Глава 30. О плащах, минелах и Третьей Принцессе

Дни мелькали перед ним, как цветные картинки на страницах книги. Синяя лента реки, искрящаяся на солнце, зеленовато-жёлтые поля, тенистые рощи и стайки ярко раскрашенных крестьянских домов, издали похожих на новенькие детские игрушки. Невысокие круглые холмы и снежно-белые кувшинки в заросших тиной озёрах. Щебет птиц, топоток мелких зверюшек в густой траве, неумолчное тоненькое жужжание насекомых. Нежные трели флейты и звучные аккорды минелы. Вил насвистывает что-то печальное, тут же — весёлое, снова серьёзное и грустное. Тихонько напевает без слов. Смеётся. Когда он свистит, вокруг его головы неизменно вьётся несколько пёстрых пичужек; иногда самая смелая садится ему на плечо, и он, улыбаясь, легонько касается перьев кончиками пальцев. И птичка, вот удивительно, не пугается, не улетает! На Энтиса он не смотрит, только вперёд, вдаль, в небо...

Рыцарь хорошо усвоил полученный в Затишье урок: завидев деревню, накидывал белый плащ, как бы жарко ни было, и внимательно приглядывался к людям, называя своё имя. Но недоверия во взглядах ни разу больше не замечал — зато заметил другое. Крестьяне вились вокруг него, как мухи вокруг мёда, и слишком широко улыбались. А Вил молчал. Энтис понимал, что в людях из-за Черты не разбирается; но Вила он уже немного изучил, и это молчание казалось ему неестественным и тревожным.

Две недели он не решался сунуться к другу с расспросами. Благоразумие настойчиво советовало не ворошить осиного гнезда; сердце же упорно противилось этому совету. А после очередной деревни он вдруг живо припомнил, каким был Вил в Затишье, едва поднялся с кровати: весёлый, приветливый, и рассказывал смешные истории, и так чудесно пел! А с тех пор нигде не пел ни разу...

— Вил, — он кашлянул. — Извини, мне можно спросить?

Его друг кивнул, не выказывая к вопросу ни капли интереса. Энтис вздохнул. Лучше выпалить всё разом. Как с обрыва прыгнуть в ледяную воду: и быстро, и поздно отступать, даже если захочется.

— Ты всякий раз торопишься уйти… будто убегаешь. От их суеты, да? Но они же просто стараются быть учтивыми. Заботятся о нас. А ты смотришь сквозь них и молчишь...

— Как неблагодарная свинья, — спокойно подсказал Вил.

— Я никогда бы о тебе так не сказал!

— Но смысл тот самый, верно?

— Ничуть, — огорчённо возразил Энтис. — Я хотел не упрекать, а понять.

— Ты не поймёшь, — с неожиданной печалью отозвался Вил. — Когда я один, всё иначе. Рыцарю, ясно, что угодно подадут сию секундочку. Ещё уговаривать станут, чтоб милорд, пожалуйста, взял.

Милорд резко остановился посреди дороги и свёл брови. Милорд выглядел — и ощущал себя — опасно схожим с плотно закрытым котлом, который вот-вот закипит.

— Я ненавижу, когда со мной все носятся! И отказываюсь не затем, чтобы послушать их уговоры!

— Да, я заметил.

— Но ты так говоришь! — вознегодовал Энтис. — По-твоему, я слов твоих не слышу?!

— Ничего ты не слышишь. Никто не велит мне убираться в трясины, никто не потребует отработать еду и ночлег, никто даже не нахмурится. Всё идёт в руки само. Задаром.

— Что ж тут плохого? — удивился Энтис. — Ты разве всюду петь хочешь? И каждый музыку понимает? Да если они тебя не покормят, пока не споёшь, — не понимают наверняка! Ну и радуйся, что можешь им не петь, а отдохнуть и уйти. Искусство нужно дарить тем, кто его достоин, а не бросать в толпу наугад! Такой талант, как у тебя, нельзя использовать для того, чтобы выпросить несчастный кусок хлеба в грязной деревушке. Он стоит большего, чем продаваться за гроши кому попало!

— Да? — тихо сказал Вил, в упор глядя на юношу и бледнея. — Стоит того, чтобы весь его продать тебе одному, Энтис Крис-Тален? На всю жизнь или на пару знаков? А какую цену ты мне предложишь? Тот же кусок хлеба, но с маслом сверху — и с улыбками, которые вовсе не для меня, мною не заслужены, и всем плевать, я лучший менестрель Тефриана или вообще глухой, немой и безрукий?

Он порывисто отвернулся. «Я знал, — думал Энтис. — Знал. Вот это — настоящее».

