Глава 2

Глава ІІ Примак

Приймачий хлеб — собачий.

Пословица.

Семья Зулиных была в деревне одной из самых зажиточных, только богатство свое они никогда не выставляли напоказ.

В доме хозяйкой была и при несомненной поддержке супруга всем распоряжалась Анна Потаповна.

Ей было уже давно за шестьдесят, и была она несколько полноватая для своего среднего роста, с гладко зачесаными назад и собранными в тугой узелок волосами.

Голубые глаза ее смотрели на человека cпокойно и строго, а крупные зубы редко обнажались в скупой улыбке. Хладнокровие и уравновешенность, казалось, никогда не оставляли эту женщину, и только глубокие резкие рвы морщин на лице говорили о силе невидимых бушующих страстей и переживаний. Чувствовалось, что немало на своем веку ей пришлось повидать горя, да и участь такая у сельского медика, что он всегда на работе: среди ночи могут постучать в окно — у кого-то стряслась беда.

Никто не смел перечить Анне Потаповне и идти ей наперекор ввиду ее профессии: всю свою жизнь она проработала здесь, в родном селе, фельдшером и имела немалый авторитет среди людей, так как была единственным квалифицированным специалистом на всю округу. И хочешь не хочешь, а каждому приходилось издалека раскланиваться и снимать шляпу — в жизни никто не застрахован от болезни или несчастного случая. С годами ее лекарский опыт накапливался, и если она ставила диагноз, то его не смогло бы опровергнуть и светило медицинской науки. Известное дело: хорош учитель молодой, а доктор старый.

В долгу перед местным эскулапом люди не оставались, и часто к ним в дом тарабанилась солидная сумка, из которой по всем комнатам растекался ароматный дух пряностей, исходивший от «пальцем пханой» колбасы, и высокомерно торчало рыльце с самодельной затычкой — хлебный первач в близлежащем лесу изготавливался отличный.

Просторный дом Зулиных стоял в глубине двора. Недалеко высились три яблони и две груши, и осенью спелые сочные плоды сыпались чуть ли не под ноги хозяевам; немного поотдаль росли черешни, вишни, сливы, было много кустов черной и красной смородины; за нежными ягодами сладкой малины не нужно было ехать в лес — свою собирали ведрами. Сорт крупной душистой клубники занимал немалую часть огорода.

В доме везде и во всем чувствовался порядок; полы сверкали чистотой (ее фанатично поддерживала дочка Нинка), два холодильника постоянно были забиты всевозможной вкуснятиной; большое хозяйство: корова, свиньи, кролики, гуси, куры — всегда досмотрено. Казалось: живи и радуйся в таком раю.

Но, странное дело, почему-то в этом доме, при таком достатке люди не жили радостно, и более того, на всем словно лежала печать какого-то унылого трагизма. И причина заключалась в одном: и зять Александр, или просто Санька (по местному прозванию Ёрка), пришедший в примы из небольшой соседской деревушки, и сын ее Антон были большими любителями употребить, и причем принимали на грудь не слабо. Однако вряд ли история может припомнить случай, когда бы в сражениях с зеленым змием головы пьющих увенчивались лаврами побед, отнюдь, счет идет не в пользу людей; побеждает чудовище.

Зять Санька, как и положено примаку, должен был в этом доме пахать от зари до зари — немалое хозяйство Зулиных, в основном, находилось на его попечении. И все же тесть и теща постоянно недовольно ворчали и бубнили за его спиной, критикуя качество выполненной им, примаком, работы.

— Вы только посмотрите на него, как он рамы окон покрасил! Точно в бане стекла замазал. Полдня потом краску со стекол счищала, — тихонько жаловалась теща.

— А когда корове сено нес, то половину его по дороге растерял, — докладывает обстановку тесть. — И свиньям вроде бы угол отгородил, но дощаные обрезки по всему двору валяются. Видна Кулина, что хлеб пекла, так как и ворота в тесте.

— Снова Марина Хамовых вчера со мною на ферме спорила и упрекала мужем. Твой, говорит, если на свадьбе где запоют песню «Примаки» о несчастной примачьей судьбе, сразу начинает плакать, причем так горько и жалостливо, словно бобер слезы льет, — начинает жалиться Нинка.

— Так разве это он хнычет?! — зная эту слабость зятька раскиснуть на людях, стараются тут же успокоить ее родители. — Это же водочка плачет!

— А вчера вечером пришел пьяным и сразу завалился спать, а ночью проснулся от голода.Но в темноте в веранде перепутал кастрюли, разогрел помои и съел их. Сегодня утром посмотрела: Мухтара кормить нечем. Борщ на месте, а помоев нету. Спрашиваю: — — Где?

