Верхом на пауке

— Долго ты думаешь возиться, небесный? — спросил Цветлан, мерявший комнатушку быстрыми шагами. — Впрочем, можешь оставаться здесь.

— Называй меня Младичем — мы ведь условились, — отозвался Щегол.

— Ха! Младич бы знал, что перевязь следует надевать раньше малиновки.

— Малиновка — это серая птичка с красной грудкой, — буркнул Щегол, не оставляя попыток просунуть плечо в петлю кожанного ремня.

— Малиновка — гордость любого стражника Кузни, не меньшая, чем сабля на ногу и сердце в груди. Когда наши молодцы пропивают в кабаках сапоги, перевязи, панцири и шлемы, малиновка остаётся на них, иначе их гонят с позором из рядов стражи, — сказал Цветлан и остановился, сложив руки на груди. — Словом, малиновка — это малиновая куртка с костяными пуговицами. Её носят поверх всего.

Щегол тяжело выдохнул.

— Отчего не сказал раньше?

— Хотел посмотреть, как ты справишься. Но теперь нет времени на пустяки, одевайся скорее. Снимай перевязь, малиновку… так… этот крючок расстегни, его застёгивают только по случаю смотра. Руку сюда, продевай в петлю. Так, теперь малиновку… Нет, не эти пуговицы. Дай, помогу. Оправься. Так… саблю сдвинь назад. Орёл!

— Щегол, — улыбнулся Щегол.

— Оно и видно. Звать меня первый, держаться на шаг позади и слева, не отходить без дозволения, не мешать. По сторонам гляди, но не болтай. Понял?

— Понял… первый.

Цветлан одобрительно кивнул и быстрым шагом пошёл прочь. Шли по тёмным, гулким переходам, то и дело приходилось сворачивать или нырять под низкую притолоку двери, лесенки в десяток ступеней вели то вверх, то вниз, просторные и пустые комнаты вторили шагам подкованных сапог, и оставались позади, снова уступая место узким переходам. Цветлан шёл быстро, не оборачиваясь. Снова сбежали вниз по лестнице, на этот раз довольно крутой и длинной, и оказались в очень широком помещении, таком, что в сумерках слабо тлеющего света не было видно стен. Потолок нависал низкими сводами и опирался на короткие и толстые столпы. Цветлан шёл вперёд, по сторонам нависшими и неясные тенями держались многосуставные, коленчатые сооружения. То тут, то там отблески тусклых светильников отражались в чём-то гладком, и неясно было — в чём именно, казалось будто из клубящейся темноты недобро и хитро поблескивали чьи-то глаза. Медленно двигалось и скрежетало что-то невидимое, будто возилась в гнезде большая птица с железными когтями, мерно капала вода, был слышен ровный, еле уловимый гул, исходивший отовсюду разом. Что-то очень тихо, сухо и размеренно потрескивало. Потрескивание это нарастало и нарастало, пока Цветлан не остановился перед его источником — такой же тенью у стены, с таким же лукавым взглядом несуществующих глаз, как и прочие.

— Сюда, — сказал он и нырнул в тень.

Скрежетнуло, звякнуло, сапоги стражника загрохотали по железу, наступила тишина. Щегол остался у самого бока железного страшилища. Света едва ли хватало для того, чтобы понять его очертания, Цветлана уже не было видно.

— Что мешкаешь, небесный? — раздалось сверху. — Поднимайся по сходням.

Щегол едва не переспросил, но передумал, боясь услышать в ответ насмешку Цветлана. Не видя, он нашарил руками какие-то поручни и, держась за них, стал подниматься, нащупывая ступеньку для каждого шага. Холодные и влажные поручни скользили в ладонях и были неприятны, глаза по-прежнему ничего толком не видели. Он поднялся ещё на несколько ступенек, рука скользнула вверх, но обнаружила пустоту. От неожиданности Щегол отпрянул и потерял равновесие, покачнулся на ступеньках, слишком узким, чтобы стопа могла встать на такую полностью. Рука Щегла продолжала ловить в воздухе пустоту, и, верно, не поймала бы, но её крепко схватил Цветлан.

— Поднимайся, — спокойно сказал стражник.

Оказалось, что наверху была устроена небольшая огороженная площадка с короткой лавкой, Цветлан указал на неё Щеглу со словами: "Садись, не то будешь мешать". Сам стражник встал впереди, где виднелись рычажки, рычаги и крючки и большие шестерни с крупной насечкой, вся эта сложность отчётливо видна была против света. Цветлан уверенно касался то того, то этого рычажка, наконец, он дёрнул самый большой, и это движение отозвалось скрежетом и лязгом где-то в самом нутре помощника, железная туша вздрогнула, и быстро, раскачиваясь при ходьбе, засеменила вдоль длинного прохода. Теперь потолок нависал уже над самой головой, и Цветлану приходилось пригибаться, когда свод спускался слишком низко. Помощник бежал быстрым пауком, размеренно и ровно перебирая шестью коленчатыми железными лапами. Руки Цветлана постоянно двигались: они порхали над рычагами, трогали, гладили, дёргали, касались шестерни так, что та щёлкала и поворачивалась.