— Прости, — он мягко тронул друга за плечо: — Я очень тебя обидел?

Вил искоса взглянул на него.

— Мне казалось, это я тебя обидел.

— Нет. — Энтис был очень серьёзным. — Совсем нет.

— Люди не виноваты. Просто я влез на чужое место, и мне там неуютно. Я-то не Рыцарь. Мне надо быть собой, быть менестрелем. Делать свою работу, а не цепляться за твой белый плащ.

— А у нас считают, что это не работа, — вдруг вырвалось у Энтиса. — А менестрели бездельники, не хотят приносить пользу, как подобает мужчинам, а шляются по дорогам и клянчат подаяние, и от них один шум и грязные шутки. Ты только не обижайся! Я о тебе вовсе так не думаю!

Вил с равнодушным видом пожал плечами.

— Все так именно и думают.

— Но откуда им знать? Я никогда не слышал, чтобы какой-то другой Рыцарь дружил с менестрелем.

Другой Рыцарь отлупил бы меня за первую же дерзость, а в Замке потом рассказал, что менестрели неблагодарные твари, какие только кнута и заслуживают. Между прочим, другой не прыгнул к Лили!

— Отец говорил: мы смотрим из Тени, а тени размывают очертания предметов. Теперь я вижу, о чём это. — Энтис замялся. — Вил, я не хочу, чтобы со мной ты чувствовал себя… почти вором.

Вором? Идиотом, скорее… сейчас. А среди забот и льстивых улыбочек — для тебя, ну и мне заодно? Не вором, Энтис. Твои слова о таланте здорово смазали меня по физиономии, я сорвался, и всё вышло красивее, чем есть на деле. А мне вначале и было хорошо. Куда лучше, чем без тебя! А потом я понял, что начинаю привыкать. И испугался. Ведь всё закончится, стоит тебе уйти — а ты уйдёшь непременно. А что будет со мной, когда ты отучишь меня от прежней жизни и не дашь новой взамен?!

Нет, я не лгал тебе, Рыцарь, но… я ведь просто боюсь. Боюсь разжать пальцы и выронить тот кусок хлеба, вот и отпихиваю алмаз, который ты пытаешься сунуть мне в руки. И не хочу такого алмаза… но это не я, а мама, вложившая мне в душу любовь к музыке, дорогам и свободе от долгов и чужих сердец. А взять меня одного, самого по себе, — и будет что-то трусливое, глупое и беспомощное до тошноты!

— Я не вором себя чувствовал. Скорее, слишком бесполезным. Тебе-то я хоть пою, да о мшанке вот рассказал. Небольшая, а всё польза.

Он-то думал: чувствительный Энтис, склонный всё принимать всерьёз, разволнуется и бросится убеждать, что Вил ему нужен вовсе не из-за мшанки и песен. А Рыцарь преспокойно кивнул:

— А ещё с тобой интересно. Нет, совсем бесполезным я бы тебя не назвал. — В серых глазах блеснула лукавая искорка: — В чём дело, Вил? Смотришь как-то странно.

— Странно? — Вил моргнул. — Да вроде… кусты трещали, будто кто ломится, вдруг там бир взбесился?

Энтис сразу сам стал похож на бира — гибкий, настороженный и опасный.

— А сейчас слышишь?

— Нет, — успокоил Вил. Слава богам, поверил! — Почудилось, наверное. А может, кабан или олень. Бир сильней бы шумел. Да ты не бойся. Если и бир, я раньше скажу, чем выскочит.

Он ожидал новой вспышки негодования: чтоб Рыцарь да испугался какого-то несчастного бира?! Но не дождался. Похоже, Энтис вообще его укола не заметил.

— Что мы будем делать в следующей деревне, Вил?

— Ты — что и всегда, — пожал плечами Вил. — Пить, есть, отдыхать… с девочками любезничать. — Энтис усмехнулся, чуть краснея. — А я пойду на площадь. Под небом куда лучше, чем среди стен, от которых луком воняет. — Он прикусил губу. — Только, знаешь… нам надо не вместе прийти. Будто мы незнакомы.

— Почему? — морща лоб, спросил Энтис. — Так же нечестно.

Необходимость вообще эту тему обсуждать, да ещё и ходить вокруг да около, не смея высказаться прямо, вызывала у Вила отчаяние, от которого хотелось заскрежетать зубами или зарычать, как бир.

