Глава 21. Ученик

Вечерело; я шёл по следу непрерывно с полудня, позволив коню брести в отдалении по придорожной полоске травы, где он мог иногда отдохнуть и подкрепиться. Мне же ни еды, ни отдыха не хотелось; ничего, кроме сближения и встречи. Мне следовало уже давно найти место для ночлега — хотя бы ради коня, не обладающего выносливостью Чар-вэй, — но я не мог остановиться. След был такой обманчивый и неясный… я попросту боялся, что стоит сойти с него, отвлечься, и я потеряю его.

А это было недопустимо по многим причинам. И не последняя среди них — поиск Вэй на пороге пробуждения является столь весомым поводом идти по Джалайну открыто и не отклоняясь от следа, что пусть Верховный будет в ярости, но выдать её он не сможет. Он всегда тщательно следит за тоном, выражением лица и выбором слов. По сути, следит так виртуозно, что до сих пор я не уверен: а вправду ли он враг Каэрину и, тем более, мне? Я ни разу не заметил явного и бесспорного тому подтверждения. Он всегда был со мною дружелюбным, приятным и, совершенно сбивая с толку, откровенным. Ведь я в тот день видел его внутреннюю темноту, туман его устремлений и неприязнь к Звезде. И сам этот факт подталкивал к выводу: он показал мне. По какой-то причине он решил мне себя — такого — показать.

А что это значит? Он раскрылся искренне, он доверяет мне?

Признаться честно, я хотел бы этого. Он нравился мне. Я мог вновь и вновь обдумывать на все лады нечестность его давешнего поступка. Я мог понимать прекрасно, что его выходка с дрёмой на приёме была и опасной, и злой, и попросту неприличной, и уважением к присутствующим не-вэй там и не пахло — но он проделал это красиво, виртуозно и сокрушительно; и меня, едва не ставшего жертвой его атаки, жертвой наверняка запланированной, это восхищало. Будучи вэй-лордом и зная цену искусности и красоты, я видел талант изумительный, несравнимый с прочими, включая мой собственный, и мне не раз хотелось отбросить все тёмные подозрения и просто, не таясь, преклониться перед этим талантом.

Быть может, Каэрин был не столь и неправ, увидев подлинное предательство в моём обращении к Брэйвину как к учителю. Я отдал бы многое за возможность по-настоящему у него учиться.

Но он никогда, ни разу за шесть лет, не проявил желания видеть меня своим учеником. Он был заботлив, внимателен, даже слишком; он не раз поднимал вопрос моих «менестрельских экспериментов» — но запрещать их не пытался, да и слова его были не осуждением, а скорее, окрашенными тревогой обо мне деликатными советами. Приблизить меня в качестве любовника он также не стремился, невзирая на часто произносимое обращение «даэн», но это слово, как и его «ми тайфин», всегда звучало мягкой насмешкой — он словно подчёркивал, что и прекрасным, и своей драгоценностью он зовёт меня в шутку, поддразнивает меня, как друг, безмерно старший и уже далёкий от сумрачных желаний, может поддразнивать друга намного младше, отдавая должное его юности и сумрачной привлекательности.

Я часто думал, что, пожелай он и впрямь нашей близости, мне стало бы легче, поскольку это объяснило бы всё: его внимание ко мне, внезапное приглашение на испытание Лучей и помощь. Влечение в Сумраке могло сделать понятным и не такое безрассудство: всё-таки мы попросту люди, сумрачные создания, обучившиеся плыть по просторам Кружев, и остаёмся людьми, насколько бы Вэй мы ни были. И окажись так, осуждать нас никто не стал бы: всем попросту было всё равно. Ему давно не требовалось доказывать степень своего таланта — в особенности после того, как он публично и безжалостно доказал её на моём приёме. А меня не принимали всерьёз с самого начала, и не от того, делил ли я с кем-то постель или вовсе не делал этого; то были дела сумрачные и для Вэй не очень интересные. Против меня был только мой возраст — и разнесённая по Тефриану история о Луче, не прошедшем всех Ступеней Боли до испытания Звезды, но избранном из более достойных претендентов. Моя юность для всех означала отсутствие опыта (тут они были правы) и отсутствие должного ума и искусности танца, а вот здесь они ошибались. Но я сам усиливал это заблуждение, как мог… хотя Поле моего Таднира давно уже говорило о том, что искусности для полноценного Луча мне вполне хватает.

