Красные знамёна

— Эй, кто из Заовражья? Грошка, Скрытень! Куда дальше?

— Прямо, прямо езжай! — Грошка задыхался от скачки, и потому трижды втянул в широкую грудь воздух и с шумом выдохнул, прежде, чем договорить: — Вон за той елью в лог спустимся, и там уж недолго.

— Коней не гнать, идти рысью! — крикнул я. — Истину говорю, нам понадобятся силы для боя! Вперёд! Зыркан наш бог!

Грянул нестройный ответ трёх десятков глоток, и мы продолжили путь. Скачка утомила, всадники растянулись длинной змеёй, и хвост её терялся где-то за поворотом дороги. Крутые бока коней тяжело вздымались, низко опустились, едва не касались передних ног головы на длинных на шеях. Но нужно спешить, и помогай нам Седобородый Дум, ибо вершится такое, перед чем и гроза в небесах — малость, и пятки сжали бока, и руки натянули поводья, и кони встрепенулись, подняли гордые головы, и двинулись быстрой рысью. За той елью, которую указал Грошка, дорога снова поворачивала и спускалась вниз, в овраг, в лог, в широкую и длинную лощину, будто в высохшее русло могучей реки. Склоны были зелены, полны жизни, сока, пения птиц и стрёкота кузнечиков, красочны тёмной зеленью можжевельника и густо-малиной листвой орешника, сизыми листьями маслин и яркими гроздьями рябины, здесь, в лощине, они будто и не знали, милостью богов, ни летнего зноя, что палит и выжигает, ни холодных ласк осеннего Дувана, кони быстрыми тенями проносились под навесами густых ветвей, влажных от тумана и росы, ступали копытами по мелководью ручья, оставляли следы подков на мокром песке, мчали по наезженной дороге.

Заовражцы, для которых эти места были родны и знакомы, вели нас, и мой Ишак не отставал от кобылы светловолосого Скрытеня.

— Ну, помогай Охран, — выдохнул он таким шёпотом, что я услышал, хотя и рысил позади, а после светловолосый с шелестом обнажил саблю и погнал коня вправо, прочь от главной дороги, вверх по склону, копыта вырывали комья песка и глины, Скрытень отвёл далеко назад руку с саблей, готовый рубить головы и не щадить врага, умереть с именем Зыкрана на устах. Как я понимал его! Беловолосый мчался вверх по склону, и боялся поднять глаза к небу, ибо мог увидеть, как тяжёлым и плотным столбом, густо валил чёрный дым, и тогда — конец надеждам, тогда Слепой не отвернётся и не уйдёт один, и всё, что останется — рубить и сечь, сечь и рубить с именем Зыкрана на устах, в дыму, в чаду и копоти, в крови, в поту, пока чужое копьё не проткнёт молодую грудь и не успокоит сердце или пока с ударом сабли не отлетит в сторону спелой тыквой псиная голова последнего разбойника. И вот, мы выскочили из оврага.

С визгом, прочь от летящих всадников, бросилась детвора. За земляными валами, за клочковатой щетиной частоколов, под ясным осенним небом разлёгся, как сытый кот на самом краю оврага, большой город. Город-за-оврагом. Я впервые видел его, и мне нравилось то, что я видел. До ржавчины рыжие курчавые лозы виноградников окружали город со всех сторон, островерхие крыши утопали в сизой, серебряной листве маслин, на лугу пасли овец и коз, тонкие дымки очагов поднимались и разносились благосклонным Дуваном; еле слышная, тянулось протяжная песня. Город жил, и перевалил уже за полдень и думал уже о том, как сладко будет спать в вечерней прозрачности воздуха, как славно будет гулять среди длинных гряд виноградных лоз, и долго, протяжно перекликиваться, терять друг друга и находить под не слишком внимательным надзором Среброликого, который едва проклюнулся, чуть только народился, и не знает ещё людских забот. Город дышал ровно и сладко, но тревога пропитала воздух и не давала совсем уснуть. Хриплым криком вороньего грая, пустынностью улиц, пугливостью ребятни она была рядом и не отступала ни на миг — город ждал своих сыновей и мужей назад и насторожённо, будто кот, которого вдруг разбудил звук возможной опасности, город продолжал лежать на самом краю оврага.

