Суховей и овца

— И откуда она взялась? — спросил я.

И пожалел тут же, потому что Суховей начал отвечать со всей расстановкой и дотошностью, на которую был способен:

— Крохин говорит, что она является дочерью Волнилы Морской и Зыркана Ястреба, — сказал он, — тогда как Стоглав клянётся, будто её произвела на свет Ясноокая Зоре. В пользу Крохина говорит то, что в восьмой и третий день от новой луны её видел рыбак, когда она с головой уходила под волны, а в пользу Стоглава…

Я сплюнул. О, боги злосчастной Тихойской земли! Клянусь вам, что если вы немедля явитесь перед нами во всём великолепии своих сияющих одежд и светлых ликов, и если заговорите вы все разом, на сотню голосов, глубоких как море и чистых как хрусталь, и если спросите у Суховея сколько звёзд сияет на ночном небе и радует несчастных жителей Тихойской земли (равно как и других земель, ибо милость ваша бесконечна), то несчастный станет отвечать вам, и перечислит одно за одним все созвездия Малого круга, а следом и круга Большого, и упомянет он о каждой звезде, из которых сложены они, и не остановится, покуда вам, ясноокие, не надоест слушать смертного и вы не исчезнете, и не вернётесь в обитель свою тем же путём, что и появились. Истинно говорю и безо всякой боязни клянусь, ибо нет в Тихойской земле другого такого человека, что был бы, как Суховей, лишён и злости, и страха, и веселья, и страсти, но наделён, однако, способностью говорить так, что одни только долгие суховеи знойных годов засухи и приходят на ум.

Под копытами коней хрустел битый камень, дорога тянулась и тянулась: так давно, что я устал считать повороты. Истину говорю, я готов был обнять вон ту старую шишкастую маслину как родную, ибо видел её не меньше сотни раз. Но Суховей уверял, что мы идём верно. Я вздохнул и повернулся в седле — позади кобылы на длинной верёвке волочилась овечья туша. Жалкое зрелище. Слепой князь подземного мира, почему не явишься ты сюда, и не прекратишь бесчинства, которые совершаются над твоим имуществом? Ибо все мёртвые принадлежат тебе, а эта овца уже так долго волочится по песку и камням, что, Тёмный, ты не узнал бы её, даже если бы твои глаза видели.

— Суховей, давай отвяжем овцу и бросим её здесь. Она пугает коней.

Моя кобыла то и дело пряла ушами и оборачивалась, косила большим испуганным глазом, хотя могла бы уж и привыкнуть к запаху. Впрочем, какой там запах? Если он и был, то поутру, когда мы вышли на дороги края Стоха (что на языке древних значило "край боли и печали" ), и стали бродить по его дорогам в надежде, что порождение какого-то бога, стохийская тварь, почует запах крови и бросится на нас. Только боги многострадальной Тихойской земли знают, что сможем мы вдвоём с Суховеем, невеликие воины и не лучшие из охотников, что сможем мы сделать тогда и как унесём ноги! Но Тихойскую землю давно поглотила бы морская пучина, если бы боги её не были милостивы, а потому мы встречали закат, так и не услышав утробного рыка, коим, по всем свидетельствам, тварь предваряла нападение.

— По словам Крепка, воина северной стражи, а также по словам Тухлика, его раба, тварь напала на обоз, в котором они шли, как раз тогда, когда они сделали привал и зарезали овцу, надеясь зажарить её и съесть. А также говорят воин Крепк и раб его Тухлик, что тварь набросилась на овцу и выпила из неё всю кровь, и тем навела ужас на окружавших её и обратила в бегство, — размеренно и спокойно отвечал мне Суховей. Его лицо было ровным и не выражало ничего, кроме усталости и скуки. Пыль осела на волосах и одежде, панцирь больше не сиял, но тускло поблёскивал в последних лучах, что дарила Ясноокая Зоре народу многострадальной Тихойской земли.

Я вряд ли выглядел лучше.

— Хватит! — воскликнул я и добавил торопливо, в страхе, что Суховей перебьёт меня: — Бросаем овцу здесь, из неё давно вытекла вся кровь, и, если тварь охотится за нею, то ей придётся облизать весь песок и все камни дорог края Стоха! Пусть Слепой князь возьмёт своё, а нам пора домой.

Суховей натянул поводья так, что усталой кобыле его пришлось вскинуть голову и очнуться от дрёмы, так Пенногривый Черномор в пучине своей придерживает коней, и те гнут шеи и рушатся волнами на утёсы высоких берегов Тихойской земли.