Да что вспоминать дела прошлые; даже почтенный Этаррис, страстный ревнитель традиций, сменил гнев на милость после спасения его ученика… хотя иной раз я спрашивал себя, не совершил ли большую ошибку, вытащив мальчишку из огня живым и в здравом рассудке, не милосерднее было бы позволить ему утратить разум или попросту умереть? Я вернул ему жизнь без Чар, и спасибо он вряд ли мне скажет. Жить без слуха и зрения, без сути и смысла всей его прошлой жизни, без всего самого восхитительного в ней… Лучшее, что я мог пожелать ему, — быстро и безболезненно убить себя, избавившись от мучений, несравнимых с теми секундами сумрачного огня. И если он ненавидит меня более, чем кого-либо в мире Сумрака, — более тех Рыцарей, что предложили ему выбор огня, — я бы не удивился.

Был уже поздний вечер, совсем стемнело, и Джалайн вокруг меня расцветал десятками разноцветных огней. Сияли сквозь лёгкие летние шторы окна домов, обращая их в подобие ярких свадебных украшений; один за другим пробуждались кристаллы придорожных фонарей, рисуя на дороге причудливые узоры из моих собственных теней, разных по цвету и очертаниям, почти пугающих своей неповторимостью, отличностью от оригинала и друг от друга, вызывающих в памяти детские сказки, где тени становились живыми и отнюдь не добрыми существами. Фонари словно соперничали красотой оттенков и форм, а часть из них разливала по ночной дороге мягкие ароматы: едва скошенной травы, зимней палой листвы, цветущих арилий, пронизанного послегрозовой свежестью воздуха.

— А зачем ты хочешь, чтобы они пахли? Ой… простите, милорд мой магистр!..

Краткая пауза, во время которой один собеседник применяет все свои навыки в сотворении щитов, а второй без особых усилий ломает их. Но первый встаёт почти сразу и беседу прерывать не собирается:

— Запахи требуют особой обработки кристаллов, милорд, а почуют их лишь немногие странники.

Голос мой не дрожит, глаза прямо смотрят ему в лицо. Пока боль не лишала меня дара речи и позволяла устоять на ногах — я никогда не сдавался.

Он вздыхает. То ли огорчаясь моим неумением вовремя заткнуть рот, то ли идиотизмом вопроса.

— Чен, дорогой. Исходя из твоих рассуждений, не стоит тратить силы на освещение дорог, ведь по ним проедет разве что пара путников за ночь, а то и ни одного. А указатели к домам вейлинов и так достаточно яркие.

Пауза, во время которой я стремительно думаю, пытаясь выловить из узора моих представлений о мире нужный ему ответ. Пока он не рассердился уже всерьёз и не напал снова, не делая скидку на мои десять лет и не жалея. Но он и не атакует, и не дожидается. Его рука рассеянно поглаживает стебли недавно срезанной травы, на которой он полулежит; трава тихонько шуршит, издавая самый вкусный запах из всех, мне известных, кроме запаха свежей, только из плиты, выпечки или страниц новых книг.

— Тебе нравится, да? Этот аромат?

— Да, милорд мой магистр.

— И тебе хорошо, когда ты ощущаешь его? И садись сюда, что ты стоишь там. Я хочу видеть лицо моего ученика, а не его коленки.

Я невольно кусаю губу: плохая привычка, выдающая смятение, от которой пока он не смог меня отучить. Ой, точно он разозлится. И это, и неуважительное обращенье, и сейчас я не подчинюсь ему…

— Милорд мой магистр, можно я посижу тут, на дороге?

— Ради Мерцания, Чен! Почему?

— Трава, — виновато бормочу я, чувствуя себя безнадёжно тупым и не зная, куда спрятать глаза. — Отец отца матушки говорил, нельзя сидеть на скошенной траве, она не для того, чтоб люди на ней валялись.

Но вместо ожидаемого мною — и заслуженного абсолютно — гнева и наказания он смеётся.

— А я меньше знаю о свойствах трав, чем седобородые старцы вроде отца матушкиного отца? Иди-ка сюда, ко мне. Вот так, и сядь. — Он посмеивается, следя за неловкостью моих движений, берёт мою руку и прижимает ладонью к траве: — Слушай. Отодвинь всё, что творится в разуме, раскрой чувства, сделай сознание невесомым и широким. Раскройся. Отпусти свою песню и слушай, что шепчет земля и растения.

