Тайный сыск

— Если ты думаешь, что нас не слушают, родной мой, то ты ошибаешься. Нас слушают так же внимательно, как одна базарная сплетница другую. И даже ещё внимательнее, хе-хех...

Колёса гремели по мостовой, несмазанно скрипели оси. В гулкой тьме, к которой никак не удавалось привыкнуть глазам Щегла, шёпот Раджевича занимал всё пространство, будто укутывал колючим, шерстяным одеялом. Тяжесть холодного железа на руках казалась странной и необычной, и Щегол гадал, сумеет ли он, если захочет, освободиться? Скользнула мысль — а вдруг нет? Мучительно захотелось проверить, узнать, достаточно ли одного его приказа, напряжения мысли, чтобы крепкое железо рассыпалось трухой, но разум твердил — ещё не время, не трать силы попусту, и разуму вторил подлый страх неудачи.

Впервые Щегол ощутил себя уязвимым, беззащитным в этом мрачном городе, полном грохота железа, резких голосов, лязга и стрёкота железных пауков, липкой грязи и разрушенных домов. С какой лёгкой досадой — прыжок не удался! — отозвался Цветлан, когда паук раздробил голову корове. С такой же смесью досады и сожаления он посмотрит и на его, Щегла, остывающий труп. Как же это просто, вот так, без лишних затей посадить птенца Гнезда на цепь. Кто знает, что потом? Мучительно хотелось вырваться, но...

— А ты знаешь, Младич, что думают сотники? — говорил Раджевич не ожидая услышать ответ. — Они думают, что после Взгоркино и Запруды игры кончились. Цветлан от имени Кузни требует помощников, требует угля и железа, чтобы ковать новых, требует водителей и наладчиков. Как думаешь, Младич, сколько он платит? Только треть цены. Серебром? Хе-хех, нет, долговыми обязательствами. Бумагой, на которой чертёжники Кузни прекрасными чернилами, гусиными перьями выводят: предъявитель сего имеет право получить три монеты серебром. Я показал бы тебе такую безделицу, да тут темно, не разглядишь. Торгаши скупают эти расписки по пять медяков. Говорят, если сговориться как следуют, накинут ещё по медяку с десятки, но не больше. Люди, помощники, руда, железо, уголь — всё приходится отдавать за бесценок, за бумагу с чернильной росписью. Скажешь, у Кузни нет серебра? У Кузни есть серебро и сундуки ломятся от припасов! Цветлан — воин, он презирает выгоду и торговлю, он платил бы чистой монетой, пока не выскреб бы до дна все ларцы, а после отбирал бы силой. Нет, тут видна лапа матёрого, хитрого льва. Этот лев пытается заставить сотников воевать за Кузню. Подумай, если за всю эту бумагу и будут когда-нибудь платить серебром, то лишь в том случае, если Кузня выстоит. Если же ворота распахнут и Велебор войдёт победителем в последний вольный город, ею можно кормить свиней, никто не даст медяка и за сотню. Дюж Бивец крепко держит сотников за горло, толстяк не зря столько лет тенью стоит за спиной Широка.

Раджевич замолчал, будто задумался. Повозка катилась, её потряхивало на камнях, бранился возница, едва слышался приглушённый говорок, и Щегол всё равно что видел, как сухонький старичок сидит на козлах, потирает костлявые руки и приговаривает, словно рыбак, везущий продавать богатый улов. Кони лениво тянули, подковы звякали, оси скрипели, город жил.

Глаза уже привыкли, сколько было возможно, к темноте, и Щегол различал тонкие, острые черты Раджевича, лоснящийся мех его шубы отливал мягким светом, цепь падала с рук на колени и длинной змеёй ползла в тёмный угол, где уже вовсе нельзя было ничего разглядеть. Щегол почувствовал, что любопытство снова овладевает им.

— А что же ты, Дивка Раджевич, родившийся в Кузне, разве ты вовсе не веришь в её победу? Ты готов отворить ворота любому, кто в них постучится?

— Хе-хех, верил, Младич, верил! Верил даже после разгрома под Взгоркино, но верить после Запруд может только безумец или дурак. Мы уже проиграли эту войну. Велебор подобен буре, яростному ветру, он с корнем вырвет столетний дуб, перевернёт, опрокинет, но только пригнёт к земле молодую берёзку. Белый союз держится на одном только его, Велебора, слове. Уйдёт он, и союз растащат на части, раздерут внутренние свары, Кузне не придётся ничего делать, только выждать, и тогда уж… хех… отомстить сполна. А что мы можем сейчас? Пустить на убой всех молодых мужчин? Нищими оставить стариков и жён? Цветлан желает покончить с собой, я хочу пригнуться и выжить, сохранить и зубы, и когти, и броситься на врага, когда тот подставит горло! А люди не думают об этом, — сказал он упавшим вдруг голосом. — Люди устали, Младич, и боятся. У них уже отняли всё, что есть, а скоро отнимут и жизни, что тогда останется от моей Кузни?

