Глава 40. Рыцарь Света

— Нет, уменье сражаться всерьёз — это уже на втором, на посвящении Меча. А на первом проверяют основные приёмы и знания. Математика, физика, история, управление, география, целебные травы, металлы — где добывают, для чего какие годятся… то, что всем надо знать. А мечи ковать учат только тех, кто хочет.

— Тебя послушать, — хмыкнул Вил, — у вас главное: «хочет». А если ты хочешь вообще ни черта не делать, кроме как лопать да мечом иногда махать?

Энтис рассмеялся и закашлялся: порывистый осенний ветер тотчас забил рот пылью.

— Ну, тогда обходись без посвящения. И на Путь Круга не пойдёшь.

— Ты ж пошёл, — поддел Вил.

— Я, по-твоему, бездельничал? — Энтис с усмешкой пожал плечами: — Я не рассчитывал на плащ.

Он сплюнул очередную порцию пыли и пояснил:

— Белые плащи лишь для посвящённых. Я бы ушёл без него. А Мейджис меня здорово удивил: и сказал, что исход предсказуем, и плащ отдал. Мне казалось, он не очень-то мною доволен. Я даже думал, не посоветует ли отложить посвящение.

— А ты прямо и послушался.

— Ага, после Воссияния.

Они переглянулись, одинаково улыбнувшись краем губ и в этот миг прекрасно понимая друг друга.

— Он мог запретить тебе, Энт?

— Нет, конечно. Рыцарям запрещено одно: нарушать заповеди. А так — делай что хочешь, но представь последствия. С этих слов начинается Книга Канонов.

— То есть, ты можешь поссориться с Лордом Трона, а потом тебя с позором выгонят с посвящения?

— Заранее выгнать никого нельзя. И вопросы для всех одни и те же. Если ответил — прошёл. А я знаю ответы. Но я не хотел с ним ссориться… — он взглянул на Вила почти виновато: — Он же мой наставник. Почти как отец. Он меня любит. Мне было бы приятно его радовать, а не огорчать. Но я и он…

Фраза резко оборвалась. Вил перебирал струны, успешно делая вид, что увлечён игрой и неловкой паузы не заметил. Ветер снова осыпал их пылью, и Энтис ожесточённо принялся протирать глаза.

— Не три, — посоветовал Вил, искоса посмотрев на друга. — Заболят. А промывать нечем.

Энтис с отвращением оглянулся и шёпотом помянул трясины тьмы: второй день пейзаж не менялся. Всё те же голые круглые холмы, кое-где низкие кривые осинки на островках чахлой травы — и пыль, пыль повсюду. Даже вода в мелких речушках была красной от вездесущей пыли, и ни купаться в ней, ни, тем более, пить её ничуточки не хотелось. Хорошо ещё, у них осталась почти полная фляга сидра…

— Тоже мне тракт! А ты говорил, вэй заботятся о людях. Ну, где их забота? Здесь-то не дикие земли!

Вил передёрнул плечом:

— Старый тракт, я предупреждал. Новый вдали от карьеров, и там всюду кусты, но ты сам сказал: глупо идти следом за той парочкой менестрелей. И повернуть ты не захотел. Тебя сюда силой не гнали.

— Извини, — смутился Энтис. — Я же тебя не упрекаю.

— Я просто счастлив. Скоро трактир, не страдай. Ещё тар пыли уж как-нибудь перетерпишь.

Энтис растерянно кивнул: такого холода он от друга не ожидал. И в трясины, с внезапным ожесточением подумал Вил. Меня уже тошнит от бесконечного дурацкого трёпа о вэй!

— Там, небось, сто лет Рыцаря не видали. Сейчас всё бросят и вокруг тебя запрыгают. Сразу и ванна тебе, и пиво ну очень свежее, даже скиснуть не успело, и жаркое — вам, милорд, из мышек или крысок?

— Крыски-то пусть, — Энтис попытался улыбнуться. — Вот прыганье мне куда меньше нравится.

— Не нравится, — фыркнул Вил, — выверни плащ наизнанку, на тебя никто и не глянет.

— А можно?

Теперь пришёл черёд Вила растеряться.

— Мне-то откуда знать? Ты Рыцарь, не я. Тебе видней, можно вам или нет.

— Я не о том. Рыцарь может носить любую одежду, но лишь в плаще меня примут без платы. Ты ведь понимаешь. Я и прежде уже хотел, но… как же мы с деньгами тогда? У тебя-то их мало.