И я пытаюсь. Стать открытым и лёгким, утихомирить метание мыслей, поймать голоса почвы и травы, что растёт на ней, и той, что уже не растёт, а лежит сверху, ожидая, когда солнце высушит её, а люди соберут в копны, чтобы кормить коней и животных, дающих мясо, молоко и шерсть Тефриану. А потом я слышу… так много, и внезапно, и сильным потоком… и моё сознание закручивается воронкой, темнеет и заполняется сотнями голосов, и я то ли кричу, то ли молча падаю и… не могу не слышать… не…

Лежу, уткнувшись лицом в грудь милорда моего магистра, он мерно поглаживает мои волосы, снимая боль, возвращая, успокаивая. Я попадаю в ритм его неторопливых движений, и мне тепло, и всё, что надо мне, — чтобы он не отодвигал меня.

— Давай-ка приходи в себя, — он подталкивает меня, поворачивая, помогает лечь на спину. — Жив?

— Да, — шепчу я и тихонько смеюсь: сказать «нет» было бы странно! Он усмехается с явным облегчением.

— Ты не делаешь ничего наполовину, верно? Я сказал — послушай шёпот, а ты с головой нырнул в самую гущу непрестанно шумящих голосов! Вот и пойми, кому из нас надо быть осторожнее: тебе ли, выполняя мои задания, или мне, направляя тебя.

— Простите, милорд…

— Не надо, тут ты не виноват. Это я не подумал. Какая тебе трава, с такой восприимчивостью. Но всё же… не умея толком видеть узоры, влететь в глубокий слой мелодий… что же ты такое, Ченселин?

А я не понимаю его вопроса. Сам сказал мне слушать, и я просто сделал, что велено. Чем он смущён?

— Поля, — задумчиво произносит он, — и сады, и сено, и световые кристаллы — что их объединяет?

— Нам всё это полезно, — осторожно отзываюсь я, слегка нервничая от простоты задания: нет ли подвоха.

— Да, именно так. Животные, которых растят в деревнях, и растения, которые мы сажаем, чтобы делать из них пищу, и трава, которую срезаем на корм животным. Кристаллы, что освещают наши дома и дороги, когда стемнеет. Стены и крыши домов, впитывающие солнечное тепло, а потом обогревающие нас. Грунт для дорог, который не вредит ногам бегущих коней, а его не разбивают их копыта. И цветы, что не вянут более знака, принесённые в дом для украшения и приятного аромата… и многое другое. Всё это создано нами, Чен. Такими, как ты и я, Чар-вэй, танцующими в Мерцании. Этого не было вначале — в том виде, как привычно нам. И подобные полезные вещи создаются постоянно, чтобы сделать жизнь легче и радостней. А то, что создано природой, мы изменяем очень бережно, осторожно, чтобы не испортить. Но такие вмешательства — штука сложная, не каждому по силам, требует особых умений и мастерства.

— Поэтому вэй’Этаррис приходил к вам в прошлом знаке просить новых дорог? — тихонько спросил я, сам дивясь своей дерзости и готовясь за неё расплатиться. Но он спокойно кивнул:

— Да, он это хуже умеет. У всех нас свои таланты. Нельзя добиться успеха во всём; каждый со временем видит свою особенность, свою грань мастерства, и её стремится довести до совершенства. Скоро увидишь это и ты. Но вряд ли это будет касаться создания дорог. Или сухой травы, на которой можно играть детям.

— А можно? И вреда для сена не будет? А тогда почему нам говорят?..

Он усмехнулся.

— Очень старые люди, как вэй’Этаррис и отец отца твоей матушки, которая и сама немолода, — они ещё помнят то, что говорили им в детстве такие же старые люди, помнившие, что говорили им; и до сих пор повторяют это детям, не понимая смысла. А ведь способ заготовки кормовых трав сильно изменился с тех пор, как те старцы были детьми; но думается мне, старея, люди перестают замечать перемены — ведь с годами вообще всё в их мире меняется. Они не отделяют истинные перемены от тех, что приносит им время. А как я сказал уже, привносимые нами изменения очень малы, едва заметны; мы движемся по крохотному шажку в трясине, понимая, что шагни неосторожно — и конец пути в Сумраке.

— Милорд, а зачем делать что-то с травой? — осмелев до небес и пределов Поля, спросил я.

— Да хотя бы ради детишек, которые хотят в ней поваляться, — рассмеялся он. — И всех усталых путников, кому далеко до дома с мягкой постелью, а силы на исходе. И кого угодно, кто вдруг решил полежать на колючей сухой траве, подышать её ароматом и подремать на летнем солнышке. Или помечтать. — Он говорил весело и улыбаясь, но глаза его рассматривали меня очень серьёзно. — Как думаешь, мечты и игры детей стоят того, чтобы ради них менять устройство мира?

