Глава 3

Глава ІІІ Что такое не везет. И как с ним бороться

Пить можно всем.

Но только

Знать: где, когда и с кем,

И сколько.

Омар Хайям

Был конец марта. Уже прошел день весеннего равноденствия (по народным приметам талая вода сейчас считается лечебной и ее можно прикладывать для излечения к больным местам); и земля начинала потихоньку открываться. Скоро, скоро распахнется таинственный рай-вырай, откуда прилетят перелетные птицы и принесут золотые ключи, чтобы «адамкнуць зямельку». А она, еще «беременная талыми водами», ждет своего разрешения, которое случится на великий праздник Благовещения. В тот самый славный день, в который когда-то к Пресвятой Деве Марии, Прекрасной Мариам, явился архангел Гавриил с важным разговором. Он принес Ей весточку с Неба: именно Она — избранница Всевышнего и, благословенная Самим Господом, родит Спасителя мира.

Богословы говорят, что если бы Она не согласилась в этот великий день, то проклятие еще долго бы висело над несчастными головами потомков Адама и Евы.

В деревне еще не копают и не пашут, чтобы не потревожить кормилицу-земельку, но уже началось движение на полях; вовсю тарахтят трактора, идет подготовка к севу: удобряются поля.

Вчера у Максима Петровича выдался пренеприятный денек. С утра все шло вроде бы неплохо. Отработал полдня на своем «шасике» (так механизаторы окрестили его небольшой тракторчик): возил навоз на колхозное поле. И ничто, казалось, не предвещало беды. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…

В обеденный перерыв к трактористу подошел бригадир:

— Послушай, Петрович, звонил председатель сельсовета. Он просит нашей помощи. К нему приходила вдова участника войны Зося Лесуниха, ей нужно привезти на гряды пару прицепов навоза. Надо, дядька Максим, уважить человека. После обеда поезжай и сделай доброе дело.

Максим Петрович сразу согласился: и трудодень будет, и халтура.

Через какой-нибудь час он уже весело тарахтел на своем лопотунчике, подъезжая к хате бабки Лесунихи. Выгрузил один прицеп, съездил за вторым. Бабка, конечно же, угощенье проставила и с собой пляшку дала. И когда ехал Петрович на колхозный двор, по дороге и ее приговорил, поделиться ни с кем не захотел; и вышла боком ему эта жадность.

Когда ехал, то ехал; а вылез из своего железного коня — идти не может. Ну, какой из него работник? Пошатываясь, будто идет по палубе корабля в сильный шторм, побродил по колхозному стану туда-сюда, да и свалился с ног без памяти. Уснул возле одного из гаражей.

В это самое время бригадиру позвонили из правления колхоза: районное начальство едет с проверкой!

Всполошившись, помчался тот срочно наводить порядок. Видит: Трипута пьяный чуть ли не на дороге валяется.

— Будет нагоняй! — забеспокоился бригадир. — Надо что-то делать. Обратившись к механизаторам, приказал спрятать сонного человека где-нибудь подальше от глаз проверяющих.

Сказано — сделано. Хлопцы подхватили беспомощного дядьку Максима под белы руки и оттащили за колхозные гаражи, решив, что в прошлогодних нескошенных лопухах его, спящего, никто не обнаружит. А потом для большей верности придумали вот что: сняли с телеги скрыню (ящик без дна и верха; становится на телегу для перевозки сыпучих кормов) и положили в него крепко уснувшего Петровича; а сверху на скрыню, для большей надежности, взгромоздили тяжелый дощатый щит. В общем, упаковали дядьку Трипуту от посторонних глаз надежно:

— Пускай отсыпается!

Начальство приехало, проверило, дало, как и положено, хороший нагоняй и ЦУ (ценные указания) и укатило обратно.

Бригадир и механизаторы разошлись по домам. О несчастном пьяном Петровиче в этой суматохе элементарно забыли.

Солнце закатилось, и стало смеркаться. А вот уже и ночь наступила, нежная, темная. Легкий морозец, который еще превращает в тонкий ледок воду бегущих днем юрких ручейков, вскоре добрался и до дядьки Максима; и хотя тот был в теплом ватнике, однако почувствовал вскоре, как промозглая сырость весенней, еще не прогретой солнцем земли пробралась к телу, и он никак не может согреться. Холод вынудил его проснуться окончательно.

Открыл глаза и не может сообразить, где он и почему вокруг такая темень, да и тишина стоит непонятная, настораживающая. Перевернувшись на другой бок, человек пришел в себя окончательно. Попробовал было сесть, и со всего размаху треснулся головой о деревянный щит. Застонав от боли, нервно стал он ощупывать руками вокруг себя и обомлел:

— Доски везде! Значит, в гробу лежит! Похоронили!!!

Мысли дядьки Максима пошли кругом; обида и досада заполонили душу. Накатились горючие слезы; все чувства перемешались и заставили окончательно прочувствовать весь ужас беспомощности человека, попавшего в столь жуткое положение:

— Живым закопали!