— Бражка! Где ты там, лентяй? Отворяй ворота! — крикнул Цветлан, когда помощник, в переливающимся блеске, будто ползущий уж, и в полутьме, словно обвешанный клубами воздушного сумрака, шурша сочленениями, мерно, отчётливо и сухо потрескивая, раскачиваясь по какому-то сложному закону, который внятен был твёрдо стоящему на ногах Цветлану, и совершенно неясен Щеглу, оказался перед большими, запертыми воротами. Из темноты показался парень, просто одетый, взлохмоченный и перепачканный. Он стал возиться с большим засовом, а после, отбежав в сторону, принялся крутить колесо.

— Я третью правую перебрал, — говорил он, не переставая крутить, — она чего заедала? Там жила перетёрлась, сменить пришлось. Ну, смазал ещё, так она стала лучше других, плавнее двигается, быстрее. Пришлось затягивать винты туже, чтобы ровно всё было. Как тебе, легко идёт, Цветлан?

— Легко, ровно, — ответил стражник, подумавши. — Умеешь.

— То-то! Мне и тятька говорил, что умею… — парень говорил, а ворота медленно расползались в стороны, открывая ночь, где по-прежнему рвался и гудел ветер, разбрасывая мелкую россыпь редкого дождя. — А мне и в радость, когда дело есть… Слушай, Цветлан, что там говорят? Всё, дескать, сдалось Получье?

Цветлан не ответил, а парень продолжал (несмотря на то, что он быстро крутил своё колесо, ворота раздвигались медленно — видно было, что они тяжелы, и одному человеку их не раздвинуть иначе, как при помощи хитрого устройства):

— Ты только вот, Цветлан, до конца стой. За свободу и разум. Мне казалось — так, слова, брехня, а теперь думаю — нет. Если белые придут, то что за жизнь? А так судачат уже, что и пусть бы приходили, под ними разве хуже? Надрывались бы меньше. Я, Цветлан, в эту рожу, которая судачила, кулаком съездил, — да в каждую-то не съездишь!

— Что ещё говорят?

— Да разное, — парень задумался, и колесо стало крутиться медленнее. Впрочем, створы раздвинулись уже довольно, чтобы помощник мог выйти. — Кто работать умеет, в помощниках толк знает, те белых-то презирают всё больше, а другие — как сказать? Испуган народ. Переполошился, да сам подумай, — когда воевали-то? Отец мой и то не помнит, а тут война, теперь — осада. И скотину жалко. Скотина, Цветлан, в хозяйстве нужна, не в городе же вырос, знаю, а ты её всю под нож, нехорошо это...

Не дожидаясь продолжения, Цветлан пустил помощника вперёд, и тот засеменил своей странной, перекатывающейся, скользящей, паучьей рысью.

— Свобода и разум! — крикнул парень вслед.

— Свобода и разум, Бражка! — отозвался Цветлан, и ворота снова зашелестели, затворяясь.

Ветер свистел, хрипел и надрывался, как пьяный певец в плохом кабаке, мимо скользили дома в два, в три, в четыре потолка, на крылечках висели, светильники, и ветер раскачивал их, играя, из стороны в сторону, во многих окнах горел свет и падал на мокрые камни мостовой, дробился, расплывался по ним, а помощник бежал вперёд, клацая по камням железными лапами, скользя над мостовой тяжёлой, проворной тушей. Было людно, несмотря на ночь, и Щегол не знал, в том ли дело, что Кузня встревожилась и переполошилась, или в том, что всегда её ночная жизнь полна движения и кипучей бурливости, как весенняя река. Люди спешно расступались, давая дорогу стражнику, и он скользил ровно, не останавливаясь, словно улица была пустой.

— Свобода и разум! — слышалось иногда. Или: — Держись, первый! Кузня не сдаётся.

На такие возгласы Цветлан отвечал коротким взмахом руки с раскрытой ладонью. А иногда кто-то шипел, завидев малиновки:— Упыри, кровопийцы! По миру пустил, разоритель!

На таких Цветлан не обращал внимания, а Щегол пытался отыскать глазами смельчака, но как найти, когда ночь, помощник несётся вперёд, свет пляшет, а ветер швыряет в лицо брызги? Два раза встретились верховые — эти спешили и не желали медлить. Нетерпеливо они смотрели как протаскивает мимо своё железное брюхо тяжёлый помощник, и тут же топили пятки в бока коня, пуская его в быструю, звонкую рысь. Кто-то перегонял скот, и коровы, большие, рогатые, полувидные в темноте, шли будто тени страшных снов, и глаза их поблескивали в неверном свете, они тянулись и тянулись нескончаемой вереницей, выл ветер, доносилось мычание, копыта глухо волочились по камням.

— Дорогу, дорогу! — крикнул Цветлан — помощника пришлось остановить.