Я растерянно молчал. Но он, видно, решил, что испытаний с меня и так на сегодня достаточно, и не стал наказывать — если не считать того, что не дал идти самому и домой принёс меня на руках, на глазах у прочих учеников; а это, если подумать, вполне тянуло на наказание.

Присев на скамью, задумчиво глядя на искусно огранённые кристаллы и вдыхая запах дождя и грибной поляны, я скользил по волнам воспоминаний. Потом он рассказал мне и о траве, которую удалось сделать упругой и долго хранящей свои питательные свойства, требуемые животным; и о том, что сам он недавно изобрёл — чтобы лишнее сено, вовремя не убранное с полей, спустя недолгое время распадалось в мелкие частицы, полезные для земли и растений, а не гнило бы много дней, мешая расти траве под ним. Учитель явно гордился этим изобретением: он считал, что это сбережёт селянам немало сил, и заодно люди смогут чуть дольше наслаждаться травяным ароматом. А это казалось ему важным: добавить в жизнь той радости, что приносит приятный запах, красота цветка, причудливой формы облако, летний ветер… И эти ароматические кристаллы выдумал именно он, как раз в первый год моего ученичества; а вскоре они были уже повсюду, включая улицы столицы, дома и дворцы Вершины, а теперь и дороги моего Таднира.

Я опустил голову на высокую спинку скамейки и просто смотрел на звёзды, кристаллы, листья деревьев. След, словно почуяв этот момент усталости от пути и желание побыть в неподвижности, не пропадал — я ощущал его столь же ясно, как аромат, шелест птиц и насекомых в ветвях, топотки мелких зверьков и аппетитное похрустывание моего подкрепляющего силы коня. Где-то неподалёку я слышал гостиницу, в таре отсюда, не более; но туда мне совсем не хотелось. Ночь завладела мною. Глубокая безграничная синева неба в звёздах и мерцающая россыпь далёких огней, и все они создавали невероятной красоты и силы симфонию, плыть в которой я мог бесконечно.

Однако в симфонии возник диссонансом новый, неожиданный звук, начисто лишая ночь её прелести и волшебства. Я не сразу осознал, что раздражение отчасти вызвано именно тем, что чужая мелодия, свидетельствующая о том, что я больше тут не один, стала для меня сюрпризом: уйдя в красоту огней и в себя, я не заметил её.

Тот, кто подошёл ко мне, был молод, лет тридцати: для магистра это было совсем немного. А возле меня стоял именно магистр, без сомнений. Я даже знал его, хотя в те дни он был ещё вейлином, и вообще-то новый статус не очень подходил ему: хрупкость кружев и неровный тон его песни, режущий слух, означали напряжение на грани сил. Такие перегрузки обычно плохо кончались. Хотя Каэрин выбрал его… скрытые резервы, идеально подходящий общему узору талант? Да всё равно, меня это не касалось.

Он встал так близко, что его сапог толкнул мой, едва не наступив. Плохое настроение, или я тоже узнан?

— Имя и причина пребывания здесь в столь позднее время суток! — властно приказал он.

Я невольно возвёл глаза к безмолвному небу: ну как реагировать на подобное хамство? Убить жалко, отпустить нельзя… Но этот грубый выпад сразу определил расстановку сил: кто перед ним, он не знает.

— Что за дерзость, — лениво протянул я, закидывая ногу на ногу и оставляя едва заметный след пыльной подошвы на его плаще: он не успел или не пожелал отстраниться. Довольно смешно. У него нет иных развлечений, кроме редких ночных странников, которым можно показать своё превосходство?

— Я велел вам представиться!

Незримая острая тяжесть уткнулась мне в грудь, перехлестнула плечи. Рот наполнился кровью; горло горело так, словно в рот насыпали песку пополам с соком неситы.

— Вы велели? — я сплюнул кровь ему на сапог и улыбнулся. — О. Простите. Какая досадная случайность: внезапный приступ нездоровья помешал мне уловить звучание вашего имени.

Моя широкополая шляпа удачно скрывала лицо, а мелодии он не слышал: даже странный призрачный след и азарт погони не сдёрнули теневого покрова, делающего Луча неотличимым в Мерцании от любого не-вэй. Я с наслаждением ощутил, как детское безрассудное веселье охватывает меня, чувство свободы и защищённости — разве сам Каэрин не признавал, что нет среди Вэй никого в искусстве сплетения теней талантливее меня?

Из памяти выплыло имя: Аллен. Я представил его лицо, если назовусь… скрыть смех было нетрудно, но мне не хотелось. Он весь натянулся, внешне и в Кружевах, едким болотным звоном оглушая меня.