— Или я не смогу играть. Люди верят тому, чему хотят верить. Покажи им воронье гнездо в ветвях и скажи «бир» — так и зубы увидят, и даже запах из пасти унюхают. Они увидят двух Рыцарей. И ты язык стереть можешь начисто, но не убедишь! Они ведь как думают? Рыцари с менестрелями не водятся, им на менестреля глядеть-то противно. Ну, скажем мы правду. А они на минелу посмотрят, потом на твой плащ, и к вейлину бегом: Рыцари, видать, на солнышке перегрелись, в менестрелей играются! А вейлин к нам — лечить. А то решат, что плащ и меч мы у настоящего Рыцаря украли. Мы в такую беду влететь можем — та степь садом покажется! — он виновато заглянул другу в лицо: — Не умею я объяснять...

Энтис молчал, и Вил совсем приуныл. Как уговорить его, не открывая настоящую причину, почему не стоит тыкать в нос всему Тефриану их дружбу? Настоящая причина… ну нельзя о ней рассказывать этому наивному ребёнку из Тени! Не поверят, что он менестрель? Да нет, поверят. А вот Рыцарю в нём какой интерес… Менестрелю, чтоб уцелеть, надо всем угождать, ничьим приказам не перечить. А перед Орденом и без приказов склоняются все головы в Тефриане, от бродяги до короля. Могущественная Звезда, и та боится непобедимого оружия Рыцарей против силы Чар — Великой Тайны Ордена.

Рыцарь и менестрель, странствующие вместе. Уже и этого вполне хватает. А он ещё и держится со мной так тепло, а стоит минелу взять да запеть — глаз не сводит, весь прямо светится, словно от счастья себя не помнит, что может этаким сокровищем любоваться!

О да, с тоской думал Вил, ещё как поверят! И новость мигом облетит деревню (и парочку соседних, откуда в эту забрели гости). И все сбегутся посмотреть. И рассмотрят хорошенько, вот уж наверняка — рассмотрят до мелочей и запомнят его лицо крепко-накрепко! Как не запомнить. Когда ещё доведётся повстречать менестреля, на которого нежно взирает Рыцарь Света!

И он погиб. Слава о нём, недобрая, насмешливая, унизительная слава разнесётся по всему Тефриану быстрее ветра. Трясины Тьмы! А он, несчастный дурак, ещё и осмеливался мечтать, как его повсюду будут узнавать, встречать с радостью. Мечтал! Что ждёт его, когда Энтис отбросит его жалкие доводы и примется поступать по-своему? Уж известность ему тогда обеспечена! И какая известность!

— Я думаю, ты прав. — Рыцарь вздохнул. — Объяснять ты умеешь. Получше некоторых.

— Спасибо, — пробормотал Вил. Всё разрешилось неожиданно просто, почему же он не радуется?

— Пойдём дальше, — Энтис шутливо подтолкнул его вперёд: — Ты что замер?

— Погоди, — выдавил Вил, уставясь себе под ноги и едва не плача от стыда за эту странную слабость.

— Опять слышишь шум? — немедленно насторожился Энтис. — Где?

— Нет, показалось… А я вот подумал: может, нам сегодня не идти больше? Никто не огорчится, если мы побездельничаем денёк. Полежим на солнышке, половим рыбу, ягод насобираем. Я сочинил новую песню на рассвете, — он всё же решился поднять глаза: Энтис, прищурясь на солнце и откинув голову, старательно связывал волосы в пучок обрывком чёрного шнурка. — Могу спеть, если хочешь.

Сдержанность, которой он так гордился, рассыпалась в пыль: заискивающие нотки, пропитавшие все его фразы, резали ему слух. Если кто и мог их не заметить — только ребёнок вроде Энтиса.

И Энтис, конечно, не заметил. Просиял и кивнул, восхищённо глядя на Вила, как на долгожданный подарок к дню рождения. Ну вот! И радуется, как ребёнок. Доверчивый, наивный… Тоже мне Рыцарь!

— Конечно! Я сам хотел предложить, ты прямо мысли угадываешь, совсем как Чар-вэй!

Вил чуть не вздрогнул, а Энтис принялся весело болтать: о том, как ему надоела вечная дорожная пыль, а всё равно ему нравятся дороги, и как надо ловить рыбу без удилища, и почему летом делаются ядовитыми многие травы, и здорово, что не было бира… Энтис словно заразил его своей беззаботной радостью жизни: все страхи вдруг показались ему надуманными и несерьёзными. Он был удивительно сильным и свободным, как ветер. Он был талантливым и всемогущим. Мир принадлежал ему — и с ним был его друг. Сейчас… и завтра… всегда.