Щёлкнул бич, звякнул колокольчик, порывом ветра донесло отчётливое и тоскливое:

— Ты вот только мою не трогай, она тебе зачем? Тощая, мяса с неё не будет, а деткам молоко. Ты не трогай, а?..

— Дорогу! — рявкнул Цветлан, но скотина упрямо шла вперёд, и кто же ведает, слышал ли погонщик приказ? Тогда стражник пустил помощника вперёд. Резче и быстрей заплясали руки над рычагами, снова что-то скрежетнуло внутри железного тела, ускорились сухие щелчки, скачами, отрываясь от земли, понёсся вперёд шестиногий паук, плюхнулся совсем близко к испуганно загудевшей корове, прижался брюхом к земле на один только миг, и прыгнул, поджав под себя лапы. Щегол вжался в лавку, вцепился в неё руками, страшась упасть. Что-то сильно и громко стукнуло, так что отдалось во всём теле, и помощник мягко приземлился на пружинистые лапы. Подчинённый приказам умелых рук Цветлана, он побежал дальше, не сбавляя скорости. Щегол повернулся назад — на мостовой лежала, повалившись и бесцельно дёргая ногами, корова.

— Задел? — спросил Цветлан.

— Череп проломил, — ответил Щегол и поёжился. Ему стало холодно — ветер наконец пробрал.

— Плохо, — крикнул Цветлан, не оглядываясь. И добавил, чуть погодя: — Мне не удаются прыжки.

Улочки делались извилистей и уже; раз дома сошлись так близко, что пауку пришлось задрать вверх средние лапы, и бежать, подобно собаке, на четырёх, отчего качка стала совсем другой, и Щегол едва слетел на мостовую — он уже успел обвыкнуться и перестал держаться.

— Куда мы? — спросил он, когда узкая улочка выскочила на площадь, но та промелькнула, как сон, и помощник снова нырнул в длинную, узкую и извилистую кишку, одну из тех, благодаря которым Кузня жила и процветала.

— За стену, — отозвался Цветлан, ничего более не уточняя.

Дальше ехали молча, и скачка шестиногой железяки уже не отвлекала на себя всё внимание Щегла. Дома стояли победнее, поменьше, зато лепились друг другу куда плотней, светильников почти не было, и если что-то и можно было разобрать в ночном ненастье, то лишь благодаря месяцу, всё ещё видному из-за мглы, и редким стражникам, которые понуро шагали по пустынным улочкам, пряча малиновки от дождя под длинными, намокшими плащами, что делало их похожими на больших, нахохлившихся птиц. Перед собой они держали тусклый светильник, его-то свет и рассеивал окрестный сумрак. Когда помощник проносился мимо них, они вытягивались и поднимали светильник повыше — то ли приветствуя начальство, то ли пытаясь рассмотреть, кого там бесы несут среди ночи.

Так добрались до ворот. Там, — и перед воротами и за ними, — теснилась толпа, и неясно было, хотят ли люди выйти из города, либо войти в него, а то и просто толкутся без дела, стараясь держаться поближе друг к другу в ощущении близкой беды. Цветлан погнал помощника вперёд через медленно расступающуюся толпу, словно через чёрную болотную тину. Наконец, помощник выполз за ворота, как жук и земляной норы. Кругом сильно пахло гарью, окрест раскинулись зарева пожаров, не видные раньше за нависающей громадой стены. Помощник сбавил скорость и мелко семенил среди развалин домов, брёвен и битого кирпича. Полоса вдоль стены, сколько хватало глаз, вся являла собой дымящиеся останки домов, в которых железными клешнями копошились рабочие помощники, разгребая и перепахивая завалы. Чуть дальше, однако, высокие и опрятные особняки ещё были невредимы, весело и празднично освещены многими огнями. У каждого дома был сад, а если и не сад, то уж три яблони и две вишни (в темноте не разобрать, но пахло, среди прочего, чем-то таким, что напоминало о яблонях и вишнях), крылечки с витыми балясинами и резными шатрами кровли смотрели друг на друга. Вокруг, на крылечках, на прилавочках, по десятку, по два толпились люди, сидели, стояли, шагали, переговаривались. Помощник медленно пошёл вдоль этих домов, его встречали одобрительные возгласы и здравицы.

Тут кто-то ловко вскарабкался на площадку, нос к носу встретившись с Щеглом. Парню не забраться было по той лесенке, которая нарочно спускалась с железного бока и по которой влезали Цветлан и сам Щегол, потому он запрыгнул на одну из лап, и, расставив руки, чтобы удержать равновесие, сбежал по ней и прыгнул на гулкую спину.

Щегол отпрянул и схватился за саблю.

— Жить надоело, бродяга? — грозно рявкнул Цветлан, отрываясь от рычагов.

Гость разбойничьи подмигнул Щеглу и повернулся к стражнику:

— Погоди, первый, сердится. Поговорить нужно, — сказал он.

Цветлан пригляделся и узнал:

— Ах, это ты, Раджевич… — с досадой бросил он.

— Я парень простой, славный Цветлан Бивец, зови меня просто Дивкой, так все зовут. А это кто у тебя? Не помню такого молодца.