Глава 8. Левитатор

— Лапонька, ты чем занята? Уроками?

Мама с озабоченным видом заглянула в комнату и смущённо улыбнулась — как всегда при виде младшей дочки, которая свернулась в кресле клубком в обнимку с книгой, игнорируя квадрат развёрнутого перед ней монитора. Джис привычно посочувствовала: за вредную для осанки позу и слишком близко к лицу зависший экран ребёнка следовало поругать и из кресла выставить — на стул с идеально изогнутой спинкой, у стола, поставленного в самом удобном для занятий месте. Но мама отлично знала, что Джис, во-первых, за столом заниматься не любит и всё равно вернётся в кресло, стоит её оставить одну, а во-вторых, на самом-то деле ей нравилось, что хоть одна из дочерей не таращится часы напролёт в монитор, закрывшись от мира шлемом и проводя время явно не за чтением. А книги мама очень любила. Недаром, несмотря на запредельные цены, в их доме имелась настоящая, совсем как в допереходные древние века, библиотека: стеллажи до потолка, заставленные рядами кирпичиков в ярких переплётах — сделанных из бумаги книг.

Джис тоже любила такие. Хотя их тяжело было таскать с собой в школу, а ещё они могли порваться, если к ней кто-то начинал приставать и дёргать рюкзак; но зато при необходимости рюкзаком с книгой можно было очень нехило стукнуть кого-то из нападающих. А если раскрутить — то и попасть по всем сразу. Но о таком применении дорогущих книг маме знать не стоило. Джис даже Лаисе не стала бы рассказывать, но как-то книга в самом деле выпала и порвалась, это грозило серьёзным скандалом, и она перепугалась настолько, что сестре всё же призналась — уже подумывая, не сбежать ли из дому, вон Лэй ведь сбежала разок, и как потом ей стало здорово и привольно… Но сбегать не пришлось. Лэй всё уладила — как всегда. Кто-то из её свиты знал кого-то постарше, а у того знакомый работал в одном из тех волшебных мест, где делают старинные книги, и то ли он достал новую, то ли починил эту — Джис не стала спрашивать. Какая ему была выгода делать это для Лэй, она не спрашивала тоже. Сестра умела проворачивать такое. Она даже ничего взамен не обещала — просто улыбалась загадочно и говорила о другом, а о главном — вскользь, словно ей не очень было и надо… а в итоге всё делалось, как хотела она. Джис так не умела. Но планировала однажды научиться. Как и вообще всем полезным вещам, которые с лёгкостью удавались Лэй.

— Уроки я закончила, ма. Я читаю. Это про допереходные времена… про Тайгера, ну знаешь. Адмирал и самый крутой сенс. Который придумал пси-волновую теорию.

Мать подошла и с любопытством глянула на толстую книгу на Джиссиных коленях:

— Это у нас такая есть? Надо же, не помню, когда покупала… и тебе интересно? История о войне?

— Мам, — с укором отозвалась дочка, — тут не о войне вовсе. А о том, как он заметил свои способности в детстве, потом понял, откуда всё это берётся, связал с физикой и биологией и создал псионику, самые первые формулы. И никто не хотел его слушать, но он продолжал исследования, ставил эксперименты, искал других сенсов, и в конце концов его признали учёным, а не жуликом или психом.

— Грубое слово, лапонька, — привычно поправила мама. — Это в школе так говорят? Ну вот, а папа её расхвалил до небес — уровень, элита… надеюсь, ты подобные выражения слышишь не от учителей.

Джис хихикнула.

— Ну мам. Ты что. Учителя вообще говорят мало, они сразу всё кидают на мониторы.

— Да? — теперь Магда Тай всерьёз встревожилась: — Джисси, это правда? Вас же надо оттуда забирать немедленно! За что мы платим — за сообщения, которые вы можете получать, сидя дома?

— Ма, да я шучу. Они вообще не замолкают, даже на переменках. Ой, ты поверила?

Женщина облегчённо рассмеялась.

— Шутишь ты с очень серьёзным видом! А сейчас в школах бывает всякое. Эту мы с папой еле нашли. Живое общение, понимаешь, это важно. Вы видите друг друга, видите людей постарше, привыкаете к непосредственной коммуникации… — она с сомнением оглядела дочку, уютно и надолго устроившуюся в кресле с книжкой и явно не испытывающую интереса к живому общению. — Тебе же там нравится?

— Ну да. Нормально. Лэй нравится тоже.