— Хвала Охрану! — выдохнул Скрынеть, едва слышно. — Мы обманулись.

И крикнул так, что в ушах зазвенело:

— Город цел! Хвала Охрану, голод цел!

Радостную весть подхватили и разнесли, и всадники, забыв о спешке, тяжёлой и усталой тучей, вереницей красных плащей поднимались из оврага, взбирались на взгорок и дышали спокойно, и шутили.

Я отыскал глазами Грошку — среди прочих заовражцев он был не так горяч и лучше годился для дела:

— Узнай, пустят ли нас в город, — велел я. — Хорошо бы напоить и накормить коней, добро бы и переночевать прежде, чем пускаться дальше.

Грошка кивнул и направил коня к городским валам. Оставалось ждать. Многие спешились, пили из баклажек вино и воду, пересмеивались, я слышал обрывки разговоров:

— И где же эти разбойники? Мы уже обещали Зыркану славный бой, а Слепому новых подданных.

— Ничего, ещё успеется. Город цел, в Осином наши теперь сидят, так куда ж этим плешивым псам деваться? Струсят, так разбегутся по домам, по щелям попрячутся, а нет, так собьются стаей и нападут. Тут им и конец. Верно говорю?

— Верно! Верно! — послышались возгласы, и баклага с вином пошла по рукам под радостные восклицания.

Я спешился и прогулялся. Хорошо было размять ноги, которые утомились от долгой скачки, хорошо, истину говорю, было пройтись по влажному от тумана покрову трав. Я заметил неподалёку вишню — её тонкие ветви клонились к земле от перезрелых ягод. Сама собой рука потянулась к ним, как в детстве, и я стал набирать полные сока, тяжёлый, густо-красные вишни и ссыпать в отведённый край плаща. Я набрал две или три полные горсти, когда заметил, что заметил, что Грошка возвращается, и не один — я поспешил навстречу. Как мог осторожно, чтобы не рассыпать вишню, я забрался на Ишака, толкнул его пятками и направил вперёд. Конь брёл неспешно, и я не торопил его, ибо, видит Зоре, мне нравилось ехать вот так, с локтем, который был отставлен и держал на весу, будто баюкал младенца, кусок полотнища красной шерсти, где перекатывалась спелая вишня, и есть эту вишню, пить душистый сок и сплёвывать косточки, пока Дуван холодил грудь и путался в кудрях. Мы любили вместе с Малькой осенними вечерами вот так же обирать ягоду в саду за моим домом и есть чуть горьковатую мякоть, и наесться так, что не съесть больше, а что останется — сушить на последнем перед дождливой зимой жаре Солнце или у очага, где можно отогреть руки и смеяться и говорить… А после слова кончались, ибо слова кончаются всегда. Что стало теперь с моей Малькой? Я хотел и не мог вернуть её к прежней радости. Будто зверь пощадил её тело, но навсегда перепугал весёлую и смелую душу. Видно, прошло слишком мало времени, слишком памятно ещё дыхание Слепого у самого лица. Пройдёт осень, и зима минет за нею, и весною, когда даже мудрая Трель беззаботна и весела, моя Малька вернётся ко мне.

— Ты ведёшь воинов? — спросил меня старик из спутников Грошки, когда мы сблизились. Будто каркнул, ещё бы крыльями взмахнул — чёрен, в своём лоснящемся плаще из шкур будто в перьях, словом — ворон коня оседлал.

— Я, — откликнулся я и сплюнул вишнёвую косточку. — Я — Жданка, сын Дюжа, я был на горе богов и вернулся, моим мечом убита стохийская тварь.

Старик молча и грозно посмотрел на меня. Дёрнул головою, будто оборвал размышления и каркнул:

— Мы знаем, кто ты. Клянись перед лицом Охрана, ибо он слышит все клятвы, что приходишь к нам как гость, и будешь гостем, который чтит хозяев.

— Клянусь, — сказал я, и кинул в рот ещё две вишни.

— Мы знаем Дюжа, — сказал старик, и голос его казался мягче. — Он честный воин. Грошка принёс добрые вести, он говорит, что Осиное взято, и никто из наших не свиделся раньше срока со Слепым.

