Спасительница

Облизал пересохшие губы.

Слишком жарко, любовь моя, слишком-слишком, жарко. Огонь обгладывает тело, облизывает внутренности, пожирает душу. Нестерпимо жжет вина.

Я заболел.

Елена приложила холодную ткань к моему пылающему лбу. Почти сочувствующе улыбнулась.

— Сейчас придет доктор.

Я закрыл глаза, чтобы не видеть ее мертвого взгляда. Мы и так знали, что со мной. Я сам на это пошел.

Пружина дивана впивалась в спину, раздражала так, что будь у меня силы, будь малейший шанс — вскочил и разодрал обивку в клочья, словно тоскующий кот.

С кухни доносился запах гречки — я ненавидел гречку.

Из спальни доносился звук пьянящего джаза — я никогда не понимал джаз.

Плохо.

Я и так горел.

Она делала это на зло. Пока неуверенно, боясь ошибиться, но искренне и с чувством, с готовностью придумать еще тысячу мелочных пакостей, моя дорогая Елена, любовь моя. Знаю, чаша твоего терпения давно переполнена.

Я заснул, провалился в огненную бездну, летел вниз, раздираемый на части, падал бесконечно, пока из пламени не сплелась Вероника — моя прекрасная Вероника, — из-за нее я заболел, из-за нее я разрушаюсь. Обняла меня, безумно нежно, влилась в меня поцелуем, и я очнулся.

Пришел доктор.

Хороший доктор, словно из детских фильмов — маленький и седой, в очках-половинках — как у Дамблдора. На его белом халате крохотное красное пятнышко — кровь или кетчуп. Его ледяной стетоскоп прожигал мою грудь.

— Что с ним, доктор? — Елена взяла меня за руку.

— Обыкновенная любовная простуда, — Елена сжала до боли мою руку. — Не стоит сильно беспокоиться, но и запускать болезнь тоже не дело. Вместе вы справитесь. Пропишу вам витаминок и терпения. И пейте побольше водички.

Доктор суетливо засобирался, мы молча ждали. Он ушел, гречка все также разбухала сладко-резкой вонью, верещал искаженный динамиками саксофон, Елена впилась ногтями, до самой крови, в мою ладонь.

— Любовная простуда, значит, — ее глаза стали еще мертвей, губы сжаты в тончайшую алую нить. С чего она взяла, что этот оттенок помады ей идет? — Наверное, это все потому, что я такая занятая — вечно на работе, вечно вся в делах — зарабатываю деньги, чтобы нам было на что существовать.

— Я тоже, — хриплю. Очень пить хочу.

— Конечно, ты тоже — но так, немножко. Сидя дома за компьютером с переводами. Мужчина, настоящий ты мой мужчина. Как ты только сумел влюбиться в кого-то, не выходя на улицу? Как в тебя кто-то сумел влюбиться?!

Елена отпустила мою ладонь, обреченно спрятала лицо в руках.

— Что за искаженная жизнь? Все должно быть наоборот, — прошептала едва слышно.

— Ве-ро-ни-ка, — говорю. — Ее зовут Вероника.

— Как интересно, — делает вид, что все равно.

— Не поможешь, — констатирую.

— Не умрешь, — сомневается.

— Я люблю тебя.

— Мной ты уже переболел. А я тобой.

— Да.

Хорошо, вот так и правильно. Не верь мне, любовь моя.

Елена уходит. Не из комнаты — из квартиры. Оставляет меня наедине — с разъедающей разум жаждой, с зудом, запахом, звуком. С алой, как помада, пеленой в глазах. Связанного огненной нитью, ласкающей лентой, опутанного неразрывным коконом.

Не пошевельнуться. Если бы я только мог встать.

Если бы я мог встать, изначально все бы сложилось по-другому. Но ноги мои мертвее глаз Елены. Уже третий проклятый год.

Нет сил облизать пересохшие губы.

Я скован, а вокруг огонь — он надвигается, танцует, извивается в буйстве страсти. Терзает обнаженное сердце.

Из огня соткалась Вероника, живая каждой частичкой тела, пламенная, моя выдуманная дева — бесконечное совершенство. Но даже так — всего лишь отражение Елены.

Она осыпает меня прикосновениями, волнующими, будоражащими — я чувствую прояснение рассудка. Я знаю, что это значит.

Слишком жарко. Слишком поздно. Я заперт в собственной ловушке, в огненной комнате и выхода нет. Моя возлюбленная Вероника стала моим спасением. Стала ее освобождением.

Я хочу кричать. — Леша…

Ну зачем...

Прилизанные волосы Елены растрепались, на кончиках тлели угольки, ее ресницы и брови обожжены.

Она подошла ко мне, и пламя расступилось, а Вероника улыбнулась. Взлетела к Елене и влилась в нее поцелуем. Нас охватило пламя. Оно жжет нестерпимо, иссушает, разрушает до остатка.

— Прости, — шепчет Елена.

— Слишком поздно, — шепчу я.

— Нет. Забыл? У меня же комплекс спасительницы. Мания к самопожертвованию на благо любимого мужчины. Мы справимся.

Елена тащит меня, беспомощного, бесполезного, а пламя расступается, пламя преследует, нагоняет, окружает, кусает за пятки мои мертвые ноги, обращает в пепел длинные волосы Елены.

— Отпусти, ты заразишься…

— Нет.

Мы справляемся.

— Сейчас, сейчас, — она хлопотала вокруг меня. — Вот, попей.

Благословенная вода, холодная, кипяченная, из-под крана, пропитанная гречкой.

Я пил, а ласки Елены приносили выздоровление. Огненная лихорадка стекала с меня вместе с потом, вместе с осыпающимся пеплом обожжённых волос Елены.

— Так почему Вероника?

— Не знаю… просто…

— Забавно… ведь недавно думала, что именно так хотела бы назвать нашу дочь.

Я молчу. Мне нечего ответить. Я не могу избавиться от облегчения.

Елена гладит меня по щеке.

— Какой же ты дурак! Как я только могла подумать, что это по настоящему…

— Это по настоящему, — голос мой охрип.

— Простыть, выдумав себе новую любовь? Ты сумасшедший. И слышишь — я соврала. Я все еще тобой больна, я смотрю на тебя, прикасаюсь — и меня бросает в жар. Так что не смей себя обвинять — ты не обуза, Леша.

— Спасительница моя. Глупая.

Воображение пасует перед реальностью. Вероника растворилась, болезнь ушла. Даже без витаминок. Хватило и старой доброй любви. Ну и ладно.

Только бы еще Елена выключила музыку и открыла окна.