— — Наверное, я съел, — — говорит, — — продолжает Нинка.

— На милое здоровье, — обрадовался тесть, услышав хорошую новость. — Главное, что съел и не заметил. Наверное, даже и не подсолил.

— И так было вкусно. Я со всех сковород недоедки скинула, вылила туда скисшее молоко и остатки борща, немало костей собралось, да и бульон от мойки посуды был жирный, — сосредоточившись, ведет перечисление компонентов «блюда»Анна Потаповна. — И подумать только, четырехлитровую кастрюлю помоев слопал и ему хоть бы что стало, — удивляется она. — Другой бы из туалета три дня не вылез, а этому хоть бы хны.

— У этого «мужика» (жители Антоновки считают себя шляхтой, сельчан же из соседних деревень пренебрежительно называют «мужичьем») такой киндюк(желудок), что и железо переварит, не то что помои, — с немалой долей сарказма уверяет тесть.

— Наверное, еще и хорошенько мурлыкал над ними, как тот кот над салом.

Тихо скрипнула дверь, и разговор прервался. В дом несмело вошел зять, темноволосый мужчина лет сорока пяти, с совсем не примечательной внешностью. Все, что запоминалось в его портрете при встрече с ним, так это бледное и круглое, как репа, лицо, на котором темнели кустики густых разросшихся бровей да крепко сидел средней величины ярко-розовый нос.

— С красивого лица не испечешь блинца (блина), — уговаривала когда-то свою умницу-дочь (школу окончила с золотой медалью! сельско-хозяйственный техникум с красным дипломом!) идти замуж за Александра практичная Анна Потаповна, боясь, как бы та не осталась в девицах: — Скажите на милость, какие в деревне кавалеры!

Заметив, с каким радостным удовлетворением посмотрел на него тесть, а теща, отвернувшись к печи, молча давится смехом, примак понял, что история с помоями им уже известна.

Нинка понуро молчала, изредка бросая косые взгляды в сторону супруга, однако тот делал вид, что их не замечает и никакой вины за собой не признает.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — это примачок понимал инстинктивно. Будучи по натуре трудоголиком, этот человек усердным трудом постоянно пытался доказать всем, что и он чего-то стоит в этом доме, потому как рейтинг его в семье, скажем прямо, высоким не был. И если пьянство всем здесь прощалось, то зять за свой недостаток подвергался всяческим гонениям, порой даже с немалым репрессивным акцентом.

И хотя это был тихий бытовой пьяница, у него имелся один большой изъян, а именно: перебрав, он мог сильно подмочить свою репутацию, а точнее сказать: постель.

У женщин, живущих с «выпивохами», разные приемы и порой самые неожиданные методы борьбы с ними за восстановление гибнущей личности близкого человека.

Одни — травы особенные заваривают или от отчаяния в растворенном виде таблетки, по совету близкой подруги, тихонько и незаметно подсовывают, другие воюют, кричат, упрекают и плачут, третьи объявляют молчаливый бойкот («видно, звуковая лампа перегорела», — подшучивает над такой ситуацией опальный муж); у Анны Потаповны была своя, особая метода.

Уже на следующее утро после очередного «наводнения» в доме с воспитательной целью организовывалось театральное представление: на улицу торжественно выносились тюфяки, простыни, одеяло и подушки. Все это добро развешивалось на заборе от улицы — на самом видном месте, и Анна Потаповна, собственной персоной, становясь в позу (в этот момент она напоминала статую), демонстративно тыча в желтые пятна и рыжие разводы (кажется, ей только школьной указки не хватало), громким голосом, чтобы слышно было издалека, вела разъяснительную беседу с соседями, а если случайный прохожий забредал в те края, то и его останавливала, чтобы увеличить круг зрителей.

— А мамочка моя родненькая! А люди мои добренькие! — как хорошая актриса на сцене, плакала — причитала она. — Долечка моя несчастная! Вы только посмотрите на этого алкоголика, на этого пьяницу! (гневным жестом указывались координаты краснеющего от стыда примака, в это время невдалеке во дворе с показным равнодушием доившего корову). Вы только посмотрите, что он за ночь вытворил!

Не стыдясь вникать в подробности, расписывала теща, отчего постель вывешена на просушку и, как флаги цвета капитуляции, трепещутся на ветру простыня с пододеяльником. К огромной радости соседей и прохожих (в цирк ехать не надо — своего достаточно, и денежки в целости будут) моралите Анны Потаповны длилось все время, пока примак хлопотал по хозяйству. Долго и плавно, без запинки лилась из уст ее обличительная, словно у грозного прокурора, речь, задавались риторические вопросы типа «И до каких пор это все будет продолжаться? И когда это все закончится?!», применялись эпитеты, сравнения и гиперболы (сильные преувеличения, типа: весь дом обосцал). С нескрываемой обидой повествовала Анна Потаповна о проделках зятька, который тут же с самым невозмутимым видом, как будто мятежные речи тещи никакого прямого отношения к нему не имеют, усердствовал не покладая рук: носился по двору с ведрами, кормил свиней, курей, кроликов, выпускал гусей — трудился изо всех сил, стараясь искупить вину и загладить свой проступок.