— Ты глуп, Жданка, сын Дюжи, — сообщил мне Суховей. — В пользу этого говорит то, что глаза у тебя чёрные, что, по свидетельству мудрецов Задума Книжника и Неглупа Плешивого, говорит о том, что свет Ясноокой Зоре не проникает сквозь них в твою голову. Ты, верно, уродился на молодом месяце. Посмотри под ноги, говорю я тебе, Жданка, и скажи, что ты видишь?

Колотый известняк я вижу. Дорога и дорога. Две широкие колесные колеи посередине, следы подков. Если приглядеться, можно понять, где наша стража дозором ходила, а где торговцы гнали навьюченных ослов. Что толку от этих следов? Опять Суховей понял что-то, чего я не заметил — истину говорю, в уме ему не откажешь.

— Через две седмицы, как ты знаешь, ибо знают это все, у кого есть уши, в Полянах начнётся ярмарка, — говорил тем временем Истахир. — и означает это, что через Стоханские пади пойдут торговые обозы из Кротина и Хоя. Сатские торговцы приведут рабов и до полусотни, а то и более, чёрных сатских овец, которых ведут саты на жертвенник Слепого князя. Известно, что люди Тихойской земли осторожны, известно также, что торговцы осторожны вдвойне. И ежели по воле Смела Проказника случится слухам о твари расползтись за пределы Полян, не будет больше на дорогах Стоха царапин от подков, и ни ты, ни я не увидим их, как не увидим ни ослов, ни торговцев. Что откроется взору Ясноокой Зоре через год или два, как не полынь и терновник? А пока, Жданка, Дюжа северные дозоры отсюда отвел, только…

— Суховей! — оборвал я его, ибо, видят боги, дослушать его нельзя.

Я обмотал поводья вокруг луки, соскочил и успокоил всхрапнувшую Черноногую: хлопнул по горячему и влажному боку. Не зря знакомой мне казалась та маслина! По белому известняку дороги вереницей спешили муравьи и скрывались в жёлтом доннике, у обочины. В последних лучах Зоре их спины отливали красным, будто медь, и сами они шагали цепью, как шагают воины во славу Зыркана, когда переходом идут от одного становища к другому. И клок овечьей шкуры, который густо облепили муравьи, что почуяли кровь, валялся прямо под копытами моей кобылы.

— Не от нашей ли это овцы, Суховей?

Суховей тоже спешился и подошел ко мне, его подбитые сапоги клацали при каждом шаге. Я потянулся было, чтобы стряхнуть муравьёв, но на плечо легла горячая ладонь Суховея.

— Не трогай, — он тяжело опустился рядом и наклонил голову; его короткие чёрные волосы блестели от пота. — Думаю, мы проходили здесь не так давно. Верно, час назад. Муравейник рядом, в дупле того граба, а муравьев все еще немного. Не к добру мы сбились с пути, не закружила бы нас Тёмная.

Я заглянул в его по-прежнему спокойное лицо. Дорожная пыль въелась в глубокие складки около губ и сделала сухие черты еще резче. Пот на висках застыл серыми подтеками. Я тоже чувствовал, как саднит расчесанную кожу от острых крупинок известняка. В конце лета боги особенно жестоки к путникам края Стоха — остается молить седобородого Дума, чтобы он нахмурился и согнал грозовые тучи, и полыхнул гневно молнией, но прикрыл смертных от палящего ока Солнца, светлой дочери Ясноокой Зоре.

— Что делать-то будем, Суховей?

Разное слышно, но раз уж довелось нам заплутать по краю Стоха, истину говорю, добра ждать нечего. Не знаю, ходят ли ночами по этим скрипучим дорогам плутаницы, шепчут ли путникам в уши, зовут ли с собой, а проверять пусть кто другой идёт.

— Ты, Суховей, если хочешь, оставайся здесь разговаривать с бледноликим Месяцем с глазу на глаз, а я еду домой.

Я запрыгнул в седло, и тронул Черноногую, чтобы та охотной рысью заспешила назад, туда, откуда благословенный, ласковый Дуван приносил запахи горящих дров, дымящих трав и священных курений, дух от сотни очагов. Мне уже казалось, что среди прочих я сумел различить запах варёной с грушей и яснотковкой телятины, и к ней подливу из сока гранатовых зёрен, смешанных с душистым мёдом из Строхойской расщелины, когда Суховей нагнал меня. Молчаливой тенью он ехал рядом, но истину говорю, среди прочих запахов мне уже не удалось различить запах телятины с гранатовой подливой и душистого мёда.