Издевательский голос рассудка противным шепотком напоминал: никакого «всегда» нет и быть не может, а эти чудесные ощущения — наиглупейший самообман, детские иллюзии, из которых давно пора бы вырасти, и придавать им какое-то значение — нелепо, смешно и опасно. Трясины, нет глупости хуже, чем утратить ясное представление о реальности! Но Энтис так звонко смеялся… а он так устал, ему так хотелось забыть обо всём неприятном! Выбросить из головы и безысходную мрачную «реальность», и неизбежность расставания с другом — помнить только, что у него ничего не болит, он сыт и хорошо одет, он не топает по нескончаемой дороге, а валяется на травке в тени раскидистого дуба на берегу Яджанны… и он не один. Пусть этому когда-то придёт конец — но сейчас Энтис рядом. И можно болтать о пустяках, смеяться или молчать; но они вместе, а остальное неважно. И плевать ему, реальность это или разыгравшееся от жары и усталости воображение. Главное, у него есть друг.

* * *

Девочка лежала в своём укрытии и сквозь листья смотрела вслед двоим, уходящим прочь. Когда они отошли довольно далеко и уже не могли услышать, она выбралась из кустов и печально вздохнула. Не решилась. А если честно — знала, что не решится. Не стоило и бежать следом! Только напрасно порвала рубашку и вывозилась в пыли, пробираясь в зарослях на обочине. Хорошо, хоть прятаться умеет — вон как долго тайком кралась за ними, а они не заметили. Вот бы было позору, если б её — растрёпанную, в пыльной одёжке в травяных пятнах — обнаружили в этих самых кустах!

Она его сразу узнала. А вот он её не узнал, а она ведь нарочно на глаза ему попалась. Да он вокруг-то и не глядел, весь был в себе, в своих мыслях. И невесёлых, видать: от приятных раздумий этаких лиц у людей не бывает. Но ему-то с чего печалиться? Да, не больно сладкая жизнь у менестрелей — она не дурочка, понимает. Но свобода, свобода странствий! Дорога эта принадлежит ему, и все другие дороги, и весь мир! А она… на одном месте, как на привязи… чего, видно, и заслуживает! Вот кто, скажите на милость, ей мешал попросту к нему подойти?! Не вспомнил бы, так сама напомнить могла, говорить-то умеет! Как раз хорошо бы вышло: сразу бы понял, что она не из робких, у кого язык к зубам прилипает. А там, может, и взял бы с собой? А теперь… Трясины Тьмы! Растяпа бестолковая, так всё испортить, проклятье! Она поморщилась. Нет. Успокойся. Во всех сказках говорится: гневу дашь волю — считай, пропал. Будь ты хоть великий воин, хоть Третья Принцесса, хоть даже Чар-вэй. А уж менестрелю-то и вовсе не выжить, коли гнев смирять не привык! А ты ж вроде в менестрели собиралась, Диш?

Она отцепила от штанов и рубашки репейные головки, слепила мячик и с размаху запустила в траву. Да не заговорить она боялась! И не отказа, и не прощанья с родными местами и отцом: она не малышка, одиннадцать лет — почти уж взрослый человек. И он, этот мальчик, ненамного её старше. Нет, она бы точно подошла! Хоть её и смутило, что он не пел и не играл. А кое-кто из сельчан дивился, отчего один из двоих Рыцарей без плаща и с минелой. Рыцарь! Ну нет у людей памяти, ни настолечко! И глаз нету. Она-то его бы не забыла, пусть и три года прошло! Даже если бы он с ней не говорил тогда.

А он говорил. Долго-долго. Матушка его заполночь с травницей Эльмой беседы вела, а он о городах ей рассказывал, о краях дальних да всяких чудесах, что в пути повидал (а повидал он немало, а ведь лет ему было — почти как ей сейчас!), и показывал фокусы, и сочинял о ней смешные стишки-малютки — она и не знала, как много есть рифм к её имени. И не лень же было вместо отдыха развлекать любопытную малявку! А перед тем, как уйти, вырезал ей из дерева колечко (тогда она его на большой палец надела, а теперь оно на средний в самый раз) и серьёзно сказал, глядя ей в глаза, мокрые от слёз: «Не грусти, я вернусь. И возьму тебя с собой, если захочешь. Отправишься в странствие, как Третья Принцесса».

Ну, у той принцессы, для начала, был конь. И снаряженье для странствий — одёжка, небось, из кожи, а не из хлипкой ткани, что о любую ветку тотчас рвётся! И оружие. От которого тебе всё равно толку нет, потому как управляться ты с ним не умеешь.

Она нахмурилась. Глупости это всё. Она и пешком бы с ним ушла, и отлично бы обошлась без богатых принцессиных одеяний! Но просто… просто...

