже с кровати встать не мог. — Он усмехнулся: — Плащ и меч — я тогда о них совсем позабыл. Только на тебя надеялся. Ты же знаешь, кто я.

— Я же менестрель! — я подавился смехом. — Мне-то кто поверит?! Хорошо, что у тебя есть меч!

— Хорошо, что у меня есть ты. Эти взгляды… тут бы меч не помог. Я о тебе думал, вот и молчал. А то наговорил бы всякого неприятного. Плохо бы вышло. Я никогда не умел толком с людьми обращаться.

Ну конечно, ничего до него не дошло! Он опасался только вспышки гнева, за которую потом было бы стыдно? И хорошо. И не надо ему понимать.

— Значит, не злишься, что я про степь соврал?

В серых глазах неожиданно заискрились смешинки.

— Ну, это почти не ложь. Я хотел к реке дойти поскорее. Будь у нас карта, я бы в степь тебя и позвал.

«Ну и ну! — восхищённо думал я. — Вот тебе и Заповеди. А я-то ещё считал его наивным!»

— Один из мужчин спросил меня, зачем мы шли через степь. Тот, с недобрым взглядом.

— И что ты ответил? — насторожился я.

Он пожал плечами:

— Он не просил, а требовал ответа. И вообще, ему-то какое дело? Я даже его имени не знал. Сказал: мне так хотелось, а сейчас я устал и мне не до расспросов.

Я горячо благодарил Судьбу и добрых богов. Лучше просто не могло случиться!

— А больше они не спрашивали, и те странные взгляды прекратились. Когда они поверили, стали очень приятными людьми. Даже портниху привели. Она сказала, к вечеру всё сошьёт. А пока мне это дали, — он повёл плечом, — я не мог ждать до вечера. Я бы к тебе в чём угодно пошёл, хоть вовсе без одежды! — он рассмеялся: — Представь зрелище! Там полон дом девушек, все ужасно милые… только они считают, что я куда хуже себя чувствую, чем на самом деле. Носятся со мной, будто с младенцем. Постоянно еду предлагают, смотрят тревожно и говорят вкрадчиво — как раненого зверька подзывают. Но, наверно, это обычно для женщин за Чертой: быть заботливыми и нежными.

Я закрыл глаза. Конечно, дело не в болезни и не в заботливости, свойственной женской природе, а в словечке «рыцарь». А милые услужливые девушки просто-напросто его боятся. Хотя кто-то из них наверняка не прочь затащить красивого юношу из Ордена на сеновал: многие женщины не отказались бы жить в роскоши, воспитывая в Замке ребёночка Рыцаря!

Но Энтису я ничего объяснять не буду.

— Спокойных снов, — тихо сказал он, вставая. — Так нас спасло чудо? Ты и был этим чудом, Вил.

И ушёл, а я с головой спрятался под одеяло и расплакался: мне казалось, у меня рвётся сердце. Мне казалось… я отдал бы жизнь, всю сразу или по кусочкам, за жизнь Энтиса Крис-Талена. И даже за одну улыбку...

___

Его мир обратился в череду снов, пробуждений, когда его кормили, поили и жалели, и призрачных голосов: спи, спи, спи. Уходи, убегай в сон, мальчик, тебе нечего делать в Сумрачном мире. Сумрак убьёт тебя, дитя Чар, оставь его, спи, спи… Иногда он пытался понять, почему не может жить, как все люди: вставать с постели, ходить, что-то делать — он умел это совсем недавно! Но теперь он мог только лежать. И пить. И немножко есть. И видеть сны.

Энтис, которому хватило дня, чтобы прийти в себя, вяло слонялся по деревне, нервируя жителей и огорчая молоденьких девушек полным отсутствием интереса к их попыткам завязать знакомство. Ему было не до ухаживаний: он слишком тревожился за Вила. Он охотно переселился бы в дом к Морите и её мужу Эвину, чтоб быть рядом с другом всё время; но побоялся обидеть заботливую хозяйку, сбежав под другую крышу. А потом, новый гость потребует внимания Мориты — значит, отнимет её внимание у Вила. Хороша дружеская услуга! И он остался у Лейны, рассудив, что если Вила лечит Морита, а не Энтис Крис-Тален, то лучше ему не вертеться целыми днями у неё под ногами. Тем более, созерцание больного друга никакого облегчения ему не приносит, одну лишь боль, да и по Вилу незаметно, чтобы визиты очень его радовали. Но чем бы он ни пытался заняться, куда бы ни направился, рано или поздно обнаруживал себя у дверей дома, где был его друг. Тот, кто ради него превратил три дня своей жизни в сплошное страдание и так близко подошёл к грани меж Сумраком и Мерцаньем… и ещё мог умереть.

Он боялся смерти Вила, как никогда и ничего на свете. Долгими бессонными ночами он метался по кровати и не мог прогнать кошмарное чувство: вот сейчас, в этот миг, он теряет друга… и всем сердцем рвался туда. Увидеть, услышать дыхание… удержать. Как — неважно. Любой ценой! Он кусал подушку, пряча в ней слёзы, и отчаянно, яростно заставлял себя верить. Успокоиться и верить: Вил не умрёт. Этого просто не может, не должно случиться!

Этого и не случилось. Пять дней (Энтису они показались годами) Вил лежал, а Морита хмурилась, отводила глаза и говорила о пустяках, не имеющих к Вилу ни малейшего отношения. На шестой день он так извёлся, что сам чуть не заболел, и тут Вил ожил и вечером собрал всю деревню к дому Мориты, устроившись на крыльце с минелой. И его голос был сильным и чистым, песни словно вырывались из заточения на свободу и жили, даже когда он замолкал… Энтис дрожал от волнения и гордости за друга. Он замечал на глазах и лицах слёзы, да и сам вскоре не сдержался, заплакал: Вил пел так волшебно!

А Вил плыл, как в волнах, в беззаботном мечтательном полусне — звёздная ночь, и музыка, и пьяный аромат цветов… и чудесное единство меж ним и каждым, кто слушает его и чувствует, как он, — пусть хотя бы сегодня ночью. Он нравился этим людям, он знал совершенно точно; и все они нравились ему, и все были друзьями… а один — был другом настоящим. Будь на то его воля, он пел бы им до утра!

До кровати Энтис добрался заполночь, когда негодующая (притворно, но оттого не менее шумно) Морита утащила музыканта с крыльца, и люди неохотно разбрелись по домам. Он и не помнил, когда последний раз спал так крепко… но недолго: Вил поднял его ни свет ни заря и властно сообщил, что им пора идти. Энтис пытался робко протестовать — он охотно провёл бы ещё пару дней в чистеньком доме Лейны, в обществе её хорошеньких племянниц, да и Вилу не помешало бы набраться сил. Но Вил был настроен решительно, и уговоры не помогли. И вскоре они снова шагали вдвоём по пыльной дороге...