— Перед тобой магистр этого края, наглый щенок, — процедил он. — Я могу арестовать тебя за неподчинение Звезде, и в уплату пойдут и все твои жалкие гроши, и твой конь, и скажи спасибо, если не вся одежда, что на тебе.

Созданная им преграда буквально распластывала меня по скамье; я едва мог дышать и сидеть ровно, не обращаясь тряпичной куклой, пришпиленной к деревянным доскам и безвольно висящей, уронив руки и голову. О Мерцание, что за идиот. Мне жаль Каэрина, если такие таланты поют в его Поле теперь… Это убогое подобие магистра уже нарушило с полдесятка законов, и если кто и рискует уйти отсюда без штанов, когда вопли его кружев донесутся до местного вейлина, — уж точно не я.

— Щенок, да ещё и наглый? — промурлыкал я, чуть откидывая голову и позволяя ему получше разглядеть пренебрежительную усмешку. — Как неоригинально. Есть так много чудесных слов… Самовлюблённый, ничтожный и жадный до власти, не правда ли, эти слова хороши? А, и ещё — уверенный отчего-то, что скромный путник не знает Каэрина Трента, Луча здешних магистров. Прискорбное заблуждение.

Имя Каэрина отрезвило его: ярость, уже близкая к желанию убивать, сменилась отчётливым страхом. А мне и так наскучило дразнить его. Слишком слабый и глупый противник… из тех, кто становится мёртв прежде, чем успевает осознать это, — когда речь не о споре с безопасным прохожим.

Преграда слетела, стоило ему отдалиться на шаг; подозреваю, что он хотел продержать её подольше. Я рассмеялся ему в спину, выждал, пока его негодующее кружево не вольётся в шум, струящийся из домов, подозвал коня — свистом, без Чар сейчас, — и без всякой элегантности забрался в седло. Всё-таки я выбрал не самую подходящую забаву для того, кто идёт по следу полсуток без перерыва… да и вообще не очень-то это нормально — зайти так далеко в стремлении поиграть в не-вэй, находясь не просто нос к носу с магистром, но подвергаясь его силовой атаке. Сказать по чести, не так он был виноват вначале, чтобы столь изощрённо обнажать суть его кружева перед Полем… Я прикусил губу, как в детстве, чувствуя едва ли не презрение, но только к себе. Луч Звезды? Это было зло и надменно. Я ещё пожалею об этом.

Ночь завершилась в гостинице — вынужденная уступка слабости двух сумрачных тел, моего скакуна и его хозяина, недовольного собой настолько, что продолжать путь по следу было просто опасно: незнакомец мог уже и сам соединиться со мною, а тогда моё настроение запросто могло оказаться последней каплей в чашу его пробуждения. А пробудить Чар вдали от учителя, подтолкнуть — нет, чем устроить такое, да ещё в чужом Поле, лучше потерять несколько часов на сон, надеясь не упустить его. В конце концов, ему тоже приходится спать.

Та деревня, куда он в итоге привёл меня, располагалась недалеко от границы Джалайна, но здесь я ещё не был и принял это как знак удачи: даже пусть бы я шёл по следу троих учеников разом, но вернувшись, предпочёл бы оказаться перед Верховным с полным набором данных, а не с оправданиями. След повёл себя странно, когда по пути сюда я остановился в поле и занялся тем, ради чего в Джалайн и ехал: едва я на миг отвлёкся от следа, он вдруг пропал начисто, совершенно. Я пришёл в ужас. Это могло означать одно: непробуждённый Вэй умирает. Его узор повреждён настолько, что потерял голос, а значит, и тело на грани полного разрушения. Но если непробуждённому причиняют сумрачную боль, то сама его вэйская природа защищает его, собирает воедино все силы его кружева… именно потому столь опасно оставлять таких людей без присмотра: пробуждение может произойти спонтанно, в момент боли и душевного потрясения, и неукрощённая, дикая сила рванётся наружу. Шарахнув по Полю так, что потом ещё долго придётся собирать обрывки и восстанавливать.

Я готов был ругать себя самыми грязными словами, начиная с полного идиота и кончая тем же предателем, и сдерживало меня лишь отчаянное стремление найти след, нащупать хоть краешек… сейчас я нырнул бы к нему напрямую, плюнув и на этикет поведения в чужом Поле, и на тайны Верховного. Мне было плевать, услышит меня Каэрин, все Вэй Джалайна или весь Тефриан, включая Двирта и Брэйвина. Я сбросил тени и вырвался в Мерцание — минуя первые слои, выше, глубже, раскидывая нити своего узора по всему Полю — и дальше, не касаясь его, ища в такой неуловимой вышине, где Поля по сути и не было. Я почти настроился на слияние с Камнем — зная, чем придётся платить за контакт на таком расстоянии, но и это меня не пугало. В конце концов, непробуждённому ребёнку нужно не зрелище моего здорового и целого тела, а моё кружево, способное сдержать его силы и попросту спасти его. А это я смогу и в том виде, который неизбежен после прямого нырка в связке с Камнем.