Джис не любила обманывать — когда получалось, она предпочитала молчать. Здесь не получилось. И ей очень хотелось, чтоб мама эту тему не развивала. Не выбалтывать же, в самом деле, правду. За школу платят большие деньги, а значит, надо ходить туда, терпеть и не жаловаться. Тем более, в любой другой школе будет ничуть не лучше, а скорее, наоборот.

Вот Лаисе в школе нравилось, тут она не соврала. Сестра каким-то образом ухитрялась находить своё место всюду — и это место всегда было самым удобным. При этом тот факт, что в школу ходят не только проводить время с друзьями, а учиться получать баллы, от которых зависит вся твоя будущая взрослая жизнь, Лэй весело игнорировала. Джис точно знала, что отметки старшую сестру не слишком-то занимают. А уж сколько она слышала скандалов, когда папе с мамой присылали на коммы эти отметки…

— Лапонька, мы с папой собираемся в клуб, там будет живое шоу с музыкой. Представляешь — совсем рядом с тобой актёры разыгрывают историю, ты слушаешь настоящие голоса, видишь не картинку, а людей… как в твоё любимое допереходное время. Не хочешь с нами? Это называется — пьеса. Папа уверяет, что там о политике, но он обо всём так говорит; в программе сказано — тайны и любовь. Автор из таких древних времён, что тогда коммов вообще не было, вообрази.

— А что было? — заинтересовалась Джис. — Двумерные фильмы и самолёты с крыльями?

— Что ты, это всё появилось куда позже. Тогда и электричества не было. Этот писатель жил действительно очень давно. Книги писали от руки на бумаге, дома освещали свечами, ездили на лошадях.

— Круто, — оценила Джис, забывая, что с мамой лучше говорить не как в школе и с Лэй, а «как хорошо воспитанные люди». — А у нас есть его книжки?

— Есть. Шекспир. Но тебе, пожалуй, рановато. Трагедии точно не бери, они страшные. Идёшь с нами?

Дочь помотала коротко стриженой головой в русых завитушках.

— Я лучше почитаю. Про Люта. И про Шекспира тоже, потом.

Мать озабоченно любовалась младшей дочкой, потерявшей интерес к беседе и уткнувшейся в книгу.

— Лэйси нет и неведомо когда появится — её комм молчит, как всегда. Ты не умрёшь тут с голоду?

— Мам, — дочь глянула на неё, с упрёком вздёрнув брови. — Нет, мне два года и я не суну контейнер в терм. И кнопочку не нажму.

— Знаю я, как ты нажмёшь. Зачитаешься и всё на свете позабудешь. Я тебе памятку включила — зазвенит на весь дом.

— Мам…

Магда рассмеялась и пошла к двери. Джис думала, теперь-то ей всё уже сказали, но внезапно мама резко остановилась в дверном проёме — дочь, не выносившая распахнутых дверей, сердито поёжилась.

— Лапонька, а почему именно Лют? Не путешествия, приключения… сказки — ты же любишь сказки?

Джис смотрела на страницу и молчала. Рассказать ей хотелось — всё равно придётся, и это ведь мама. Она обычно всё понимает, если даже и занудствует с «неправильными» словами. Но она умная и чаще всего отличает то, что по-настоящему важно. Мама работает с большими деньгами, ей привычно и оценивать шансы, и рисковать… а тут — какой же риск? Наоборот, выгода. Везение. Скажи-ка в школе то, что Джис о себе знает, — и все вокруг неё умрут от зависти. Она вообразила себе эту картинку и невольно хихикнула.

— Что смешного? Даже взрослые любят сказки.

— Ну да… но про сенсов ведь интереснее. Это не сказка, всё взаправду. А ты бы хотела быть сенсом?

Ей показалось, что ответа ждала не только она: вот замерли танцующие в лучах солнца пылинки, и не ползла больше по пластику окна божья коровка (имитация, конечно), и узорная тюлевая занавеска перестала легонько шевелиться от проникающего внутрь тёплого ветра, и стук её сердца тоже прекратился. На миг ей представилось, что застыл во времени весь мир… только Лэй где-то там по-прежнему летела на скиммере, и волосы у неё развевались, а разноцветные сверкающие браслеты, штук по десять на каждой руке, мягко шуршали и позванивали на ветру.

— Нет, малыш. Мы с папой никогда не хотели. Это увлекательно только в фильмах и сказках, а в жизни — сплошные проблемы. Сперва крайне сложное обучение, потом опасная работа, постоянные проверки на вира, а при этом от тебя ещё и разбегается большинство знакомых и друзей со времён, когда ты не был сенсом, потому что им непонятно, как с тобой общаться.