«Я уже хотел». Просто тихонько радоваться, или заверять, что деньги ерунда, он запросто их обоих прокормит, он сочинит песни лучше старых… и ты хотел, действительно хотел идти наравне со мной?!

— Было бы мало, — сухо сказал он, — я б не предлагал. Думаешь, кто не Рыцарь, тот и счёта не знает, и дела не говорит, только треплется? Коль я такой дурак, как тебе время-то не жалко на меня тратить?

— Прекрати! — не выдержал Энтис. — Несёшь глупости, хоть уши затыкай! Ну что на тебя находит?!

— Я же менестрель, — его голос выразительно дрогнул: — Чего ж ты ждал от меня, кроме глупостей…

Энтис сдёрнул плащ и, даже не отряхнув от пыли, кое-как набросил вновь, подкладкой наружу.

— Прости, — на Вила он не глядел. — Я не хотел обидеть, наоборот… Вечно я не то ляпну…

Вил кусал губы и чувствовал себя… ну, почти как в эллине: столько глаз вокруг, а на нём никакой одежды. Мерцанье, я ведь ненавижу делать с ним такое, почему же делаю снова и снова?!

— Энт? — руки стиснули минелу. Он глотнул. Ровно дышать, собраться с духом, всё объяснить именно теми, правильными словами… Разжать руки получилось. Произнести слова — нет. Как всегда.

— Энт, знаешь… тут народ не очень приятный. Про них даже поговорка есть: в карьерах Хела и души пылятся. Они, ну, погрубей, чем ты раньше видел. Их пять минут послушать — потом хоть с мылом уши отмывай. Вот, — он сунул другу в карман горсть монет. — Ты сразу в комнату иди. И ужин проси туда.

— Да ладно тебе. Ничего нового они не скажут. А мне обидно уходить оттуда, где ты поёшь.

— Что я буду петь, тебе не понравится. И потом, они чужих не больно-то жалуют. Могут и зацепить.

— Я Рыцарь, Вил, — юноша усмехнулся, сощуриваясь на обшарпанное строение в два этажа, показавшееся из-за очередного холма. — За меня не волнуйся.

_ _ _

Началось всё неплохо: народу в трактире собралось много, и появление менестреля заметили вполне благосклонно. Даже здоровенный детина за стойкой изобразил на заросшей физиономии что-то вроде приветливой ухмылки. Вил присел на край свободного стола в середине зала и запел смешную песенку о крестьянском парне, который через весь Тефриан отправился в столицу в ученики к Верховному. Крепкие словечки он ради Энта менял на другие, но и смысла хватало: народ оглушительно хохотал. Вил подумал, что Энт сам виноват, его предупреждали, и спел о мельнике и странствующем торговце. Зал выл от смеха. Трактирщик стучал ладонью о стойку и хриплым басом приглашал Вила «закрутить покрепче». Вил отхлебнул чего-то кислого из сунутой в руку кружки и порадовал слушателей историей мясника, решившего стать Рыцарем, чтоб жениться на принцессе. Люди стонали от хохота и лупили кружками по столам; столы трещали; Вил ликовал. Дальше он решительно выкинул из головы наличие в трактире Рыцаря Света, и следующая песенка отличалась откровенной непристойностью.

Энтис устроился в самом тёмном уголке, спрятав лицо в глубоком капюшоне плаща (коричневого с изнанки и совсем не похожего на рыцарский), и лениво ковырял вилкой в миске с сомнительным на вид месивом, гордо названным юным слугой телячьим рагу. Он видел, что не пробудил в упомянутом слуге никакого уважения, спросив воды, но припомнил предостережение Вила и решил не рисковать. Слуга бухнул перед ним кувшин с водой, удостоив его презрительным взором, и больше не проявлял к нему ни малейшего интереса. И хорошо. Суетливым вниманием его в последней деревне досыта накормили!

И зря Вил волновался: песни и правда были смешные, ему понравилось. А эти слова он давно узнал в конюшне: иногда он даже ночевал там, его считали за своего и в выражениях не стеснялись. А шутки в адрес Ордена — ну и пусть, в песенках Вила всем досталось на орехи, включая высокомерных магистров. Последним, кстати, ещё и похлеще, чем Рыцарям. Мелочь, а приятно.