Ну не смогла она взять и подойти, когда там был тот, второй. Такой, как… ну, прямо как арасинец самых чистых кровей рядом с деревенскими конягами! У Третьей Принцессы, верно, такой арасинец и был: изящный и вроде хрупкий, а на деле — ни один конь по всем статям с ним не сравнится. Так и он. Тонкий, не как местные парни (у тех, небось, шеи толще его талии!), и голос негромкий, и ничего он никому не приказывал, ни единым словом и взглядом цену себе не набивал (как иные сынки сьеров! А уж кто простой крови, а у сьеров в домах сыновьями растут — те и подавно пыжатся, изо всех силёнок перед сельской роднёй перья распушают, что петух перед курами). А он — нет. Ничего в нём в глаза не лезло, на весь Сумрак о себе не кричало — а ведь было. Ну просто было, и всё. Ни тебе пышных одежд, ни могучей силы, ни надменной повадки, но смотрелся он лордом с самой что ни на есть Вершины.

А к высокому лорду так вот запросто не подойдёшь. И к тому, кто с ним в компании странствует, — тоже. Ну, она и не подошла. Глупая курица. Трусиха несчастная!

Девочка с унылым вздохом легла на спину в пахучее сено, которое и ей, вместе с прочими сельчанами, вскоре предстоит убирать и вязать в стога. Куда веселей идти по дороге да петь песни… Ну и возись с сеном, сама виновата! Курица — она курица и есть.

Ну, правда, талантом к пенью она никогда не отличалась. Вот сказки, легенды всякие — это да. Она совсем крохой была, а уже запоминала их наизусть, раз услышав, и рассказывать умела ничуть не хуже, чем менестрели! Если б не этот Рыцарь… Красивей его, верно, во всём Сумраке не найти. Она сердито насупилась, выгоняя из памяти золотые волосы и ясные серые глаза. Ей-то что с его красоты? Пока она сама до красоты дорастёт, он уж давным-давно подругу себе отыщет! Или друга. Если байки о Рыцарях не врут. И чем бы ему, кстати, менестрель-то приглянулся? Да-а, враньё или нет, а странно всё это!

Сено толком ещё не просохло, но уже кололо спину сквозь тонкую рубашку. Диш закрыла глаза и принялась в который раз самой себе рассказывать свою любимую сказку — про Живой Цветок и Третью Принцессу. Эта история была старой-престарой (Вил тогда сказал, ещё до Войны Чар её придумали, больше семи веков тому назад). А началось с того, что заболел король, и ни травники, ни Вэй не могли недуг одолеть. И Сила Чар, и целебные снадобья — всё бессильно, умирает король. И пришёл во дворец старик, и поведал слух, что есть в мире океан без дна, а посреди того океана остров, весь покрыт лесом дремучим, а в том лесу стоит башня, и растёт в ней Живой Цветок — кто вдохнёт его аромат да лепестка губами коснётся, вмиг от любой болезни излечится. Но живёт в той башне злой великан, днём и ночью Цветок стережёт, и ни мужчине, ни женщине, ни ребёнку по доброй воле Цветка не отдаст, а кто в Башню вошёл — живым не выпустит. А рождён великан не Сумраком, и поранишь его — зарастёт рана в тот же миг, и лишь тот его сразит, кто сумеет удар нанести прямо в сердце. Но хоть могуч злодей, нет у него острого ума, что от Сумрака людям даётся, и потому не силой можно Цветок добыть, а хитростью.

Диш перевернулась на живот, уткнув лицо в скрещенные руки. Собралась за Цветком старшая дочь короля. А старик, ясное дело, оказался самим Певцом. Дал он принцессе белую мышку — путь указать, и совет: Судьбу не гневить, дары отвергая, но дары принимать с оглядкой. Взяла она меч, что из лучшей стали искуснейший Рыцарь выковал (а мечом владела она на славу), села на коня, быстрого, как ветер, с детьми и мужем простилась — и в путь. Лесами-полями, горами и долинами привела её мышка к старой иве на развилке трёх дорог, да и пропала с глаз. Опечалилась принцесса, села под иву и думает, как дальше быть, какой дорогой к Цветку спешить. А пока думала, конь-то и откусил с ветки листочек. Зашумела ива, опустились ветви на принцессу, держат крепче стальных оков. И явилась Ивовая Дева и молвит: «За листок с моей ивы, дочь короля, дорого ты заплатишь». Но вспомнила принцесса, что нет зла в Ивовой Деве, и без страха глядя, учтиво сказала: «Обидела я тебя без умысла, но вину признаю и платить готова. Но спешу я за Живым Цветком для отца больного, и потому прошу: отпусти меня, а как добуду Цветок — вернусь к тебе и долг отдам, чем пожелаешь». Засмеялась Ивовая Дева: «Приятны мне твои речи, дочь короля, и нет в них обмана. Прощу тебя, пожалуй, коль откроешь три главные печали своего сердца». Отвечает принцесса: «Печалит меня, что не отдаст великан Цветка добром, и придётся убить его или жизни лишиться. И то печалит, что вдруг вернусь с Цветком слишком поздно и всё равно отца потеряю. А темней печаль, что коль погибну в башне, затоскует навеки мой любимый и останутся дети мои без матери». Кивнула Дева: «Правду сказала ты, дочь короля, помогу тебе выбрать дорогу». Повела рукой, и явились на развилке три белых камня, и на них слова: справа — Путь Любви, слева — Путь Чести, а прямо — Путь Силы. И молвит Дева: «Все пути к Цветку ведут, да все по-разному». А славилась в народе принцесса любящим сердцем. Говорит она: «Из любви к отцу иду за Цветком, а не честь меня гонит; силой же некой сама я владею». Усмехнулась Дева: «Выбор твой и судьба твоя, старшая дочь короля. А за учтивость прими от меня подарок, — с пальца кольцо сняла и принцессе даёт: — Поверни на пальце колечко — увидишь тех, кого любишь больше жизни».