— Значит, они не друзья, — пробормотала Джис.

— Но их можно понять. Ты представь: вдруг в вашем классе кто-то из ребят говорит, что он сенс. И что дальше? Он будет читать твои мысли, знать твоё настроение? А если он на тебя рассердится, то ты споткнёшься, упадёшь, сделаешь ошибку в тесте, заболеешь, ещё и твой комм сломается… что угодно.

— И обязательно так будет?

— Нет, конечно. Но может ведь быть. И зная это, ты начнёшь его бояться. К примеру, потеряла ты мик — и думаешь: а вдруг он не случайно потерялся. Ушиблась — а вдруг тоже не случайно. Пусть этот сенс ничего такого и не делает, а опасение появится. У них друзей среди обычных людей не бывает.

— Выходит, боятся не той опасности, что есть, а той, которой, может, и вовсе не будет?

— Так устроены люди, дорогая. Мы сейчас знаем о мире очень много — куда больше, чем в то время, когда не было коммов и синтов, а дома освещались свечками. Сотни разных возможных опасностей. А если ты понимаешь, что идти по какой-то дороге опасно, то разве пойдёшь? Это глупо и нелогично. А сенсы — это очень опасная дорога… они и сами не скрывают, что не всегда себя контролируют. Сами друг за другом постоянно следят. Знаешь, как мы наших клиентов тщательно проверяем — сенс или нет. И всё равно никогда нет полной гарантии. А уж когда точно знаешь, что сенс… — Магда махнула рукой: — Скучные дела по работе. Хоть иногда о них не думать. И смотреть пьесы о временах, когда сенсов не было — разве что в людских фантазиях. Да, они приносят массу пользы, и они в целом хорошие люди, не хуже нас, но чем они от твоей семьи дальше, тем спокойнее. Ой, папа вызывает, мы опаздываем! Пока!

И убежала, не забыв прикрыть дверь — по привычке. Стук каблучков пронёсся по коридору, лестнице на первый этаж, тонко пропела дважды дверная панель — Джиссиана осталась в доме одна. Не считая книжек, комма и имитаций: рыбок в стенных панелях, птичек под потолком гостиной и бабочек.

Щебет птичек она сразу убрала. Фальшивое полуденное солнце из своего окна — тоже; ей больше нравилось небо во время заката — тем более, настоящее. Сейчас можно было заняться чем угодно: на весь дом включить музыку, даже ту, что любила Лаиса, или влезть в Лаисину комнату (узнать код было делом на часок) и поиграть в её игры. Может, войти в её любимый фан-мод с рыцарями и волшебниками…

«Чем дальше от твоей семьи, тем спокойнее».

А в виртуальном мире тоже не любят магов. Лэй с ними сражается. Если бы они там встретились, Лэй захотела бы её убить… и вот не факт, что получилось бы! Ещё кто кого…

Конечно, никуда она не пошла — и не потому, что в любой момент могла вернуться Лэй, просто не хотелось. Значит, вот так. Говорить маме и папе — нельзя. Только потом-то всё равно придётся… мама права, сенс должен учиться управлять своими силами, а в обычной школе баллы на пси-университет не накопишь. Чтобы её туда взяли, родителям придётся платить. Огроменные деньги, она уже всё проверила — по школьному комму, аккуратно, не оставляя следа. Иногда учат без денег, в долг, но это если родители бедные или вовсе цветочники. А тут заявляется к ним Джиссиана Тай, прямиком с самого верха элиты Сиэтла, и просит: а поучите меня, пожалуйста, бесплатно. Ага, сейчас. Побежали.

Она влезла на подоконник, убрала прозрачный слой пласта, отгораживающий комнату от уличного шума и пыли, и перевесилась наружу. Упасть она не могла, потому что второй слой защиты никуда не девался. Прыгни в окно — спружинишь полуметром ниже. И на сигнал тревоги мигом прилетит флаер спасателей. А за ним полиция — разбираться, кто тут прыгает из окон в фешенебельном квартале: развлекающиеся на свой специфичный лад богатые детишки или особо рисковые и тупые грабители.