_ _ _

Я спел все песни, не предназначенные для слуха юных сьерин, и принялся за баллады. Зал уже был набит до отказа. Те, кому не хватило мест, без церемоний устроились на полу и чувствовали себя, судя по всему, ничуть не хуже счастливых обладателей стульев. Баллады, понятно, слушали не так внимательно, как непристойные песенки, и приходилось здорово напрягать голос, чтоб перекричать гомон, смех и замечания местных шутников. Но какой удачный вечер — не хуже, чем в Аэтис! В голове шумело от выпитого между песнями пива… пусть, петь это не мешает… Язык вдруг начал заплетаться, слова спутались, но я притворился, что так и задумано, и они хлопали, смеялись и просили петь ещё.

Я простился с удачей, едва те четверо ввалились в дверь: судя по красным лицам и неровному шагу, они уже выпили кое-чего покрепче пива. И выпили прилично. И сюда заявились, уж точно, не за моими балладами! И на меня глядели, чуть не облизываясь, — как голодный бир при виде кролика, визжащего в капкане. Кроликом-то я себя и ощущал.

Веселье началось немедленно: ребята явно были не любители зря терять время.

— Хватит слюнявых глупостей, детка. Вот отличная песня есть, о Рыцаре и дочке свинопаса. Знаешь?

— Да, конечно, — я постарался говорить очень почтительно. — Но я её уже пел два раза. Если хочешь…

Огромная лапища больно стиснула плечо и слегка встряхнула. Пока слегка.

— Ты что, ослеп?! Протри глаза! Как тебе положено к порядочным людям обращаться, а?

— Простите, добрый сьер, — кротким голоском сказал я. Не поможет, конечно… ну, хоть лапу убрал.

Народ притих в оживлённом ожидании. Все видят не хуже меня, к чему идёт дело. И все довольны: тоже забавное представление.

— А ещё чего умеешь, кроме как пищать да струны дёргать? Фокусы с картами можешь показывать?

— Он может. В чужие карманы, небось, лазить здорово может! Фокус лучше некуда. Да, красавчик?

Я отложил Лили на стол. Кто-то одобрительно присвистнул: карты в моих руках словно возникли из ниоткуда. Колода разложилась веером, лентой перетекла с ладони на ладонь. На карты я не смотрел. Во-первых, людям это нравится, иногда я даже зажмуривался или завязывал глаза платком. Во-вторых, за врагами необходимо наблюдать. Нельзя позволять врагам заставать тебя врасплох.

У них и не вышло: монетку, брошенную в лицо, я поймал. Зрителям фокус пришёлся по душе, и медные и даже серебряные кружочки полетели отовсюду. Карты «исчезли»; монеты плясали в воздухе, не падая. Дело нехитрое, если умеешь незаметно убирать лишние предметы в карманы. Я умею. Когда в тебя швыряют чем-то небольшим, это легко. Детские игры. Ничего, скоро в ход пойдут ножи и вилки.

— Во даёт, — лениво заметил один из четверых.

— Точно. Такому попадись-ка в ярмарку в толпе. Живо карманы похудеют.

Все вокруг загоготали. И я тоже. Я их почти заглушил. Уменье громко смеяться, когда для смеха нет ни единого повода, — талант очень полезный, это вам любой менестрель скажет.

— Ты, красавчик, только на публике выступаешь? А как насчёт отдельно кой-чего показать, для меня, к примеру? Может, пройдёмся до опушки и продолжим, а? Вот и друзья мои тоже… э-э… послушают!

— Ага. Мы страсть как музыку любим. Ты нам споёшь… и фокусы заодно покажешь. Знаешь фокус про животинку о двух спинках? Ты покажешь, мы поможем; всем и хорошо!

— А уж тебе-то особенно. Ты ж любишь, небось, фокусы такие? Их, говорят, все менестрели любят!

Ух ты, какие мы остроумные. Я старательно хохотал, а тем временем прятал монеты: самое время. Оставил в воздухе десяток, мелочь: и растеряются, так не жалко.

— А минела-то из серебрянки, — вдруг сказал тот, который прежде помалкивал. — Дорогущая! Глянь, Дир, — и протянул лапу к Лили. Я поспешно отпихнул её за спину. Они торжествующе переглянулись.

— Дай, — властно скомандовал Дир (похоже, он у них был главный). — Живо.

Я спрыгнул со стола и выпрямился. Что ж… не бывает так, чтоб всегда всё ровненько да гладенько…

— Простите, добрый сьер. Она у меня сьерина капризная, чужих рук не любит.

— Чего?! — прищурился он. — Дрёмы объелся? Давай сюда быстро! Ещё спорить тут вздумал!

Наверно, отбрасывать его руку и говорить «убери лапы» было не самым разумным поступком.