Когда дорога довела нас до родных Осин, Светлоокая Зоре давно отгорела, а на небесном своде полновластным хозяином чувствовал себя бледноликий Месяц в окружении бесчисленных звёзд Большого и Малого круга, которые один Суховей и умел отличать.

— Эй! Кого там несёт? — послышался окрик со стены.

— Дозор возвращается, — отвечал Суховей, едва повысив голос, — моё имя Суховей.

— Ещё бы я не узнал тебя, старый книгочей. Нашли эту тварь, поглоти её пучина Черномора?

Суховей открыл было рот, но я его перебил, до того скопилось во мне обиды на злосчастную судьбу, что забросила меня на целый день в бесполезный дозор:

— Если бы мы нашли её, ты бы с нами не разговаривал, истину тебе говорю. Ты, сын ишака и рабыни, соскребал бы нашу кровь со всего песка стохийского края, ибо была бы там она, а не кровь той овцы, которую мы таскали за собой весь день, пока Солнце глядела на нас своим оком! Тебе бы такую службу, и ты, истину тебе говорю, сам захотел бы найти эту тварь, лишь бы только скорее встретиться со Слепым.

— А, это ты, Жданка? Если бы я целый день провёл наедине с Суховеем, видит Зоре, я был бы так же зол, как и ты. Не серчай, книжник, но книги тебя любят больше людей.

Суховей равнодушно пожал плечами, а в воротах отворилась калитка.

— Эй, ты, ишачий сын, неужели ты думаешь, что я сумею провести мою черноногую красавицу через этот собачий лаз? Отвори ворота!

— Пройдёшь и так, не кричи, — спокойно сказал Суховей, и в этот раз я промолчал.

Дома моя славная Малька согрела мне вина, и я сел у очага, и она села у моих ног, и в огнезарной рыжине лицо её было прекрасно, и я любовался на него в молчании, как любуются на звёзды обоих кругов, и не смел коснуться её чёрных волос, и не смел говорить. Хоть и знал я, что мягким светом её кожа сравнится лишь с красотою Зоре в дни весенних туманов, хоть и знал я, что сам Месяц не устыдился бы, случись ему сменить свой лик на лик Мальки, но слова замолкли в душе моей, как притихают птицы и замолкают цикады, едва лишь по небу прокатится на громовой колеснице седобородый Дум. И почти не жалел я о том, что в эту ночь не доведётся мне больше ощутить запаха варёной с грушей и яснотковкой телятины.

И моя славная Малька смотрела на горящий в очаге огонь, и спрашивала меня, без всякой спешки, а я отвечал ей, что весь день, от самого рассвета, как только поднялся с постели, и до тех пор, пока не вернулся назад под строгим взглядом Месяца, следящего с небес, я думал о том лишь, как сядем мы у очага, и будем говорить, и после, когда слова кончатся, ибо слова кончаются всегда, я обниму мою славную Мальку и поцелую её шею, она рассмеётся, и мы уйдём туда, где не увидит нас докучливый Месяц.

О, боги! Как жестоки вы бываете к смертным и как несправедливы! Когда готовы они довольствоваться и малым, отбираете вы и то, что есть! Ночь ожила многими голосами, застучали по мостовым славных Осин подкованные медью сапоги, прошлёпали простецкие башмаки и босые ноги. Я набросил плащ, и грубая шерсть, совсем багровая в свете пламенников, колола голую кожу. Мужи Осин собрались на площади, и столпились вокруг чего-то, и все молчали. Я протолкнулся сквозь толпу, и в мятущемся свете увидал, что лежит на собственном плаще воин, что живот его вспорот, а внутренности выворочены, что борода его вся в запёкшийся крови и блевоте, и что видны белыми колышками его сломанные рёбра. Я узнал его. Лучезарный Смел пусть да проводит его к Слепому! Это был Грозка. Я узнал его красивое лицо и прямой нос, сжатые от судороги губы и ясные голубые глаза, столь редкие в нашем роду. Это был Грозка, мой брат. Грозку убила тварь.

Я поднял глаза, и встретился взглядом с Суховеем. «Отчего не мы нашли её?» — говорили его строгие серые глаза, «Славься Охран, защитник людского рода, ибо не нас она нашла» — отвечали в испуге мои.