Лэй прыгала. Правда, не дома, а в гостях у дочки одной из маминых подружек. Лэй потом хохотала и в красках рассказывала, как все там потихоньку от взрослых что-то пили, многие ещё и что-то нюхали (но не она, спасибо, не дурочка) — а потом полезть на крышу особняка и оттуда прыгнуть показалось всем на редкость удачной и смешной затеей. Смешно и было — ей, которая прыгнула не как остальные идиоты, а подогнав заранее скиммер; и когда с завыванием сирен прибыла весьма злая полиция, то она чинно парила в сторонке, по всем правилам безопасной езды сидя в седле в полной защите.

Странно… странный, прозрачный, холодный мир; сквозь слой привычной реальности — второй, словно радужные разводы на подставленном под солнечный луч влажном бокале… и если по гладкому стеклянному боку провести пальцем, бокал отзывается тихим звуком. Легонько стукнуть ногтем — он зазвенит в ответ. А если его уронить, звон будет уже другой, печальный и злой… окончательный. И тогда ты понимаешь, что красивые вещи недолговечны, их не надо брать в руки, они легко бьются.

На красивое лучше смотреть издалека — из-за надёжной преграды в виде дверцы шкафа… Запирать. И класть ключ туда, где никто не отыщет.

Вокруг неё красивое всё. Бокалы, вазы, статуэтки, картины… мама, папа, сестра. Но их не запрёшь, чтобы любоваться сквозь прозрачную дверцу. А тронешь неосторожно — скажешь лишнее слово — и осколки рассыпаются по полу с сердитым обиженным звоном. Хорошо, что она догадалась не спешить с откровениями. Ей-то казалось — сенсу в семье обрадуются. Это престижно, практично, интересно.

Главное — в чём она себе не признавалась — это бы сравняло их с Лэйси счёт. Правда, сестра вроде бы не занималась сравнениями, но зачем ей, она и так знает, что круче всех. Джис такой стать… когда ещё.

Странное, странное. Холодный далёкий звон, как осколок звука разбивающегося бокала. Холодный далёкий мир — за стеклом, которого нет, за завесой из смутных догадок и снов. Холодные… кружева…

Хуже всего было то, что точно она не знала. Насчёт своего уровня пси. Когда-то давно её, конечно, тестировали, всех тестируют в детстве на пси-активность; но в инсети пишут, с годами пси развивается, иногда полностью меняя детские показатели. А иногда — нет. Она всегда была уверена, что в тот первый раз пси-фон у неё застрял где-то возле нуля — иначе ведь мама сказала бы, она всегда ужасно гордилась любыми свидетельствами того, какая Джис гениальная. Хвасталась перед друзьями её стихами, копиями известных скульптур и разными школьными достижениями, обвешала все стены рисунками — Джис кое-какие снимала потихоньку, потому что возле настоящих картин и снимков они смотрелись… непонятно. Ей нравилось рисовать не места, предметы и людей, а просто играть с сочетаниями красок. Хотя часто ей казалось, что она не выдумывает, а рисует по памяти — словно где-то видела, но позабыла. Мама записала её в студию, но она там не прижилась. Изображать котят, цветы и прочие симпатичные вещи ей было скучно — хотелось рисовать тени и отражения, образы из снов, музыку. То, чего люди не видят. А что и так у всех на виду — какой же интерес.

Вот с этого-то всё и началось. Сперва ты думаешь, как нарисовать мелодию песни, потом радуешься, что немножко получается, потом злишься, что вышло совсем не то, и кидаешь обрывки в утилизатор, а потом вдруг понимаешь, что мелодия ведь и впрямь вьётся шёлковой радужной звонкой спиралькой вокруг… но только в голове. Наяву никакой музыки нет. А когда начинаешь искать, на часы зарываясь в инсеть, то оказывается, что её нет вообще. Вот этой самой песни. И остальных нет, которые ты совершенно точно где-то слышала.

Она не знала, когда заметила — год назад, полтора, вовсе первоклашкой… просто сперва этого не было — а потом уже словно было всегда. Она поначалу решила, все остальные люди — точно такие же. У всех есть своя цветная, ароматная, пушистая музыка без слов, которой никому другому не слышно. И зачем тогда об этом говорить? Да и какими словами? Хотя словами-то она пыталась, но не вслух, а записать для себя — вдруг напишешь, и поймётся. Но для неслышной музыки требовались слова, которых в мире нет, и она их прилежно подбирала — чтобы было красиво и пелось под ту музыку. Ей даже нравилось, пока однажды, войдя в комнату, она не увидела у стола Лэйси — с её коммом в руке. Правда, когда она подскочила и комм вырвала, то оказалось — Лэй смотрит игры, а на негодующее «У тебя своего нет?!» сестра мирно ответила, что свой упал и сломался, но папа уже купил новый, скоро пришлют, а ей срочно надо глянуть скидки на игровые новинки, и зачем верещать, будто она вирус сюда сажает, непонятно.