— Ах ты, дрянь, — удовлетворённо выпалил он и с размаху ударил меня в челюсть. Я качнулся вбок, и ещё один кулак врезался в ухо. Следующий удар, согнув пополам, бросил меня на пол, чья-то рука за волосы дёрнула голову назад, другая цапнула за гриф Лили; я рванулся изо всех сил… а Лили вернулась ко мне, целая и невредимая. Я ничего не понял, но вцепился в неё, стиснул зубы и встал. В глазах было темным-темно, всё плыло и шаталось. Он стоял вполоборота ко мне, тоненький и стройный, золотые локоны рассыпались по плечам. Те четверо выглядели вполне готовыми для убийства.

— Отвали, ребёнок, — приказал Дир. — Извинись перед дядями на коленочках и выматывайся, пока цел.

— Извинишься ты. — У моего Рыцаря было на удивление спокойное лицо. — Немедленно.

— Спятил, — с недоумевающим видом предположил Дир. — Малыш, да тебя-то кто трогал? Тебе разве мамочка не говорила, что много пива детям вредно?

— Извинитесь перед ним, — ровным голосом повторил Энт. Голова кружилась, но на меня смотрели десятки глаз, и я стоял прямо. Больше всего мне хотелось исчезнуть отсюда.

— Совсем съехал, — высказался знаток минел и попробовал отодвинуть неожиданную помеху, чтоб до меня добраться и продолжить забаву. Не вышло: Энт стоял, как скала. Публика в восторге наблюдала.

— Я сказал, — тихо напомнил он, — вы должны извиниться.

Дир изложил свои мысли по поводу подобных идей и сопливых наглых щенков, которые эти идеи выдвигают, красочно обрисовал его ум, характер и привычки и перешёл к ближайшим родственникам. Тут Энт сжал губы и залепил ему звонкую пощёчину. Дир взревел, замахнулся… и тихо лёг под стол. В руке его дружка блеснула сталь, я вскрикнул, а Энт легко, будто имел дело с ребёнком, перехватил его запястье, отобрал нож и запустил в стену. Лезвие по рукоять ушло в дерево; хозяин ножа скорчился на полу и затих. Третий из-за спины Энта примерился к его голове кувшином, и совершенно напрасно: Энт сделал крохотный шажок в сторону, кувшин упал, парень охнул и схватился за неловко повисшую руку. Мой друг, непроницаемо-спокойный, слегка повернулся на каблуке и с той же лёгкостью вынул нож из кулака у четвёртого (ничему, видно, не наученного горьким опытом приятелей). Нож вонзился на волосок от первого, а этот тип всё-таки решил на Энта замахнуться. Очень умно, ничего не скажешь. Я даже заметить не успел, что там Энт ему сделал, но умник, слабо хрюкнув, кулём осел на пол.

Энт поморщился, словно куснул кислое яблоко, со вздохом вытер ладони о штаны, затем медленно снял плащ и накинул на плечи белой стороной наружу. По залу пополз испуганный шепоток: Рыцарь.

— Рыцарь, — признал он. — Крис-Тален из замка Эврил. И не долго ли я жду извинений?

Двое успевших встать на ноги поспешно упали на колени.

— Сьер Рыцарь! Милорд! Простите, ради Мерцания… мы не знали! Мы никогда бы не осмелились…

— Угрожать Рыцарю? — сухо уточнил он. — Не сомневаюсь. Не передо мной извиняйтесь. Перед ним.

Все таращились на нас в несказанном удивлении. Я с трудом подавил желание закрыть лицо руками.

— Н-но, м-милорд, — заикаясь, выдавил Дир, — это ж просто менестрель! Перед ним… извиняться?!

— Мне кажется, я выразился ясно, — незнакомым ледяным голосом отрезал Энтис. — Да, менестрель. И человек, которого вы оскорбили. И вы извинитесь перед ним. Немедленно.

Наверно, все эти люди впервые в жизни видели такое — по приказу Рыцаря сыновья достойных селян просят прощения за грубость у менестреля. Те парни лепетали извинения, а сами пугливо косились на Энта — а он смотрел на меня. Тревожно, вопросительно, заботливо. Мерцание! Рыцарь… на глазах у всех! Я пытался быть вроде камня, но, похоже, не вышло — он подался ко мне и обнял за плечи:

— Вил? Тебе плохо?

Ох, сделаться бы невидимым… А ещё лучше — сделать невидимым его. И заставить всех в проклятом трактире всё позабыть!

А глядели на него с уважением. Почему люди уважают только тех, кто умеет ставить их на колени? Вот так ребят из Ордена и учат вести себя «по-рыцарски»!