Тут старик посмотрел на парня, и Грошек кивнул.

— Всё так, почтенный. Слава Охрану, только добрые вести. Позволишь ли войти в город?

Старик в первый раз улыбнулся, и его строгое лицо, которое Солнце давно превратила в дубовую кору, словно треснуло, словно рассыпалось сотней морщин:

— Город-за-оврагом примет тебя и воинов, как добрых гостей. Пусть Зыркан несёт удачу в бою! — каркнул старик и рассмеялся.

— Пусть Охран блюдёт обычай гостеприимства, — отозвался я и улыбнулся в ответ.

— Моренка позаботится о том, чтобы люди нашли кров, а кони — овёс, — старик ласково поглядел на женщину рядом с собой, и та гордо склонила точёную голову.

Моренка в самом деле оказалась распорядительной хозяйкой. Все воины, сколько их было со мной, расселились по пустым домам, где жёны ждали мужей, а матери сыновей. Все были сыты и веселы. Воины спали, неспешно гуляли по садам, собирались по пять, по десять человек, перешучивались, разговаривали. Прежде чем открыть городские ворота, старый воин обратился к гостям и строго, ибо строгость больше шла к его лицу, предупредил, что велит сечь солёными розгами любого, кто напьётся лишне. И я подтвердил его слова и поклялся Охраном. Но, истину говорю, старик, может и лучше бы им напиться так, чтобы не встать, не поднять меч, а только храпеть и мечтать во сне о доброй рубке.

Я сидел на крыльце богатого дома с двумя пристройками, двускатной крышей, хлевом и садом — дома того самого старика. Длинные тени тянулись через всю улицу, шумно качались сизые ветви маслин, пёстрый петух бестолково бродил и склёвывал мелкие камешки. Я как раз доел всю вишню и отставил пустую плошку на ступеньку крыльца, когда Вёртка принёс мне то, что я просил разыскать.

— Что, дремлешь, предводитель войска? — позвал он меня. — На вот, насилу нашёл.

Он сел рядом и подал подал мне охотничий рог.

— Ты смотри, видит Зоре, тебя только по таким делам и посылать. Где ты его нашёл? Серебром отделан, узорчатый...

Рог и в самом деле был красив. По широкому краю бежала серебряная кайма, на конце завивался хвостик с тонкой прорезью, цепочка была продета в ушки на обоих концах — можно было привесить к поясу.

— Где нашёл, там больше нет, и не ищи даже, — отозвался Вёртка.

— Хорош, хорош… А ну, звонок ли?

— А ты испытай.

Я дунул, звука не было вовсе. Дунул сильнее — снова ничего. Вёртка рассмеялся и забрал его у меня, встал с крыльца, расставил ноги пошире, приложил к губам, надул щёки, покраснел, как варёный рак, и только тогда густой, гнусавый и долгий звук полился окрест.

— Хватит, хватит, не то всех переполошишь, — поспешно остановил я его. Звук оборвался, Вёртка улыбнулся с усталой гордостью, отёр рот рукавом и подал мне рог, но я отмахнулся: «Оставь у себя! Дудеть будешь ты». Многие из мужей Осин пришли на поспешили на тревожный зов рога, мне пришлось успокоить их: «Проверяем, с нами ли Дуван, доблестные мужи Осин! Звучит ли наш рог?». «Звучит! Звучит...» — послышалось в ответ, и тогда я шепнул им: «Ждите этого зова, доблестные! Славно пошутим!..» В ответ мне улыбнулись, подмигнули, хлопнули по плечу, разошлись. Дай-то Охран, всё получится. Иначе следующий рассвет я буду встречать со Слепым за чашкой мёда. Но доблестные мужи Осин были веселы, Вёртка беззаботен — что им? Боги любят шутки и Охран не меньше, чем Смел-Проказник.