Упал-сломался — в эту сказку, Джис, конечно, не поверила. Сестра его попросту отдала — проспорила, а может, подарила кому-то из своих Рейдеров, не впервой. Лэй не очень ценила вещи: коммы, мики, всякие забавные штучки, которые принято цеплять на руки, шею, волосы и скиммеры… она такое легко дарила и сестрёнке, и приятелям, и даже соперникам в играх, если замечала, что у тех чего-то нет и купить действительно не на что. А замечать она умела. Лэйси лишь с виду казалась обычной «золотой девочкой», занятой лишь отражением в зеркале и игровыми боями. Джис-то знала: сестра отлично видит очень многое, особенно если ей интересно. А если она увидит в Джиссином комме придуманные слова к песням, то интересно ей станет наверняка. И тогда… песни станут уже не её, а их с Лэй общие… то есть — Лэй. Та живо сочинит слова получше, и не только споёт, но и сыграет на новом огромном фортепьяно, которое папа звал «раритетом», а мама смешно морщилась, как от кислого соуса. И хотя, казалось бы, выйдет здорово, и Джис наконец их услышит… но её собственной тайной это больше не будет.

Всё это осталось в её мыслях, Лэй тот файл не нашла и искать не собиралась, а занялась обычными своими делами — новым коммом, играми и скиммером. Но Джис вместо нездешних стихов углубилась в тонкости установки паролей, вскоре разобралась и заперла комм самым надёжным способом. Только почему-то подбирать слова расхотелось.

Но наверное, именно тогда она задумалась, так ли это обычно: неслышная музыка, которую ей почти удавалось передавать в очертаниях и красках, умение сразу запоминать прочитанное и легко выуживать смысл из формул, которые её ровесникам казались весьма сложными; с интересом нырять в перипетии запутанной земной истории с кучей странных имён и названий, реками крови и политическими играми, от которых, кажется, иной раз уставали и сами учителя… ей же было в целом понятно и скучновато: она лазила в задания Лаисы, чтобы чем-то себя занять, и там уже шла речь о вещах поинтереснее, чем уроки малышей, — например, социэтика или финансы, — но и тут в основном всё оказывалось просто, а кое-что — ерунда, выдуманная кем-то, кто сути вещей толком не понимал. А может, для детишек ерунду сочиняли нарочно — кому надо, тот сам разберётся, а кто проглотит и не подавится, тем правды и не следует знать. Джис довольно рано уяснила, что взрослые постоянно врут. По самым разным причинам. От искреннего желания деткам добра до очень ей понятного убеждения, что так всем будет спокойнее.

Но мама с папой ей обычно не врали. Не всё говорили — это да. Но она и сама далеко не всё о себе им рассказывала, выходило честно. А теперь она сидела на подоконнике, смотрела, как медленно багровеет и опускается солнце, и с тянущим холодом внутри думала, что они могли тоже её обманывать. Потому что не сказать ей, показал ли первый детский тест признаки сенс-потенциала, — что именно он показал, — было самой настоящей ложью.

Всё равно как если бы её всю жизнь держали в этой самой комнате, не выпуская за порог и позволяя считать, что в мире больше ничего и нет — ни неба, ни растений, ни заката, ни зверей и птиц, ни других людей, только она одна и меняющиеся картинки в оконной панели…

Но если она потенциальный сенс, то люди, проверяющие школьные тесты, это бы заметили?

А может, и нет. Может, её псир совсем слабенький, и от попыток вырастить из неё сенса толку не будет. Никто и не станет пробовать. И неважно, сколько денег у её родителей.

Но музыка, звучавшая лишь для неё — не в глубине, а вокруг, словно за стеной, совсем рядом — стоит распахнуть дверь… музыка, чьи ноты сплетаются в узоры, обретают форму, приходят в движение; и она уже там — внутри, в странном переливчатом лабиринте из мелодий, у которых есть тени разных цветов…

Джис слезла с подоконника, окинула комнату взглядом — не думая, подчиняясь музыке, будто только она и была настоящей, а все эти знакомые вещи — чем-то неважным, нереальным. Как сон… и тогда надо проснуться? Во сне всё меняется, пространство течёт, ты ходишь сквозь предметы и умеешь летать…