— Я тоже виноват, я им позволил… — он попытался заглянуть мне в глаза: — В последний раз. Прости.

В последний раз — это уж точно! Проклятье, да отцепись же от меня, идиот!

— Ты, — он в упор взглянул на Дира, — подойди сюда. Ближе.

Тот медлил, почуяв неладное, и беспомощно водил глазами по лицам, но поддержки не нашёл: все с подчёркнуто безразличным видом отводили взгляды. Бедняга понурился и шагнул к Рыцарю (младше его года на три и на голову ниже), как на казнь. Я ему почти сочувствовал.

— За то, что ты посмел ударить без причины. Того, кто не мог защититься. И моего друга.

Казалось, его рука лишь коснулась парня три раза, но тот вскрикнул и упал на колени. Из глаз у него текли слёзы. Энт, брезгливо морщась, положил ладони на бёдра и толкнул его носком сапога:

— Вставай и убирайся. И вы, — он с отвращением глянул на остальных, — вон отсюда. Живо!

Их как ветром сдуло. Люди осторожно потянулись к двери, держась от Энта подальше, но зря, ему до них дела не было: он сел за стол, возле которого я стоял, и уткнулся лбом в сплетённые пальцы рук.

Я очень хотел уйти, но боялся потерять сознание и сломать Лили. Хорошо бы умереть. Ничего хуже не могло случиться. Хотя вдруг бы с Лили сделали что-то плохое… нет, на это способен лишь Орден! Остальные могут развеять в пыль гордость, выкупать в грязи душу (а иногда и тело заодно), но никто бы не додумался разбить мою минелу! И если б я не был таким вспыльчивым проклятым идиотом…

Если б не этот чёртов мальчишка, с его белым плащом, с его проклятой нелепой заботой!

А теперь мне конец. Как все на меня глазели, боги! Как усмехались!

Я поднял голову и, глядя прямо перед собой, пошёл к двери. Одна Лили всегда надёжный друг. Она никогда не делала мою жизнь невыносимой! Она умела дарить лишь радость…

Энт услужливо распахнул дверь (мало он уже наделал!), и в лицо ударил, пылью и запахом осенней травы, холодный ветер. Я шёл прямо на него, он трепал волосы, раздувал разорванную рубаху, затыкал рот. Дороги, свобода и ветер; песни и память о маме… и я. Один. Трясины, я должен быть один!

— Не сердись, — он положил руку мне на плечо, — я не нарочно медлил, но ты смеялся… я понял не сразу. Впервые видел столько злобы. Наверно, и я выглядел не очень добрым? А как иначе показать, каково это — терпеть беспомощность и унижение? — он вздохнул. — Не люблю причинять боль. Но не мог же я просто сидеть и смотреть, как моего друга обижают! — он будто оправдывался. — Да ещё так… ни за что. Орден ведь зовут совестью Тефриана. Даже не будь мы друзьями, мой долг был помочь тебе.

Вот тут я и не выдержал. Я был натянутой до предела струной, на которой мог играть только ветер, — и она лопнула. Я сбросил его руку и рывком развернул его к себе лицом. Голос дрожал и срывался:

— Помочь?! Да ты мне сделал только хуже, в сто раз хуже, чем если бы просто сидел и смотрел! Ты ничего не знаешь, суёшься всюду вслепую со своими правилами Ордена, а тут тебе не Орден, ну когда до тебя дойдёт?! Ты не можешь мне помочь, ясно?! Ты вернёшься в свой проклятый замок, когда твой проклятый Путь Круга завершится, а мне-то жить здесь, за Чертой! А как, трясины, как после того, что ты мне устроил?! У него, видите ли, долг! Трясины тьмы! — я глубоко вдохнул. — Ну, ты выполнил свой долг. Всё очень мило, спасибо тебе большое, а теперь, ради Мерцанья, оставь меня в покое, и давай помолчим. Я устал от звуков. Через денёк-другой я с удовольствием с тобой поговорю. О чём-нибудь таком же приятном. Об эллине, например. Или о Звезде. А сегодня — хватит.

Я обошёл его, рванулся, не зная, куда… дурак, что я накричал ему?! Ну и пусть… тут было и пиво, и боль повсюду… и всё, всё разом — начиная с кнута. Нет — с дня, когда я лежал в пыли на дороге и рыдал, обнимая тело, в котором уже не было мамы, и проклинал Судьбу, богов, Сумрак и Мерцание, и мечтал умереть тоже. И клялся — мёртвой женщине, и себе, и всему равнодушному миру — никогда никого не любить! Чтобы никого и никогда не пришлось снова потерять. Чтобы ни о ком так больше не плакать…

_ _ _

Он брёл, пиная камушки; я тащился следом, растерянно глядя ему в затылок. Я поступил правильно, почему он так?! Или… он просто устал от меня и хочет расстаться? Ох, нет… В трясины, я жил без него пятнадцать лет, обойдусь и дальше! И вообще, я нужен ему куда больше, чем наоборот, разве нет?!