Раджевич замолчал, и не говорил уже, пока повозка не остановилась, и её полог не откинулся, пуская слепящий, дневной свет.

— Вылезайте, голубки, приехали.

Щегол неловко вылез, длинная цепь звякнула, упав на камни. Разящая луком образина снова подхватила его под руку, стиснула, сжала. Старик возился с замком цепи:

— Опять проржавели, — жаловался он. — Я просил дать нам тёплый сарайчик, нет же, держим повозки под открытым небом, ай-я-яй… Снова Сухонычева работа даром пропадёт, замки менять придётся. А один раз, — он повернулся к Раджевичу и подмигнул, — и вовсе заклинило так, что открыть не сумели. И что ты думаешь? Хе-хех, позвали судейского, так, мол и так, говорим, а он… — тут замок, наконец, лязгнул и цепь с грохотом сползла на камни. Образина тут же подхватил её конец. — О, повезло тебе! А того паренька прям тут и порешили, раз замок не открывался, хе-хех, — старичок ласково улыбнулся и морщинки сеточкой собрались вокруг его глазок. — Ну, пойдём, чего тянуть? Велено тебя сразу на допрос. Про второго-то голубка приказа не было, но уж и его веди, сынок, скажут пустить, так мы и пустим, мы люди не строптивые.

Старичок пошёл впереди, образина шла сзади Щегла и Раджевича, редко позвякивая цепью. Пленников увели с залитого солнцем двора и долго водили узкими проходами между стен в локоть толщиной. На всём пути им не встретился ни один человек. Комнаты, которые они проходили насквозь, были убраны строго; под высокими, у самого потолка, окнами, стояли лавки; тяжёлые, железом обитые двери держались нараспашку; воздух будто замер, застыл, ни намёка на сквозняк. Раз послышался крик, но быстро смолк.

В очередной комнате оказался стол, с разложенными по краям стопками бумаг, за столом писарь — молодой ещё, опрятно подстриженный человек в сером платье с высоким белым воротничком. Старик подобострастно склонился перед ним и что-то быстро зашептал, Щегол не мог разобрать слов, да и не особенно старался, ему наскучило это представление. Писарь строго кивал, раз указал тонким, длинным пальцем на Щегла и благосклонно выслушал быстрый ответ. Чуть помедлил, поднялся, оправил серое платье с рядом серебряных пуговиц во всю грудь, тонко и напевно звякнул колокольчиком, из не видимых с первого взгляда дверей, показались двое стражников: один, седоусый, важно и почтительно поклонился писарю, второй, совсем ещё юнец с тонким пушком на губах, долго косился на малиновку Щегла и цепи на его запястьях, а после, будто вспомнив, поспешно и глубоко поклонился. Всё это было проделано молча, без единого слова, только старик всё не переставал что-то нашёптывать и ласково улыбаться собственным шуткам, но вряд ли его слушали.

Писарь махнул рукой, стражники навытяжку встали слева и справа от пленников, писарь же уселся за стол, достал белоснежно чистый листок бумаги и твёрдой рукой стал выводить слова. Курчавыми барашками волн они медленно заполняли страницу, и приходилось ждать. Щеглу стало скучно, ноги изрядно затекли, он думал было говорить с Раджевичем, но стражник так цыкнул, что он невольно осёкся. Всё внимание его было приковано к гусиному перу, со скрипом плывущему по белому полотну бумаги, ибо в комнате больше не происходило ничего. Вдруг кончик пера неловко зацепился, и чернильная клякса залила слово. Писарь отложил работу, позволил себе короткий вздох, посидел неподвижно совсем недолго, хотя Щеглу казалось, что он так и заснул с открытыми глазами, а после достал чистый лист, взял перо, и начал работу с начала. В этот миг Щегол, истомившийся ожиданием, едва не рванулся вперёд, он хотел вырвать перо из тонкой, белой ладони, пролить чернила, разорвать бумагу, но не сделал ничего этого, только покорно ждал и смотрел, как снова, медленно и витиевато ползёт перо, оставляя за собой кучерявый след. Видно, воздух был слишком неподвижен. Будь там хотя бы сквозняк, не стерпеть бы.

Наконец, он дописал, прочёл написанное, чуть скривился, будто остался недоволен, бросил взгляд на пленников, вздохнул, посыпал не высохшие ещё чернила тонким песком и дважды позвонил в колокольчик.