Давно уже Суховей нашептал заовражццем в Осином свою сказку, давно уже те сорвались с мест и погнали коней, что было духу, через ночь, через горные тропы, через перевалы, долину. Через лощину, наконец. Что они ждали увидеть? Дом, который разграбили и сожгли, жён и матерей на пепелище, они неслись и сердце колотились в каждой груди и молило только об одном — о мести, если нельзя уже ничего исправить. Скоро, скоро я увижу этих коней, чьи бока вздымаются и опадают как волны, и пена падает с них, будто сам Пенногривый Черномор вывел свой табун из вод морских на сушу.

Давно уже, и с великой осторожностью, удалось мне подговорить мужей Осин — доблестным понравилось, видит Зоре, «в этом есть дыхание богов и красота», говорили они. Чем ближе подходил условный срок, тем сильнее сжималось и трепетало моё сердце, и я уже не мог сидеть спокойно, но поднялся и ходил перед крыльцом.

— Что ты места себе не найдёшь? — спросил меня Вёртка. — Ты ел ли? Какими щами меня накормили, ты не представляешь...

Я не стал отвечать. Когда Рудный появился из тени маслин и тронул меня за плечо, я вздрогнул. Сын разбойника. Верно, один из тех, кто потрошил наши седельные сумки, один из тех, из-за кого прыгнула и сорвалась на самое дно каменистого ущелья моя Черноногая, а той ли участи она заслужила за верную службу? Один из тех, из-за кого грудь Суховея теперь проломлена, голос будто разбит надвое, а сам он уже не тот кем был до того, как я оставил его на попечение слепого старика, чьи волосы походили на белёсые птичьи перья. Один из разбойников. Но кому ещё мне было довериться? Он не главарь. Того, кто держал нож у моего горла, звали Грозкой, как брата. И его ласковый голос мне памятен и теперь. Нет, это был не он. Рудный тронул меня за плечо и шепнул:

— Пора.

Хорошо, самое время — стемнеть ещё не успело, но Зоре окрасила закат в багрянец.

— Вёрка, ты идёшь со мной.

— Как скажешь, — отозвался рыжий, и в его голосе мне послышалась тревога.

Кони давно были готовы, и вот, мы, все трое, всадники в весёлом городе, над которым склонился вечер, пускаем коней по улицам, гоним к окраине — на вал, нельзя через ворота.

— Вот здесь спуск, — указывает Рудный, и Ишак прыгает и только чудом не ломает ноги. Дальше, дальше, нужно спешить… мы обогнули город, вот — показался обрыв оврага.

— Куда мы? — спросил Вёртка, но нет времени ему отвечать. Туда — к закату, навстречу судьбе. И навстречу всадникам, чья кровь горяча, а мечи обнажены, а руки готовы разить без разбора и пощады, ибо месть не знает ни того, ни другого.

— Доблестные мужи заовражья! — крикнул я, и всадники придержали бег коней. Они видели, как и мы раньше, что город цел. — Доблестные мужи заовражья! — повторил я, — Я — Жданка! Сын Дюжа. Дадите ли мне сказать?

— Говори, — ответили из толпы. Я уже не разбирал лиц, долина была залита огнём заката, в котором всё меняется и кажется странным, и длинные тени путаются, и боги уже не те.

— Вы спешили сюда, в свой дом, — я говорил громко, но не знал, многие ли слышат меня. — Вы думали, будто мы нарушили обет нашей дружбы. Вы думали, будто мы обманули вас и предали! (Вёртка — рог! — шепнул я, и он приставил к губам серебряный хвостик, надул щёки). Смотрите же, доблестные воины Города-за-оврагом, что мы могли сделать и не сделали, смотрите, как подчинится город моему знаку.

Рог загудел в руках Вёртки, и сильный, гнусавый, низкий звук разлился над долиной. Всадники замерли. Они слышали мою речь, они ждали как отзовётся город. Ждал и я. Я не вынес и повернулся — что там? Ничего. Мирный и сонный город, который живёт своей… нет — вот же! Вот одно, вот два, вон там ещё, и вот там, и тут — будто языки пламени, будто бьющийся на ветру огонь, в закатных, багряных и алых, и рыжих лучах взмыли в воздух над крышами красные знамёна, шерстяные плащи доблестных мужей Осин. Весь город занялся пожаром красных полотнищ, я повернулся, и увидел то, чего не видел ещё никогда. Я увидел ужас в глазах всадников.