Нет, совсем нет. Я ведь с первого дня подозревал: заботы мои ничуточки его не радуют. Я звал его другом, но почти не видел тепла — одни насмешки и холод… и вот — попытка помочь (вполне успешная, кстати!) окончилась неожиданной вспышкой гнева. Нет, я не ждал бурных изъявлений благодарности, ничего подобного! Если друг в беде, ты должен спасать… Но он смотрел на меня с такой злостью!

Выходит, я в нём ошибался? И сейчас нет ссоры друзей, потому что и друзей нет, а есть два чужих человека. И у каждого — свой путь. Пути скрестились на время… а теперь пора им разойтись навсегда?

— Ты не понимаешь, — бросил он, не оборачиваясь, — ты же из Тени. Что ты теперь сделаешь?

Ну вот! Я правда не понимаю, а вместо объяснений — вопрос. И понятен не более, чем всё остальное.

— А что я могу сделать? О чём ты?

— Много чего ты можешь. Под ноги себе постелить и заставить сапоги твои языком вылизывать. Как надо учить обнаглевших щенков, чтоб не смели тявкать на сыновей Ордена?

— Они к тебе привязались! — я вспыхнул, отчего-то чувствуя мучительный стыд. — Меня и не трогали!

— Ну и не стоило тебе встревать. Я сам бы и разобрался.

— Видел я, как «ты сам»! Да они избили бы тебя до потери сознания, если б не я!

Я готов был язык себе откусить, но поздно: слова уже сорвались. Унизительные, высокомерные…

— Ещё бы, — непостижимый Вил усмехнулся краем губ. — Они ж затем и пришли. Силы девать некуда, а поразвлечься-то хочется. Друг дружке зубы посчитать — папочки ремнём всыплют. А мною в мячик поиграться — самое то. И весело, и сдачи я не дам, и никто не рассердится… обычно.

Я ощущал почти тошноту.

— И ты говоришь об этом… так спокойно?!

— А что мне, рыдать? — он пожал плечами: — Я знал, чем кончится, едва их увидел. И они знали, что я знаю. Таким, как я, знать положено. Не впервой. Сумрак бы не растаял, Энт. Наигрались и отпустили.

Он остановился передо мною, глядя мне в глаза.

— А ты не ответил. Что меня ждёт?

Мне хотелось крикнуть что-то грубое, или молча отвернуться… или расплакаться от обиды.

— Так ты думаешь, я могу ударить друга, если он от волнения говорил немножко резко?!

— А почему нет? Ты Рыцарь, а я грязь у тебя под ногами. Да у всех. Вон те ребята меня человеком не считают и не станут считать, хоть ты в кровь их излупи. Им-то от тебя за дерзость здорово досталось.

— Да ты… — я стиснул его плечи и сильно тряхнул: — Ты совсем спятил?! Да если б не ты, плевал я на их дерзости! Стал бы я руки пачкать об идиотов, которым не повезло задеть Рыцаря! Они в драках ни черта не смыслят, а меня с трёх лет учат сражаться! Ко мне бы полезли — я их отодвинул бы и ушёл, они и моргнуть бы не успели! Они не могли меня оскорбить так, чтобы я захотел делать им больно! А ты…

Я оттолкнул его и сел на обочину, закрыв лицо руками. От сцены в трактире или от своего крика, но у меня отчаянно болела голова, меня била дрожь, и вообще было ужасно стыдно: устроил истерику, как капризный ребёнок, которому взрослый дядя не даёт красивую блестящую вещицу. Хорош Рыцарь!

— А я оскорбил тебя именно так, — голос у него был усталый. — Я знаю. Ну, отдавай долг.

— Не так, — глухо возразил я из-под ладоней. — Никаких долгов.

— Тогда почему ты плачешь? — тихо спросил Вил.

— Что?!

Он легко выбил у меня меч, поймал на лету и ударил плашмя, ещё и ещё… Ерунда, если бы то была деревяшка, как полагалось, — но я принёс настоящий. Меч отца… ровно год, как он ушёл, и мамы нет, и я один, навсегда, навсегда… Милорд, разве вы не потеряли его тоже?! Я так и не спросил. «Ты знал о цене. Получаешь то, что заслужил. Тогда почему ты плачешь?»