И тут я снова его услышал. От облегчения едва не застонав, но всё-таки недоумевая, отчего след чуточку изменился: более явный, чёткий, хотя узор с той стороны вовсе не стал прочнее; по звуку я сказал бы — наоборот. Но если там что-то случилось, его поранили или сильно задели струны души, столь сильно, что я счёл его умирающим… такое могло изменить облик мелодии. Тем более, в фазе сна.

Теперь уж я не щадил коня и пустил его галопом; от меня с негодующей бранью увернулась пара карет, вынужденных вильнуть к обочинам, но они занимали меня не больше, чем улетевшая шляпа. Я ворвался в деревню и только заметив испуганно шарахающихся за ограды детей, взял себя в руки и придержал коня. Ещё не хватало для полного счастья задавить кого-то. Вот тут свидание с Каэрином, мгновенное и не преисполненное любви и радости, мне обеспечено. Да спешить было уже и некуда: мой след сиял передо мною, я мог коснуться его рукой и ощутить цвет и тональность.

Когда я понял, что до него осталась пара десятков шагов, и я наверняка обнаружу его во плоти, свернув на соседнюю улицу, я спешился, кинул на какой-то столбик поводья коня и пошёл туда, пытаясь успокоиться: сердце стучало так, словно мне предстояла встреча с любовью всей жизни, чтобы молить её о союзе до последнего дня в Сумраке. Ирония помогла, как всегда: спустя пару вздохов сердце и узор утихомирились. А я увидел его. Мальчик лет двенадцати, судя по висящему на спине чехлу с инструментом — менестрель. Кто бы сомневался. Судьба вполне ясно сообщила, каким будет мой путь, подбросив двоих предыдущих. Я рассеянно отметил, что шутливое сравнение было по сути верным: этот парнишка, который меня не знает и которого совершенно не знаю я, сейчас станет связан со мною накрепко, глубже, чем соединяет любая сумрачная связь; и никакому союзу любви с этим не сравниться.

Я медлил, глядя на него издали: тонкий, черноволосый, усталый. Напряжённый, как струна на грани разрыва, и это не удивляло: даже не-вэй заметил бы поблизости компанию его ровесников, местных ребят, которые неторопливо окружали его с целями, явно не дружескими. Мальчик притворялся, что их не видит, и с кошачьей осторожностью продвигался в направлении выхода из деревни. На своём детском опыте я не раз убеждался: такие манёвры не спасают. Его выпустят, но лишь для того, чтобы дальнейшее происходило не на глазах взрослых и особенно вейлина — зачем рисковать, что кто-то вмешается и испортит забаву.

В данном случае «кто-то» и впрямь вмешался: я подошёл к парнишке и взял его за плечо. Он не вздрогнул, но весь натянулся ещё сильнее; даже не пробуждённое, его кружево ухитрялось кричать, вибрируя и моля незримые силы мира о помощи. Но он ничем не выдавал страха. Его взгляд был прямым и спокойным.

— Здравствуйте, добрый сьер. Я могу что-то сделать для вас?

— Нет, но я могу сделать кое-что для тебя. Я Ченселин Тарис, Луч Звезды.

Вот тут он дёрнулся и застыл под моей рукой так выразительно, что сомнений не было: он знает, кто он, и кем может стать, и зачем я пришёл к нему. И не хочет этого. Осознанно и абсолютно не хочет.

— Но Чар не спрашивает тебя, — сказал я, ему и себе самому, и видел: он понимает. — Она в тебе, часть твоей жизни, твоя судьба. Как музыка в сердце, что выгнала тебя на путь менестреля. И это была тоже Чар. Не все этому рады. Но не приняв её, не доверясь своей судьбе, ты никогда, ни единого дня не будешь по-настоящему счастлив.

— Я счастлив сейчас.

— Я уважаю гордость, но не могу хвалить упрямство и ложь. Сейчас ты не счастлив. Сейчас ты пытаешься сбежать от скучающих юных селян, намеренных сделать тебя игрушкой для зачесавшихся кулаков.

— Я умею драться, — с тихим вызовом заявил он. Но в лицо мне не глядел больше.