Свернула принцесса на Путь Любви. Скачет лесами-полями, горами-долинами, и притомился конь; спешилась она, припасы из котомки достала, да не может есть — тоска горло сжимает. Вспомнила она совет Певца — дары принимать с оглядкой, да не утерпела, повернула кольцо. И видит отца: близок его конец, но не с миром идёт он в Мерцанье Изначальное: две лишь с ним дочери, третья же далёко, не может проститься с ней король, темны последние часы его в Сумраке. Заплакала принцесса, но дальше едет, думая: обманчив дар Ивовой Девы, добуду Цветок и в срок ворочусь. Но вот океан без дна. Села она в ладью и плывёт, и одолела её тревога — не сдержалась она, вновь кольцо повернула. И видит мужа любимого: бродит он бледной тенью, не спит, не ест — убивает его страх за жену, нигде нет ему покоя. Заплакала она, но дальше плывёт, думая: не будет счастлив любимый, коль на его покой отцову жизнь я променяю. Но вот и остров с лесом дремучим. Идёт принцесса по лесу, да вдруг заныло сердце — не стерпела она, повернула кольцо. И видит детей своих малых: плохо им без мамы, некому приласкать, некому утешить, некому песню на ночь пропеть, и не понять им, зачем мама их оставила, чахнут они не по дням, а по минутам. Повернула она и как могла быстро домой поспешила. Так ни с чем и вернулась.

Диш фыркнула: тоже мне «любовь»! Нет, ну никогда эту принцессу не понимала! И муж хорош: не мог, дурак такой, детям песню на ночь спеть?! Ну, коли сам не мог, так у принцессиных детей, небось, всяких там нянек тьмища, наставниц да служанок — могли бы и сыскать ту, что петь-то умеет!

А король совсем плох, только силами Вэй и дышит. Собралась за Цветком вторая принцесса. Дал и ей Певец мышку белую да совет: Судьбу не гневить, дары отвергая, но дары принимать с оглядкой. Не владела принцесса мечом, а умом взять решила; села на коня, быстрого, как ветер, и в путь. И всё было, как у сестры: добралась до старой ивы у развилки трёх дорог, там мышку потеряла, конь с ивы листок откусил — пришлось и ей Ивовую Деву о милости молить. Та и ей сказала: «Прощу тебя, коль откроешь три главные печали своего сердца». Говорит принцесса: «Печалит меня, что не отдаст великан без боя Цветка, а в честном бою не сражу его, надо обманом Цветок добывать. И то печалит, что не вернусь с Цветком к сроку — умрёт отец мой король, и лишусь я доброго друга и наставника, а народ — мудрого правителя. А темней печаль, что много горя я вижу вокруг, а ещё больше не вижу, и всем в горе помочь я бессильна». И явились три белых камня, а на них слова: справа — Путь Любви, слева — Путь Чести, а прямо — Путь Силы. Молвит Дева: «Все пути к Цветку ведут, да все по-разному». А славилась в народе принцесса высокой душой и чистым сердцем. Говорит она: «Видела я силу без добра, видела и любовь без силы». Усмехнулась Дева: «Выбор твой и судьба твоя, вторая дочь короля. А за учтивость вот тебе подарок, — пояс сняла и принцессе даёт: — Сожми кисть пояска и услышишь того, кто зовёт на помощь».