— Что ты несёшь, это я плачу?! Как ты смеешь выдумывать?!

Он сощурился и криво ухмыльнулся.

— Я слишком много «смею», верно? — он упал на колени и плаксивым голоском заскулил, подражая тем, в трактире: — Простите, милорд, да я сроду больше рта не раскрою! Умоляю, милорд, пощадите!

— Хватит! — рявкнул я, осёкся и неловко пробормотал: — Прости. Я просто вспомнил… Это неправда — насчёт грязи под ногами! Никогда я о тебе так не думал! Только, Вил…

Я помедлил: подбирать нужные слова и всегда-то нелегко, а уж сейчас, под его колючим взглядом…

— Только? — с издёвкой протянул он, вставая. — Говори-говори. Я тебя о-очень внимательно слушаю.

— А мне сказать, кажется, нечего, — прошептал я. Слишком стало ясно: взоры свысока, злые шуточки и ядовитые укусы истерзали меня куда сильней, чем я думал, всё рассыпалось в пыль, друга нет и не будет, и ни говорить, ни идти с ним я больше не могу. Ни оправдываться, ни добиваться честности и доверия…

— Я тебе не компания, Энт, — он вдруг стал серьёзным и печальным. — Они правы… моё место в грязи.

— А моё с тобою рядом, — неожиданно выпалил я. И потрясённо замолчал. Что я сказал?!

Он тоже казался потрясённым: вздрогнул, даже рот приоткрыл. Чёрные глаза широко распахнулись.

— Ты шутишь, — медленно сказал он. — Или я чего-то не понимаю… ничего не понимаю. Энт, ведь всем плевать на менестрелей. Никто за них не заступается. Они не люди. Так все считают. А ты…

Он хмуро огляделся — словно искал повод прекратить разговор, но ничего подходящего не нашёл.

— Я после трактира веду себя совсем уж мерзко, да? Прости. Дело в том… все, кто видел, как Рыцарь полез защищать менестреля, они думают, мы… я, ну, тебе нравлюсь, иначе зачем поднимать шум?

Бледные щёки Вила украсились двумя пылающими пятнами. Я озадаченно пожал плечами:

— Но они правильно думают. Конечно, нравишься. Или я бы не хотел быть тебе другом.

— Я не о том, — он поморщился. — Не как друг… Трясины! В постели. И если я опять туда сунусь, такое начнётся… только Рыцарям или всем, кто попросит, и до или после я пою, ну и остальное вроде того.

Несколько секунд я изо всех сил пытался выдумать хоть какой-то ответ.

— Но… — я глотнул. — Мерцание, почему?! Тебе пятнадцати нет… и разве лишь даэн защищают?! Какой тьмы тебе в голову пришло?

Он выглядел настороженным зверьком, готовым к прыжку и бегству; и вместе с тем — казалось, он едва удерживается от смеха. В его глазах танцевали опасные горячие искорки.

— Мне? Это им в головы пришло. Каждый проклятый идиот в проклятом трактире уверен. Рыцари народ странный, с женщинами знаются только для детишек, и родятся у них одни сыновья, потому как они друг с дружкой нежничают, а не с девицами. Вот. И что, по-твоему, они должны были подумать?

Я молчал, в упор глядя на него и чувствуя жар на щеках.

— Просто глупые сплетни. — Он вновь был грустным и тихим. — Ты сделал для меня много хорошего, слишком много. Я у тебя кругом в долгу. И вместо того, чтоб как-то заплатить, я тебя ещё обижаю.

— Нет у тебя никаких долгов, я ведь следовал желаниям сердца! Скорее я у тебя в долгу: ты дал мне и Путь, и столько нового, и песни, а ты говоришь о плате! — я уже не думал, кажусь ли ему смешным; главное, разобраться до конца. — Я боялся, что ты решил уйти. Но нет? Ты сердился на тех дураков, а не… — я замер. Ну и кто тут дурак? — Теперь из-за меня о тебе пойдут такие слухи?

Я наконец-то понял… и как всё исправить, понятия не имел, и беспомощно лепетал, едва не плача:

— Я же не знал! Если б ты объяснил раньше… потому ты и просил делать вид, будто мы незнакомы? Чтоб не решили, что ты со мной в обмен… Давиат, откуда взялась эта чушь?! Вил, но я могу никому не говорить, что я Рыцарь! И плащ носить вверх подкладкой. Они ведь не поймут, если я не скажу, правда? А если кто-то полезет, я и так…

У меня перехватило дыхание от его взгляда. Холод. И пустота.

