Разбойничья харчевня

— Здравствуй, старик! — крикнул я, и молодой конь подо мной плясал и не желал стоять на месте, гнул шею, тянул узду и грыз удила.

Широкоплечий и мощный, похожий на кузнеца старик с круглым и наголо бритым черепом, с курчавой пшеничной бородой, прямым носом и хитрыми глазами, вышел встретить нас на крыльцо своей харчевни. От яркого солнца он сощурился с удовольствием и ленью, как сытый кот.

— Здравствуй, мальчик! — протянул он. — Ты решил не забывать старика и навещать почаще? Это хорошо, мальчик, так и поступай, если хочешь, чтобы Охран благоволил тебе. Эти добрые люди с тобой? — спросил он и обвёл взглядом конных мужей Осин и мрачного Дюжа во главе их. — Спешивайтесь, путники, оставьте коней у коновязи и заходите внутрь, я велю зажарить кабана — купил его у охотников и третий день томлю в вине, уксусе и травах. Если зажарить его на буковых дровах и как следует пропитать дымом, то кушанья лучше этого не найдётся нигде на этом берегу, да и на обратном пришлось бы поискать.

В разговор вмешался Дюж. С угрюмой угрозой, которая делалась только страшнее оттого, что отец мой привык приказывать и держать стражников в узде, он спросил:

— Говорят, ты славен своим сыром, харчевник?

— Верно! — старик расплылся в улыбке и стал отвечать так, будто не расслышал угрозы: — Прекрасный, козий сыр, очень жирный и очень твёрдый, хоть ты и скажешь, что это невозможно, но я тебе скажу в чём дело — я солю его особенной, морской солью. Запивать такой вином — сущее наслаждение. Верно, боги придумали его для нас. Но, вот беда! — продолжал он, и голос его в самом деле звучал расстроенно и низко. — Весь вышел. Ничего нет, и не будет, пока не созреет новый.

— Довольно, старик! Взгляни на нас и скажи, похожи ли мы на тех путников, что пользуются твоим гостеприимством?

— Отчего же, вы в дорожной пыли, и кони в мыле, я сам их вычищу, если...

— Говори, — оборвал его Дюж, — так ты заманиваешь в своё логово добрых путников? Провести ночь в твоей харчевне, старик, значит встретить будущей ночью разбойников. Есть такая примета.

Харчевник как-то сник и отвернулся от Дюжа.

— Скажи мне, мальчик, — устало обратился он ко мне, — разве мы не сочлись тогда?

— Сочлись, старик, — отвечал я.

— Так что же тебе? Не гневи Охрана.

— Не я один хожу по дорогам тихойской земли, старик.

Тут Шершень не выдержал — видно, парню сильно жгли сердце Полюдины слёзы:

— Что ты брешешь, собака, что ты, пёс бешеный, овечкой притворяешься, шкуру на себя накидываешь? Все знают, что разбойники с твоих рук едят, по твоему слову кормятся. Спроси, харчевник, почему ты жив ещё? Да потому только, что грешил ты не один, так не одному тебе перед Слепым представать.

Хорош был Шершень — строен, красив, в седле держался так, что всё чаще его просили объезжать молодых коней наши табунщики, когда жеребята входили в возраст. Хорош был Шершень, но походил всё больше на бычка, которого оводы зажалили — брыклив, резок, вздорен. Его за это и недолюбливали, но тут бы сам Зыкран-Ястреб не стал говорить иначе, всем слишком памятны были лица женщин Осин, которые покрыты были сажей и пеплом и по которым светлыми дорожками сбегали слёзы. Плач после праздника, горе в час избавления, и вот он, старик, сидит в своей харчевне как паук в коконе и ждёт, когда новая жирная муха залетит в его сети, а сам готовит, безо всякой спешки, прекрасный козий сыр.

— Говори старик, — шипел Шершень, — и если ты укажешь нам на разбойников, то умрёшь быстро. Знаком ли ты с искусством, славном на обратном берегу среди палачей? Я знаком с ним, старик, знай это.

— Это старое искусство, и я слышал о нём, а вот ты, наглый юнец, которого не учили уважению к старшим, за морем не был и по волнам не плавал. Трещишь как сорока о том, что слышал, да птичьей головой своей не понял. А ну, скажите толком, что стряслось-то?

Я переглянулся с Дюжем. Тот пожал плечами — почему и не рассказать? И я стал рассказывать, а старик кивал, мрачнел и слушал. Все были в сёдлах и наготове, Дюж никому не велел спешиваться, кони успели отдохнуть и плясали под всадниками, всхрапывали, переминались. Я говорил, а старик слушал, и кони фырчали вкруг него, и всадники презрительно кривились.

— Значит так, — сказал он, когда я закончил. — Это не мои ребята учинили.

— Что же это, не твои? Отрекаешься, значит? — спросил я.

Старик зыркнул на меня озлобленно и угрюмо:

— Не раньше дождёшься, — буркнул он, — чтобы Мёртвый Дядька от своих детей отрёкся, чем Солнце в море искупается, зашипит и остынет, и на небе головёшкой взойдёт.