В горле пересохло, и от страха пропал голос, однако необычное местонахождение к отдыху отнюдь не располагало; собрав все силы, с надеждой быть услышанным хоть кем-нибудь, стал он кричать, просить, взывать о помощи:

— Люди! Спасите! Помогите!

Не приведи, Господь, чтобы с кем-нибудь случилось подобное!

…Надо объяснить читателю, что место, где находился в скрыне несчастный Трипута, было не совсем обычным: через неширокую дорогу от стана, можно сказать, почти рядом, располагалось сельское кладбище.

Конечно же, в тот вечер никому не пришло в голову предупредить насчет дядьки Максима колхозного сторожа Семеновича. Он, совершив свой обязательный обход гаражей с техникой и убедившись, что все в порядке, спокойно дремал себе возле протопленной утром грубки (печки); как вдруг до него стали доноситься какие-то странные крики и стоны, причем голос шел будто из-под земли — тяжелый щит делал свое дело: приглушал звук.

— Может, показалось?

Нет. Крики повторились.

Семеновичу стало не по себе: призывы о помощи не умолкали, а, более того, становились все настойчивее и отчаяннее, и вскоре они начали перемешиваться с плачем и стонами. Остатки волос под шапкой на лысине сторожа зашевелились, а потом и вовсе стали, как те солдаты в строю по команде «Смирно!».

И тут же возник закономерный вопрос:

— Ну кто на кладбище ночью может выть и плакать таким страшным замогильным голосом?!

Семенович вспомнил, что сегодня похоронили бабку Матрену, ту самую бабку, о которой шутили, будто со своим дедом они так разговаривали в минуты согласия:

— Моя дорогая Матрона! — обращался к ней супруг.

— Хорошенький мой Адамок! — весело отвечала ему его дорогая женушка.

Лет тридцать прошло, как не стало веселого Адамка, а сегодня и его чуть ли не столетняя бабка последовала за своим человеком. Она уже устала от жизни и не раз жаловалась людям:

— Наверное, моя смерть умерла. И почему Адам на том свете совсем забыл обо мне? Когда был живой, только стоило мне на минуточку куда отлучиться, он тут же пускался на поиски. А теперь не хочет забрать меня к себе; а на том свете уже, наверное, все фонари побили, чтобы меня отыскать.

Новые крики прервали размышления Семёновича.

— Не может древняя старушка вопить с такой силой, — начал успокаивать себя человек.

Однако крики со стороны кладбища отнюдь не умолкали, продолжая нагонять мистический ужас на оробевшего сторожа. В голове его молнией стали проноситься страшные истории о покойниках-вампирах, выходцах из гробов, и о прочих ужастиках, наполняющих фильмы, которые так любят смотреть внуки по видику.

Но мужчина отогнал от себя эти мысли.

— Чепуха все это, — сказал он сам себе. И так как был человек не из робкого десятка, отважился пойти посмотреть, что где происходит.

Голос к тому времени уже несколько охрип, однако Семёнович шел на звуковой ориентир, ощупывая дорогу мощным фонарем; и вскоре на своем пути обнаружил уже известную нам скрыню, на которой сверху красовался большой щит из досок.

Невозможно описать словами радость «воскресшего»Петровича, освобождённого из плена своего жуткого узилища.

Долго благодарил он своего спасителя, тряс ему руку и даже, в порыве чувств, пытался было ее поцеловать. Потом, придя в себя окончательно, принялся расспрашивать друга, мучаясь неразрешимым вопросом, как он мог оказаться здесь, в этом месте, возле кладбища, да еще и в этом ящике, так напоминающем гроб?

Семенович ничего вразумительного ответить не смог и ситуацию не прояснил, потому как и сам не был в курсе событий.

Чтобы как-то оправиться от пережитого стресса и хоть немного успокоиться, дядька Максим решил закурить.

Но этот день был явно не его. Дело в том, что сегодня утром, будучи с сильного похмелья, он самым элементарным образом нарушил правила техники безопасности: когда заводил «шасик», нечаянно опрокинул на свой и до того уже достаточно пропитанный горюче смазочными материалами ватник изрядную порцию бензина. То ли от перепоя, то ли от пережитого страха, а может, от всего вместе взятого, руки Петровича тряслись, как при болезни Паркинсона, и его ватник вспыхнул гораздо быстрее, чем загорелась сигарета.

Семеновичу снова пришлось прийти на помощь бедолаге: сбросив свою телогрейку, он накрыл ею вспыхнувшего, как свечка, Трипуту.

Обгоревший, выбитый из обычной житейской колеи, перепуганный чуть ли не до смерти, поплелся наш дядька-соколик домой, и неизвестно, какие горькие мысли варились в его котелке, только и по прибытию в родные пенаты он повел себя неадекватно: в сенцах разделся до кальсон и начал взбираться по лестнице на чердак, предполагая отогреться на теплой печи.

Долго пришлось его Трипутихе стаскивать супруга за босые ноги вниз, втолковывая, что он лезет не на натопленную печь, а «мерыцца на гарышча»(чердак), где наверняка замерзнет: «на гарышчы печы няма, а комін хіба сагрэе», — убеждала своего невменяемого супруга тетка Вера.