Как бы там ни было, а насмешки людей, весело посматривающих то на удручающую постель, то на нашего героя, на некоторое время оказывали нравственное воздействие. Но проходило время, недельки этак две-три, и все снова возвращалось на круги своя.

Однажды, придя с работы поздно вечером, Санек задержался во дворе; в дом заходить не стал, а, схоронившись за стожком летошнего сена, по неизвестным причинам что-то подозрительно долго начал там копошиться с рэзгінамі, набирая в них сено для коровы.

— Наверное, бутылку прячет, чтобы потом похмелиться, — зная привычки зятька, догадались в доме.

Кое-как управившись с хозяйством, довольный своей сообразительностью насчет укромного местечка с заветной «бомбой», отправился наш примачок отдыхать от трудов праведных, и уже скоро бог сна Гипнос смежил ему ясные очи и из-за неплотно закрытых дверей спальни стали доноситься раскаты богатырского храпа.

Храп этот, необыкновенный по тембру и окраске, звучавший порою громко и призывно, словно разрушающая труба Иерихона, затем медленно и плавно переходящий в тоненькую свистульку с виртуозными переливами, руладами и трелями, имел свойство вдруг неожиданно и резко останавливаться, словно ретивый конь на скаку, заставляя домашних, затаив собственное дыхание, начинать чутко прислушиваться в ночи: жив ли еще примак или уже, наконец, умер.

— — Еще и жалуется, что будто бы его бессонница замучила. И как можно, скажите, так храпеть, если ты не спишь?! — не находят себе места домочадцы.

— Да научила бы ты его, осла, петь. Говорят, пение укрепляет мышцы гортани и помогает излечиваться от храпа, — однажды, измученный бессонной ночью, обратился тесть к дочери.

— Так разве он сможет запомнить хоть какую-нибудь песню? — вступила тут же в полемику теща. — Бывало раньше, когда еще работал на автокране, едет на работу, а по дороге где без присмотра свиньи болтаются и вздумается им переходить дорогу, то забудет, что у него и сигнал в машине есть, а изо всех сил начинает кричать на тех свиней: — Аюц! — не соображая, что они его не слышат.

— Говорят, уже и носовые накладки с расширителями для ноздрей от этого недостатка ученые изобрели, пускай бы торчали по ночам у него из носа, как те антенны, — попытался найти все же выход из сложившейся нелегкой ситуации тесть Илья Кузьмич, предлагая еще один вариант избавления от назойливого храпа примака.

Не думал и не гадал герой нашего повествования, что все то время, пока он прятал бутыль в сене, за ним велось тайное наблюдение: тесть с тещей, притаившись за гардинами, зорко следили за каждым его шагом и, конечно же, «схованку»приметили.

Убедившись, что зять «дает храпочка», хоть из пушки пали — не проснется, отправились к стожку. Обнаружив «камеру хранения», бутылку извлекли. Вино, посмеиваясь, выпили, а вместо него в пустую тару по очереди дружно помочились.

С большим нетерпением вся семейка ожидала следующего дня, когда зятек пойдет опохмеляться…

Утро выдалось хмурым и неприветливым, поэтому, проснувшись, Санек впал в глубокое размышление и все никак не мог разрешить дилемму: все еще вечер или уже утро. Минут десять лежал, уставившись в потолок и лыпая в недоумении глазами, как вдруг услышал грозный окрик супруги:

— Иди, собака, свиней кормить, а то и хлев разнесут!

Вздохнув с облегчением — ситуация наконец-то прояснилась (каждому известно, что нет ничего хуже неопределенности), потрусил наш труженик, прихватив ведра, в сарай. Работать он любил; к тому же его согревала мысль о заветном тайничке в стоге.

У Ёрки был закадычный друг и ближайший сосед Максим Петрович Трипута, соседи-язвы за глаза называли его «Четырепута», а то порой и «все пять», намекая на его бестолковость.

Именно к нему, расторопно управившись с хозяйством, тихонько, чтобы не заметили Зули (так Александр в сердцах называл тестя с тещей), и отправился примак. Он решил, что с утра «бомбы» ему одному будет многовато (ведь надо еще идти на ферму, на работу) и захотел поделиться с другом Петровичем, а, возможно, и поддержать его в трудную минуту жизни.