— Умел и я, живя в деревне когда-то, но если на твоё уменье приходится много чужих, это не помогает.

— Вы жили в деревне? Луч?.. — он быстро поднял глаза и вновь прикинулся камнем. — Простите, милорд.

— Не проси прощения, пока не виноват. Вэй-лорду пристало почтение к сильным, но не принижение себя.

Я ощущал, как мои слова падают в его сознание, кружево, сердце… как он буквально вспыхивает и весь раскрывается мне навстречу, ещё не веря, но уже не в силах закрыть разум и сопротивляться.

— Вэй-лорду?

— Да, почти пробуждённому. Ты ведь сам знаешь это. А я пришёл, потому что услышал тебя.

Он медленно и совсем не детским жестом поднял руку к лицу, словно стирая налипшую паутину и грязь.

— Я хотел убежать. Сдержать это в себе. Я считал, могу справиться, если не думать о Чар… или умереть.

— Но почему? — я мягко подтолкнул его в сторону, уводящую из деревни, и чувствуя, что сопротивление рухнуло, и он непроизвольно приникает ко мне, тянется и внешне, и узором к узору, не сознавая этого.

— Из-за Ступеней, — уставясь в дорожные плиты, едва слышно признался он. — Не хочу.

— Так и не надо.

Он вывернулся из-под моей ладони и вцепился в меня взглядом, будто увидел сказочного дракона.

— Я учу, ведя по ступеням преград — но не боли. Хотя боль неизбежна для танцующих в Кружевах, это суть самой жизни, самих Кружев. Детям Сумрака нелегко бросить сумрачные оковы и выйти в Мерцание. Но что Ступеней Боли не будет — я тебе обещаю. Слово магистра.

Он кривовато усмехнулся, как бы признавая, что губы дрожат, но решив показать, что не стыдится и не скрывает этого.

— Если слово магистра верно, то отчего же Орден… не вместе с вами, а за Чертой? Я слышал не раз, в пути многое слышишь… что не случайно те, кто зовётся совестью Тефриана, не имеют дел с Чар-вэй.

— Как и с менестрелями.

— Но это же неправильно! — вырвалось у него так отчаянно, что и не-вэй понял бы: тут нечто личное, давнее и глубокое. Интересно. Как и то, что мальчик рискнул открыто выразить сомнение в слове магистра, а это далеко не всякий, даже и взрослый, посмел бы.

— Неправильно, как и многое в мире. Мир вообще несправедлив — пока в нём правят сила, страх нового, слепота и пустые сумрачные желания. Но других судить сложно, пока не знаешь даже себя. А Вэй, как и Рыцарей, ты тоже не знаешь. Невыгодное положение. Но я предлагаю тебе изменить его.

Мне показалось, на мою подначку он ответит: при упоминании Рыцарей глаза его блеснули, будто он хочет — и имеет основания — протестовать. Но он сдержался. Да, это становилось всё интереснее.

— Простите, милорд, — он покачал головой, явно упрекая себя за недоверие. В котором, признаться, сам я не мог его упрекнуть. — Спасибо. Я верю вам, клянусь. Я… не сказал правду… я хотел пробудить в себе Чар. Часто хотел. Но боялся Ступеней… и мне нечем платить. Я бросил свой дом не мирно. Они… может, и согласились бы, но у меня больше нет права просить их. Я же ушёл. Такое всё разбивает.

— Быть может, потом ты поймёшь, что разбивает не до конца. Мы часто не умеем оценить терпение тех, кого любим. Но деньги не имеют значения для меня. Платой станет твоё усердие и готовность отдать все силы, чтобы научиться. И доверие. Без него учить Вэй невозможно.

Он сглотнул. И вскинул голову горделивым движением принца. Эта гордость, полное отсутствие страха, приниженности, фальши — восхищали меня.

— Милорд мой магистр. Я обещаю вам верность. Вам и мелодиям Чар.

— Принимаю, мой ученик. — Я усмехнулся: — А взамен жду уроков игры на минеле. На акатрине и флейте меня уже есть кому учить. Ты попадёшь в славную компанию. Но мы упускаем главное: твоё имя?

— Орис Адриен Тель-Диар, — отчеканил он, ровно, но с ноткой прежнего напряжения, и я вновь подумал, что и нежелание называть себя, и имя отнюдь не простого селянина, всё это связано с Орденом.