— Этак тебя и зовут старик, Мёртвый Дядька? А ну как и вправду мёртвый, так чего бояться, повесим тебя на суку, ты повисишь, да и слезешь.

— А и повесь, мальчик, повесь. Охран милостив, отомстит за старика.

— Он за одних лишь невинных мстит, — рассмеялся я. Старик злился, и отчего-то это всё больше меня веселило. Конь подо мной перебирал ногами, крутил головой и не стоял на месте, я подтянул повод и ближе склонился к гривастой шее.

— А вот ты и проверь, проверь, — сердился харчевник, — сотвори злодейство, долго ли под небом проходишь? Говорю вам, ни я, ни сыновья мои, того разбойства не учиняли. Верно говорил юнец, — он бросил взгляд на Шершня, — не мне овечкой притворяться, когда сам под парусом всю молодость удачу на верность испытывал, так и сынам моим скучно со стариком в харчевне коней чистить и полы подметать, шалят, веселятся, дела ждут. Но так чтобы убили кого, на свидание со Слепым отправили, этого не было, да и сами вы говорите, что разбойников много было, что целый обоз обобрали, моих же только четверо, да и то четвёртый книжником растёт, жжёт свечки ночами, а к коню подхода не знает.

Дюж продолжил допрос.

— Ты говорил, старик, что знаешь, кого нам винить? Кого же?

— Господина Осиного гнезда, кого ж ещё?

— Покойника и призраков винить? — насмешливо спросил Дюж. — Гнездо стоит пустым с тех пор, как я был мальчишкой.

— Третий год уже не пусто гнездо. Давно слышно было, ходит по деревням человек, созывает молодцов побойчей и позадиристей. Сманивал воинской славой, добычей, насмехался над пастушьей жизнью. Где гнали его, а где и слушали, собрал дружину, по дорогам шалил, купцам охраной нанимался, а после в Осином осел, теперь окрестных пахарей под свою руку собирает, из разбойников в князья выйти хочет, — старик усмехнулся в бороду и прибавил, — да шею сломает, видит Зоре.

— Откуда же тебе знать про то? Никак и твои сыновья с тем зазывалой ушли.

— Харчевня, сам видишь, на дороге стоит, а дорогою люди ездят. Хмельного выпьют, ноги вытянут, и много чего рассказывают. А что до моих сынов, так их я туда не пустил. Своевольные, а послушались отца, на гиблое дело не пошли.

Дюж повернулся к своим стражникам:

— А ну, что думаете, мужи Осин?

Тут же отозвался один, рослый, плечистый и толстый парень, которого иначе как Медведем и не звали:

— Не дело терпеть ос в гнезде, пора выкурить их оттуда, не то добрым людям и вовсе по дорогам не пройти!

— Осье гнездо — крепкий городок, руками не взять и спалить не выйдет… — начал было другой, да его перебили:

— А ну как и вовсе врёт харчевник? Мы Осиное воевать пойдём, а он улизнёт, ищи потом ветра в поле, — прогудел Жилич.

— Ты смотри какой дуб стоит раскидистый, на любой сук вешай! А там хочешь с осами воюй, хочешь — с пчёлами, — рассмеялся в ответ Шершень.

— Сам думаешь ли? Учиним неправый суд, а потом воевать? Зыркан посторонится, даст Охрану отомстить, не будет нам удачи.

Не стерпел и я:

— А пускай с нами Мёртвый Дядька идёт и сыновей берёт. Что скажешь, старик? Раз сыновья твои заждались дела — вот и будет им потеха, а покажут себя молодцами, так и славу воинскую найдут.

— Мёртвый Дядька… Ты ещё Слепого Князя позови!

— Слепой и так за каждым ходит, часа ждёт.

— Нет, а ведь правда, братцы, пусть идёт, — подхватил Медведь, — и сбежать не сбежит, и службу сослужит, если не соврал.

— Теперь мне дайте сказать, — поднял руку Дюж. Всадники притихли, замолчали.

— Я видел Осиное и знаю, где оно стоит и какие тропы к нему ведут. Городок крепко поставлен — боком прижат к горе, другим нависает над обрывом, и родник бьёт ключом из расселины, защитникам жажда не грозит, скорой осадой их не взять. Словом, орешек крепкий, такой, что и зубы об него сломать можно. Если же защитники его храбры и от первой опасности не бегут, то не хуже Осин стоять могут.

Ненадолго повисла тишина. Шумно дышали кони, пересвистывались птицы в лесу, к закату клонилась прекрасная Солнце.

— Что пугаешь, Дюж? — прервал молчанье Жилич.

— Не пугаю, но говорю, как есть, видит Зоре. Не желаю, чтобы мужи Осин ни за что полегли.

— Что же теперь, и обиду простить? Каждому теперь дозволяется грабить наши обозы, насильничать наших жён, убивать пастухов?