Свернула принцесса на Путь Чести. Скачет лесами-полями, горами-долинами, и притомился конь; спешилась она, и захотелось ей испытать дар Ивовой Девы. Вспомнила совет Певца — дары принимать с оглядкой, да не утерпела, сжала кисть пояска. И слышит из чащи стон, хриплый да жалобный. Бегом туда поспешила, и видит: кусты в белых ягодах, а в траве мальчик лет пяти — бьётся, стонет, на губах пена, а губы уже синеют. Знала принцесса: ядовиты белые ягоды, знала и лекарство — траву синеглазку. Кинулась искать — нигде нет травы; наконец отыскала, да поздно: лежит дитя и не дышит. А тут и мать подбежала… Со слезами ушла принцесса, села на коня и дальше едет, а сама думает: хотела великану в вине дать дрёмы, да не лежит к тому её сердце… Но вот океан без дна. Хотела уж плыть, да поднялся ветер, взметнул кисть пояска — принцесса и сожми её ненароком. И слышит словно плач между скал. Побежала туда и видит: попал тигрёнок в капкан, скулит, кровью истекает. Открыла капкан, зверька достала, нарвала травы неситы, что раны лечит, но поздно — умер зверёк. Заплакала она, села в ладью и плывёт, а сама думает: хотела устроить великану хитрую ловушку, да темно от того у неё на душе… Но вот и остров с лесом дремучим. Идёт она по лесу, гадает, как великана обмануть и Цветок достать, а в раздумье поясок в руках случайно и покрутила. И слышит: зовёт кто-то на помощь. Кинулась на крик, а деревья путь ей преграждают, хлещут ветвями, колют шипами. Но не отступила она, боли не замечает, страху воли не даёт — а зов всё слабее. И видит лужок зелёный, так и манит лечь да отдохнуть — но не лужок то, а трясина, и тонет в ней юноша, едва уж плечи видны; и не дотянуться ей, не вытащить. Тут заметила она рядом иву, и молвит: «Сердцем я верю в твой дар, Ивовая Дева!». И сказав, ветвь согнула, пояс к ветви привязала, а другой конец юноше бросила так ловко, что поймал он кисть пояска зубами. Отпустила принцесса ветку, та разогнулась и вытянула юношу из трясины.

На этом месте Диш всегда думала, что тому парню здорово повезло: судя по другим принцессиным «спасениям», или ветка должна была сломаться, или пояс бы лопнул, или сам бы он зубы разжал. Хотя понятно, отчего всё получилось: вряд ли принцесса рассчитывала загнать бедолагу великана в болото, верно? Значит, помешать ей полагалось не самой беде, как в тех случаях, а спасённому идиоту (нет, ну зачем его понесло на этот остров, не говоря уж о трясине?!)

А идиот оказался Рыцарем. И они с принцессой вмиг нашли общий язык: врать и хитрить нехорошо, а убивать и вовсе безобразие, а великана тоже надо понять, станешь тут злодеем, когда все гости или воры, или сразу лезут на тебя с мечом. И вообще, Цветок-то чей? Одним словом, в башню эта парочка не пошла. Во дворец к папе-королю — тоже (и правильно, там бы их вряд ли поняли). Пошли они в Тень, и там принцесса и осталась — жить по Заповедям и рожать маленьких Рыцарей. А за Цветком поехала младшая сестрёнка. Если учесть, что ей приходилось с утра до ночи слушать, как старшая кудахчет над своими ненаглядными детишками, а в перерывах изо всех сил жалеет папу, — то сбежать (даже помня про великана) наверняка представлялось ей далеко не худшим поворотом событий.

Диш встала и потихоньку пошла назад, в деревню. Раньше вторая принцесса с её честью казалась ей совсем дурочкой (а её ещё умной звали! Какие ж там считались бестолковыми?!) — но если тот Рыцарь был похож… и таким вот голосом говорил ей неважно о чём, хоть и о Заповедях, и глядел большущими серыми глазами, и улыбался… Диш с сомнением решила, что она всё равно бы не отступила. А Рыцарь, кстати, мог бы и помочь ей с великаном. Нет, глупая она, вторая принцесса! То ли дело — третья.

Третья Принцесса… вот бы с кем дружить. Она-то не стала бы хихикать да таращиться, как на чудо! И ничего смешного, что человеку куда больше хочется воинского уменья и странствий, чем нарядов, красивого работящего парня и умных ребятишек! Да, Третья Принцесса могла бы понять...