Но сейчас не время копаться в тайнах. Он откроется сам, когда пожелает. Для Кружев неважно, кто танцует в них и ловит их голоса; и если даже по странной причуде судьбы мне достался сын Тени, а то и Рыцарь, пусть так. Все мы — не те, кем родились, и даже не те, кем кто-то желал видеть нас, но в конечном итоге лишь те, кем сами себя сотворяем. Рыцари. Менестрели. Магистры. Какая разница…

Мы вышли на дорогу; слева остались дома деревни, справа переливалось оттенками зелени и желтизны огромное овсяное поле. Я бросил Орису:

— Подожди тут, — и двинулся к океану шелестящих на ветру зрелых колосьев. Осталась самая малость: достойно завершить дело Верховного. Я развернулся к ученику спиной и закрыл глаза, чего для сбора данных вовсе не требовалось. Но вот для поощрения той компании, что зажимала в клещи Ориса в деревне, а с тех пор кралась за нами, неудачно пытаясь укрыться за деревьями… для них стоило изобразить «вэй-лорда, погружённого в Чар» как можно убедительней.

И ожиданий моих они не обманули. Я не простоял столбом и пяти минут, как обнаружил компанию в придорожных кустах, совсем близко от Ориса. Он стоял к ним вполоборота, созерцая то ли меня, то ли небо, и думая о своём… и как ни жаль, предупреждать его было поздно: камень, пущенный из-за кустов, угодил ему в руку, он рывком повернулся, и второй с гулким звоном впечатался в закрытую чехлом минелу. Я услышал звук треснувшего дерева. И увидел, как третий камень летит прямо ему в лицо.

Он не успел бы отпрыгнуть, прикрыться, избежать удара. Я бросил к нему сеть, перехватывая и обращая камень в пыль за миг до столкновения, но мог бы и не стараться: он Пробудился. Полное ярости кружево пылало, расшвыривая вокруг брызги силы, и они вздымали волнами пыль, вырывали траву; дорога у его ног пошла трещинами. Мальчишек разбросало, как мелкие камешки; один так приложился о дерево, что не будь тут меня и заботливо подставленных мною щитов, вряд ли он бы выжил.

Но здоровье кучки сельских задир было последней моей заботой сейчас. Вся моя сила магистра, вся искусность танца в Мерцании обращена была к Орису — и даже не чтобы его защитить от собственной бушующей Чар, а чтобы от этой Чар защитить Поле. Теперь я не удивлялся, что его след выглядел так странно: он и впрямь был незаурядным Чар-вэй, природным собирателем силы — Каэрин звал таких «белками», восхищаясь их способностью копить силу незаметно, не проявляя в Кружевах её количество, а при необходимости выбрасывать без подготовки. Похоже, такую «белку», редкую зверушку среди Вэй, посчастливилось мне найти.

Мальчишки, перепуганные до немоты, потихонечку от нас отползали — вставать они то ли боялись, то ли попросту не могли. Орис стоял неподвижно, уставясь на стиснутый в руках чехол с минелой.

— Предметы Сумрака нетрудно починить, — я положил на его похолодевшие пальцы свою ладонь. Он не шевельнулся. — Мне очень жаль. Это моя вина. Я мог и должен был их остановить.

— Вы ни при чём, — чуть слышно откликнулся он. — Я смогу починить, правда?

— Сможешь, и думаю, с этого мы начнём. Когда отдохнёшь и восстановишься после пробуждения. Не тревожься за инструмент и не торопись. Ты пробудился не лёгким образом, и я прошу прощения, Орис.

Он безнадёжно вздохнул и дёрнул уголком рта, то ли пытаясь не заплакать, то ли улыбнуться.

— Судьба, вы сказали, милорд мой магистр. Лучше так, чем то же самое, но без вас. Оно бы случилось?

— Да. А теперь держись за меня очень крепко и не бойся, что бы ни ощутил. Мы нырнём в моё Поле. Это не очень приятно в первый раз, но быстро, и шаг сквозь Мерцание поможет тебе вернуть всё, что выброшено и сломано. Я говорю не о минеле. Кружева менее хрупки, но их куда труднее починить.

Последней моей мыслью в Джалайне было смутное сожаление, что я вынужден бросить тут коня, но из всех нас он был в наибольшей безопасности: коня-арасинца, оставленного заезжим магистром посреди деревни, со всей заботой отведут в стойло, накормят и обиходят, а потом в полной сохранности доставят владельцу, стоит передать местному вейлину адрес. А посыльный ещё и будет счастлив: не всякий день выпадает шанс прокатиться через три края на роскошном, чистейших кровей арасинце…

А в следующий миг я был уже у себя, в Таднире, и два моих ученика, не утруждаясь стуком, без всякого почтения влетели в комнату, почуяв присутствие в доме новой персоны — третьего менестреля.