Как устроены антигравы, она представляла очень смутно — всё-таки это физика не для младших классов. Но главную формулу тяготения помнила. Там были массы тел… но если она во сне, где реальна лишь музыка, и сама она перестанет быть «телом», а станет вроде песни — на немножечко… звук очень даже умеет летать, у него есть скорость, и немаленькая, но ей не надо быстро, только попробовать… но не сквозь стены, застрять в стене и перемешаться с нею больно, наверное; и мало ли что там, в стене, произойдёт с песней: она-то живая, а стена нет… Позже Джис сомневалась, что и впрямь обдумывала всё это — ни один нормальный человек подобного бреда думать не станет. Просто увидела во сне. Для сна как раз всё было вполне нормально. Но уютная версия «сна» никак не вязалась с тем, что дальше она забралась на стул (он резко прогнулся и спружинил, не зная, какую форму надо принимать, когда на нём не сидят как положено, а топчутся ногами), с него шагнула на стол — и в музыку, делающую её песней. Лёгкой. Невесомой. Горсткой мелодий. И сделала шаг с края вниз.

И конечно, для песни разницы между столом и воздухом не было — как и происходит во сне. Часть её отлично осознавала, что между ногами и полом — почти метр пустоты, а она не падает, наоборот, тихонечко поднимается, и тянет её к распахнутому окну, в небо, закат и ветер. Но совсем крохотная часть. Главное, чем она сейчас стала, вообще не хотело что-то понимать — радовалось лёгкости, красоте звонко плещущихся вокруг сотен красок, тропинок-завитков, свободе от скучной твёрдости предметов. И от защиты за окном тоже: та стала вроде крупной сетки с замысловатым узором, и сквозь неё выйти — вылететь — прозвучать наружу было просто, как протиснуться в неплотно прикрытую дверь. Тут нотой выше, тут фиолетовый… Она очнулась разом — будто её изо всех сил встряхнули — и ойкнула от боли, сильно ударившись о подоконник коленями. Отчаянно дёрнулась назад — от резкого толчка её почти вынесло наружу, — и не удержав равновесия, упала в комнату спиной.

Нет — не упала. Она уже была собой, с телом, которое кое-где болело и всё тряслось от испуга, но и память о том, как стать невесомой песней, осталась в ней тоже. И вместо удара о пол она медленно на него опустилась. Ощущая, что воздух вокруг стал густой, кремовый с искрящимися разводами, мягкий и тёплый, вроде воды в море, куда они на уик-эндах летали купаться. И лежать на нём было нетрудно, как на воде. В общем, она и лежала — её тело не касалось ковра. Она опустила руку, провела пальцами по шершавому синтканевому ворсу; на сон уже вовсе не смахивало. Тем более, из кухни заливался сигнал памятки, обещанный мамой. От такого шума любой сон мигом закончится.

И ты проснёшься. Лёжа на щекочущей синткани, чувствуя боль от ушибов в коленках и поострее — в губе, которую умудрилась прокусить до крови. Понимая, что видимо, и очнулась потому, что зазвенела памятка. Звук ловится звуком, логично… а иначе могла пробудиться уже снаружи, пугая прохожих видом девочки, летающей вокруг дома без антиграва, словно феи из сказок… Или сенсы.

Она с некоторым страхом попыталась вернуть музыку, поймать странные ощущения, когда была песней, и старательно разделила её на оттенки-ноты: раз у неё что-то болит, то разумно предположить, что и в песне появится нечто неправильное. Так оно и получилось: фальшивые ноты нашлись. Вот только исправлять их она не стала: просто не знала, как. И вообще лезть туда было боязно: заменишь не то, что надо, и очнёшься с зелёным носом. Или вообще табуреткой.

Джис спустилась вниз, выключила сигнал, закинула в терм пиццу. Есть ей не хотелось. Хотелось теперь только одного: той музыки… мира снов, где переливаются сотни красок, поющие каждая свою мелодию, а всё вместе выходит странно, пугающе, увлекательно и столь красиво, что от одной этой красоты можно, наверное, умереть. Потому что её куда больше, чем тебя, она как океан — обволакивает, захлёстывает волнами и забирает с собою… на дно? Или в какие-то новые измерения, где ты песня, всё вокруг — сон, и твоё место именно там, а не в глупом и скучном мире, где тебе не говорят правды и боятся заранее, не понимая, что это они, со своим трусливым недоверием, внушают страх… и тебе лучше бы заблудиться там, среди тропинок из оттенков, ароматов и нот, и никогда не просыпаться.