На этот раз из той же, примеченной уже дверки, показался сухопарый старик с торжественным лицом и в таком же, как и писарь, платье. Он кивнул писарю, забрал протянутый листок, осторожно приоткрыл большую дверь, походившую более на ворота, в какие могла въехать конная повозка. Как только щель стала достаточной, чтобы старик мог скользнуть в неё, он зашёл, и дверь бесшумно затворилась.

— Вот ведь гусь, — отчётливо сказал Раджевич и, уже тише, примирительно: — Ну, не пугай, не пугай, молчу, — зыркнувшему на него седоусому стражнику.

Названный гусем старик вскоре с поклоном вышел, и тихо затворил дверь.

— Велено весть, — тихо сказал он, чуть склонившись в сторону писаря. Тот скучно звякнул колокольчиком, стражники без промедления повели пленников в комнату за дверьми.

Она была велика и сплошь залита солнцем, окна были растворены, и ветер свободно гулял по ней, то чуть подталкивая тяжёлое, расшитое полотно на стене, то играя с краешком столовой скатерти, то раздувая теплящиеся в печи угли, так что искры взлетали столбом. У печи сидел человек.

На нём было всё такое же серое платье, с тем же высоким белым воротничком, только пуговицы на его груди сверкали уже золотом. Он читал, держа навесу сложенный вдвое лист, по всему видно — то самое письмо, которое так долго выводил писарь. Дочитав (или выждав положенный срок) он поднялся, широкими шагами, еле заметно прихрамывая на правую ногу, прошёл через всю комнату, подошёл к столику на гнутых ножках, отпер и выдвинул тонкий ящичек, положил в него письмо, тщательно запер и впервые повернулся к Щеглу лицом. Ему было около пятидесяти, можно было бы дать и сорок, но седые виски выдавали возраст. Сдержанные, сухие черты лица его ничего не выражали. Шаги гулко отдавались в пустой комнате, он подошёл ближе, так близко, что Щегол мог слышать шум его дыхания. Тут губы его скривились и он плюнул Щеглу в лицо, от неожиданности Щегол дёрнулся, но седоусый стражник держал крепко.

— Предатель, — процедил хозяин комнаты, и не обращал больше внимания на Щегла.

— Ты, Дивка Раджевич, от роду тридцати восьми лет, родившийся в Кузне? — неожиданно громко спросил он, и голос оказался резким, жестяным, будто лишённым глубины.

— Я и есть, серый.

— Ты обвиняешься в измене Кузне, её правителям и народу, в вспомоществовании врагу, клевете и подстрекательству.

— Слушай, крыса, а не велика ли эта комната? Я думал крысы живут в норах. Ты осмеле-е...

Серый сухо и сильно ударил Дивку под дых, так что тот сложился пополам, после дважды наотмашь хлестнул ладонью по лицу, и Щегол заметил кровь на его перчатках тонкого белого сукна. Раджевич тихо рассмеялся — так ему проще было перетерпеть боль и унижение.

Вдалеке звякнул колокольчик, и серый, занёсший было руку для нового удара, остановился. Колокольчик звякнул настойчивей, и серый быстрым шагом, так что заметнее стала его хромота, поспешил к закрывавшему половину дальней стены комнаты полотну. Он чуть приподнял его край и, поклонившись низко, выслушал приказы, не иначе, потому как, поклонившись ещё раз, вышел на середину комнаты, чуть опустил голову, как провинившийся ученик и тем же резким, громким голосом проговорил:

— Стражник Младич, я приношу тебе извинения от своего лица, равно как и от лица моих подчинённых. Произошла ошибка. Теперь мы знаем, что ты — верный слуга Кузни, её народа и правительства. Стража! Снять цепи и отпустить.

Мальчишка-стражник схватился за цепной замок, как если бы мог руками, без ключа или молота, отпереть его, беспомощно покрутил в руках, уставился на старшего в поисках помощи:

— Там, там, — раздражённым шёпотом прошипел усач, и стражник повёл Щегла прочь из комнаты. Пока медленно закрывались тяжёлые двери, он успел увидеть, как Серый, отплачивая за свою неловкость, бьёт Раджевича, и как Дивка упал на четвереньки, упершись в пол руками, сплюнул кровью, и повернулся к Щеглу: он улыбался, и были видно окровавленные зубы, кровь и слюна капали на блестящий, вычищенный пол, мех его шубы отливал блеском, он походил на волка.

— Помни сад, Младич! — крикнул он, и засмеялся опять. Щегол с облегчением увидел, что дверь закрылась.