Она ведь тоже в конце стала странницей. А сперва у неё было всё, как у сестёр: Певец с его советом, мышка, Ивовая Дева. А на вопрос она так ответила: «Печалюсь, что невелик я воин, и в хитростях не сильна, и Цветок вряд ли достану. И об отце я печалюсь: умирает он раньше срока, молод он сердцем и телом не стар, жить бы ему да радоваться. И о том печалюсь, что есть у нас выбор и воля, а будто и нет: я великана страшусь, а всё ж иду к нему; отцу отпустить меня жаль, а удержать не пытался; сёстры и любят отца, а своей волей с полпути повернули. И ты, Ивовая Дева, вольна ветром летать, а остаёшься у дерева. И в твоём, видно, сердце — две воли, два выбора». И явились три белых камня, а на них слова: Путь Любви, Путь Чести и Путь Силы. Молвит Дева: «Все пути к Цветку ведут, да все по-разному». Отвечает принцесса: «Любовь меня ведёт, честь свернуть не позволит; да вот силы немного — не мне её сторониться. Но какой ни пойду я дорогой, останусь собой; не путь мне велит, а велит моё сердце».

И вмиг не стало камней и развилки: пред ней океан без дна, а рядом Дева, и молвит: «Выбор был твой, но выбирала и я, третья дочь короля. И до Башни судьба у нас общая». А принцесса и рада: не одной в океане плыть, не одной по дремучему лесу брести, всякий путь с товарищем веселее. Сели в ладью и плывут, а тут почернело небо, налетел ураган, волны вздымаются горами, швыряют ладью, как пёрышко. Говорит принцесса: «Жаль, но разные наши судьбы, сестра на пути: мне и без лодки плыть к острову, а ты держись за весло ивовое, и не погубит тебя ураган». А Дева с волос ленту сняла, в волны пустила — и смирились волны, и стих ураган, как не был. Но вот и остров с лесом дремучим. Идут они по лесу, а Башня вдали видна, и что ни тар — ближе не становится. Платья о ветки изорвали, башмаки о камни протёрли, тела изранили, а Башня всё дальше. И видят иву. Говорит принцесса: «Разные наши судьбы, сестра на пути: мне хоть падать, но вставать и к Башне идти; ты ж притомилась, а тут тебе кров и исцеленье». А Дева веточку ивы сломала, вытекло две капли соку — выпили, и исцелились их раны; два волоса взяла, на листок навила — и на них платье крепкое да нарядное; по корню топнула дважды — легла к Башне дорога всего в сто шагов. Молвит Дева: «Дальше судьба лишь твоя, третья дочь короля. Иди и помни свои слова: любовь ведёт, честь свернуть не даёт, да и силы сторониться не стоит. И моё не забудь присловье: кто и с силою слаб, а кто и в слабости сыщет силу». И пропала с глаз.

Идёт принцесса к Башне и видит в дверях великана, огромного, страшного да могучего, и она пред ним — что мышка пред биром. Взяла меч, да бросила: не сразить ей мечом великана. О хитрых уловках гадает, да не идут на ум хитрости. Вспомнила Деву и думает: где и искать мне силы, как не в слабости? Коль никого великан не пускает живым из Башни, так в неё не пойду, а ему и скажу Цветок принести — вдруг насмешит его моя дерзость, а от смеху авось подобреет. Хоть силён и грозен на вид, велела Дева силы не сторониться. Подошла к великану и молвит: «Смерти твоей мне не надо, и вором быть не хочу, и не милости прошу, а уговор предлагаю: ты дай мне Цветок для отца-короля, я ж исполню любое твоё желанье». И вдруг видит: нет великана-чудовища, а стоит юноша, ростом невысок и лицом приятен, и говорит: «Впервые не меч и коварство, а уговор мне предложили! Знай же, третья дочь короля, что хоть телом я молод, но лет мне немало, и владею я силой Чар искуснее всех в мире Сумрака. Вырастил я волшебный Цветок, чтоб тех спасал, чей путь до срока уводит в Мерцание. Да не вышло с того добра: зависть и зло Цветок окружили. Кто богатство копил без совести, желая купить Цветок заветный; кто воровством добыть его пытался, кто требовал властью иль родом высоким, а кто и оружием. И унёс я Цветок от людей, и спрятал в Башне, и в облике великана много лет его охраняю, поджидая того, кому и поможет Цветок, и сердце не сделает чёрным. Не взять его робкому — страшится он великана; не взять воину — нет в Сумраке воина, мне равного; не взять и хитроумному — Чар мысли мне открывает. Тебе же дам я Цветок, Третья Принцесса». Она и отвечает: «Не так сильна я, чтоб Цветок устеречь; не так умна, чтоб избежать обмана. Да и темно одной мне в дороге, как темна твоя Башня. Пойдёшь ли со мною?»

А потом, вздохнула Диш, они странствовали вдвоём, и он учил её тайнам Чар. Повезло же!.. Кстати, когда она спросила, Вэй улыбнулся и дал ей белую мышку. Конечно, он был сам Певец. А кто ж ещё?