— Одни ли мы на свете? — раздался сиплый, с присвистом голос, и я понял, что заговорил Суховей. — По словам Зорина Глумливого, ничто не ново, и всё повторится. Если выпотрошили наш обоз, как хозяйка потрошит рыбу и кидает требуху собакам, долго ли будут сыты псы? Пускай пропустят и второй и третий, но четвёртому прохода не дадут. И чей это будет обоз? Полян? Заовражцев? Тученцев? Если не случилась ещё с ними беда, то случится, ибо не говорил ли Задум Книжник — возможное произойдёт. Соберём мужей края Стоха и вместе разорим Осиное гнездо.

— Верно книжник говорит!

— Слушай его, Дюж!

— Позовём заовражцев, пусть помогут!

— Больше того скажу, — продолжил Суховей, и народ притих, вслушиваясь в его неживой, свистящий голос. — Если разбойники грабят обозы, многих ли защитников оставили они в Осином? Нам не осаждать сильную крепость — довольно взять пустой городок и подстеречь ос, когда те станут возвращаться с разбоя.

И эти слова решили дело.

— Напои коней, харчевник. Мы будем ждать здесь, пока не вернутся твои сыновья, пока Жданка не приведёт заовражцев, — велел Дюж.

— Кабан в уксусе, вине и травах на буковых дровах — доброе угощение, воин. Я велю служанке зажарить его.

— Вели, — ответил Дюж, и это было последнее, что я слышал, ибо дорога круто сворачивала, шуршали широкие листья тополей под настойчивыми ласками осеннего Дувана, стучали в пыли копыта Ишака, и Вёртка задумчиво насвистывал длинную и переливчатую песню, и я смутно припоминал, что песня, кажется, о том, что воин погиб в походе, но дома осталась его невеста, которая ждала его, пока Слепой не закрыл ей глаза. А, впрочем, все песни поют про одно.

Мне представился Жилич, зубы которого впиваются в жирную кабанью ногу. От ноги исходит пьянящий и пряный запах уксуса, трав и можжевеловых ягод. Я видел, как расплавленный жир стекает по губам толстяка и умасливает чёрную бороду, глаза его жмурились от удовольствия, а брюхо предвкушало пиршество, которое уже обещали ему язык и ноздри, а они уже в полной мере вкусили запах и вкус. А меня ждала скачка до самой глубокой темноты, когда не видно уже ничего, и глаза так беспомощны, что можно выколоть их. Сыр и лепёшка, короткий сон на осенней земле, и снова скачка под ярким и бледным светильником Месяца. Я был голоден, а глаза Жилича жмурились и маслились точно так же, как и тогда, дни назад, когда видел он мою нагую Мальку, дрожащую от холода, ветра и страха, Мальку, по чьей нежной коже стекала овечья кровь, чей запах учуяла уже тварь Стоха, а Жилич смотрел, как смотрит теперь на кабана в харчевне и я вспомнил, что обещал убить Жилича за этот взгляд.

— Мы снова несёмся вдвоём навстречу Зыркан знает чем, а Жданка? Как в детстве! — звонко сказал Вёртка и я почти не слышал шипящего свиста выбитых зубов.

— Да, Вёртка, как в детстве, но с тех пор многое переменилось.

— Многое, — согласился он.

— Не жалеешь ещё, что пошёл со мной? Кто знает, чем кончится? Может и не вернёмся. Осы жалят больно, а часто и насмерть.

— Я жалею только об одном, Жданка — что пропустил уже лучшее приключение и не отправился вместо тебя вести Суховея до Горы. Скажи, ведь ты нарочно устроил так, что бедный старик слёг с— проломленной грудью, и вместо него ты сам отправился к богам?

— Когда Зыркан подхватил меня подмышки и нёс по небу, как орёл несёт ягнёнка в своё гнездо, истину говорю тебе, я отдал бы коня, сбрую и меч, лишь бы поменяться местами с Суховеем.

— Коня и сбрую ты и без того отдал, — рассмеялся Вёртка, — а то, глядишь, Зыркан согласился бы на сделку.

— Верно говоришь, богатство богам по душе.

Мы летели по прямой дороге навстречу ночи, и памятен мне был путь к Горе — как в первый раз гнал без разбору глупого Ишака, как проносились мимо тени буков, и я был не в силах изменить что-либо, и оставлял Суховея на милость слепого и вздорного старика, в странной пещере, которою так и не смог найти, сколько ни искал, будто растворилась она, будто сам камень горы, которому наскучило лежать, поднялся, перевернулся, вытянулся и лёг удобнее, так что пещера вовсе скрылась где-то в мягком его подбрюшье, и старик вместе с нею. Суховей вернулся живым, и раны его были залечены, и я хотел и боялся спросить — что было там, за порогом?

— Знаешь, — сказал я Вёртке, — а хорошо, что Суховей отправился в за Овраг. Он убедит тамошних. Раз ему удалось выйти из той пещеры, он с самим Слепым Князем договорится.