— Ты хочешь идти один? — я едва слышал себя. — Это просто предлог? Достаточно было сказать, и я сразу оставил бы тебя в покое. Если моя дружба тебе не нужна, я не стану навязываться. Прощай.

Слова были шипами, обдирали горло до крови. Я глотнул, чуть не вскрикнув от боли, и повернулся к нему спиной. Куда идти, я не знал. Не всё ли равно. Тем более, я вдруг ощутил такую слабость, что испугался упасть и сел в придорожную пыль. Ничего подобного я никогда не чувствовал, не ожидал… в голову навязчиво лез затасканный поэтический оборот «у меня разбивается сердце». Смешно.

Его рука легла мне на плечо. Головы я не поднял: всё уже сказано, а смотреть на него снова — только причинить себе лишнюю боль. Нет. Хватит с меня.

— Энтис, ты полный идиот, коли всерьёз нёс бред насчёт предлогов. Хотел бы я уйти, давно бы уже ушёл. Мы с тобой пятый знак вместе, и ни черта ты меня не знаешь. А может, предлог-то сам ты искал? — я услышал сухой смешок. — Хороший ты друг, Энт!

Мне бы не молчать, а говорить, что нет, нет, я не хочу уходить! Я и говорил бы… но если попробую, я попросту разрыдаюсь. Не Рыцарь, а жалкое существо без тени достоинства. Вот он посмеётся-то.

— После трактира, — он кашлянул, — я думал: пусть даст по шее и убирается в трясины поскорее.

— По шее тебе обязательно? — пробормотал я, из последних сил удерживаясь от слёз.

— Нет, но я бы не обиделся.

Он сел на корточки совсем близко: уткнувшись взглядом в землю, я видел его босые ноги, покрытые мягкой красновато-серой пылью.

— Энт. Ну, пойми. Там… они так смотрели. Мне некуда деться, а они смотрят… представляют. Мне одного хотелось: не быть там. Оставить это за спиной. Навсегда. И их всех… и тебя тоже.

Ну когда же ты перестанешь меня терзать?! Замолчи, ради Мерцанья, и уходи, наконец!

— Я не могу понять всё сразу, — тихо сказал он. Очень странным голосом, и я всё-таки взглянул… и глазам не поверил: он плакал. По его щекам, одна за другой, медленно ползли слезинки. — Не надо так расставаться. Не сейчас. Пожалуйста. Ну… если ты в замок… можно мне с тобой?

— Тебе нельзя в замок, — растерявшись, ляпнул я. — Тебя же снова в эллин… Ох, извини!

Он рассмеялся серебристо-шёлковым хохотком и дёрнул себя за вьющийся локон.

— Тогда не надо в замок. Ну его в трясины, пошли лучше в Ахейрид. Город красивый, порт, корабли поглядим. Ещё зверинец там есть. Ты таких диковинных зверюг сроду не видал, даже на картинках.

Я стиснул его руки и рывком потянул к себе; он не удержал равновесия и ткнулся лбом мне в плечо. И тотчас отдёрнулся, но кое-что у меня осталось: миг и целую вечность он был совсем рядом, и слёзы, принадлежащие мне одному, впитывались в ткань моего плаща.

— Что ещё за нежности? — вспыльчиво осведомился он, слегка краснея. — Идём в Ахейрид?

— Идём. — Я согласился бы немедленно отправиться в любой уголок Сумрака по любой дороге, лишь бы с ним вместе, но всё же (хоть и опасался ответа) спросил: — Это настоящее желание твоего сердца?

Он вскочил и гибко распрямился, как согнутый стальной клинок. Изумительные чёрные глаза жарко сверкали на бледном лице с тонкими чертами. Лицо маленькой печальной принцессы из сказки…

— У меня нет сердца, Энт, чтоб ты знал. Но если с твоим сердцем всё в порядке, я очень рад. А брести одному, тар за таром, когда вокруг одни дикие заросли с бирами и той живностью, что о двух руках да с ножом, — удовольствие небольшое. Так и голос со страху потеряешь, а его надо сберечь до Ахейрида. Большой город, богатые люди, а моряки в портовых тавернах повеселиться любят и денег не считают. Менестрелям там раздолье, это тебе не деревня в глуши!

Энт. Никто, кроме него, не звал меня так. Дева Давиат, какое же счастье, когда у тебя есть друг!

Он самое, самое дорогое, что есть у меня в мире.