Орехи на суд Охрана

— Слушай, как тебя зовут, парень? Забыл совсем. Ты это… что тебе Сова-то сказала, не скрывай, — спросил Глухарь.

Меня выше на голову, никак не меньше, кудрявый, как барашек, с бородой до груди и тяжёлыми, крепкими руками — об этом, последнем я узнал, когда он положил свою медвежью лапу мне на плечо. Видит Ясноокая Зоре, я не трус, но тут струхнул. Сова велела помалкивать… А как не ответить? Он же бог. Они все тут друг друга птичьими именам зовут, не разобрать где кто, этот вот Глухарь, хотя его скорее бы Медведем величать нужно. Я набрался смелости, ответил:

— Велела по капле пить, раз в месяц.

— Чего же? — спросил он, когда не дождался продолжения.

— Да из той склянки, которую она мне дала.

Сова как-то обмолвилась, что в склянке — роса, вскользь сказала, и сам не знаю, почему у меня чувство возникло, что не стоит об этом говорить другим. Верно, было что-то такое в её голосе. Видит Ясноокая Зоре, не знаю! Но Глухарь только сказал:

— А-а… слушайся её, парень, слушайся. Совушка дурному не научит.

Дальше шли молча. Дорога вилась и вилась узкой тропкой над обрывом с сыпучими краями. Воздух был чист как слёзы младенца, и я видел поля далеко внизу, которые Солнце высушила и выжгла, и которые напоминали теперь сухое сено разбросанное для просушки, но, верно, стоило прийти осени, весне ли, как пробивалась на них сочная поросль, и, среди прочих, донник, душица и чабрец распускали вечерами свои дурманы над долиной, которая открывалась глазам отсюда, с горы, где живут боги.

Глухарь не спрашивал, а мне всё равно вспоминалось, как текла моя кровь по прозрачной жиле, и стекала куда-то далеко, невесть куда. Совсем ли я теперь без крови? Кто ж скажет. Истину говорю, уж очень волновал меня этот вопрос. А если совсем вся вытекла, и вместо неё та водица, которую Сова по другой жиле подпускала? Этак я умру, а меня Слепой не признает, видеть-то он не видит, а уж чем чует, то одному ему ведомо. О, боги Тихойской земли, замолвите ли вы тогда за меня словечко перед строгим старцем, что и среди вас держится нелюдим и мрачен, ибо не видел его я — я, Жданка, побывавший на горе, где живут боги!

Я вновь оступился, и камни ссыпались вниз. Долго не затихал их пересыпчатый стук, от этого живот подвело, а мысли о Тёмном Князе стали совсем уже не такими далёкими. Надеюсь, и с водой в жилах он узнает меня. Главное, что теперь я сумею отомстить за Грозку! Сова сказала, что я смогу победить тварь, если не буду совершенным дураком. О, славные боги Тихойской земли, благословенна будь ваша милость и щедрость, ибо куда смертному до совершенства?

Облака плыли по небу, припекала, ласкаясь к плечам лучезарная Солнце, проносился мимо нас Дуван, обдавая лёгким ветерком, но дорога не кончалась. Она вилась и вилась, Глухарь шагал и шагал, так долго, что я начал уставать, но не решался просить его о привале. Пыль покрывала моё лицо и пот мешался с нею и превращался в солёную грязь. Куда как далеко до ясного небосклона, полного свежими красками синевы, было моему рассудку, чьи мысли мешались, множились и повторялись. Я видел Зыркана Ястреба и он нёс меня по небу так же, как носил он в сказках великих воинов, поднимая их на гору богов и усаживая за свой стол, пировать. Одно это памятно, но вот бы угадать, кем же были другие? Что кроется за их птичьими именами? Кем может быть Глухарь, этот кудрявый увалень? Вдруг он Черномор? Да только не похож. В том, что та, кого звали в Тихойских землях многомудрой Трелью, здесь звалась Совой, я почти не сомневался. Строга, величественна, умна, кем же ей быть ещё, как не покровительницей высоких наук и прочих мудростей? Она говорила мне, что новая кровь, кровь богов потечёт по моим жилам, и это даст мне сил сразиться с тварью.

Придала ли мне сил водянистая кровь, кто же ведает? Но дорога была длинна и бесконечна, будто укусившая свой хвост змея. Не было сил ни идти, ни дышать, а всё и шёл, и дышал. Возможно, та прекрасная и юная девушка, которая помогала Трели и звалась Лебедью, может, она и есть Ясноокая Зоре? Как радостно видеть её румянец, разлитый по небесам, и знать, что видел её лицо, и что лёгкие персты её касались твоей плоти. От этой мысли захотелось почему-то домой, но дом был далеко, а дорога...

Всё, что утомляет сверх всякой меры однообразностью и тяжестью своей заканчивается именно тогда, когда мысль о бесконечности муки твёрдо укрепится в разуме, и вместо отчаяния поселяется в душе странное удовольствия от размеренности и предсказуемости будущего. Так кончилась и дорога. Глухарь остановился вдруг на месте, которое ровно ничем от прочих не отличалось и сказал:

— Пришли. Теперь уж ты сам, парень. Ступай.

Я послушно побрёл вперёд.

— Э! — окликнул он меня. — Что же, не попрощаешься? У вас разучились совсем? Больше ведь не свидимся, поди.

О, боги многострадальной Тихойской земли, во истину, смертному не понять вас! Я спохватился, обернулся, и хотел было сказать слова прощания, но Глухарь прижал меня к груди, отпустил, а после сказал:

— Далеко идти-то? Ведь никто не вспомнит. На вот, я тебе завернул малость, — и сумку протянул холщовую.

Я взял, сумка оказалась тяжёлой.

— Теперь уж прощай. Ступай, ступай, парень, да и я пойду, — сказал Глухарь, и повернулся, и медленно пошёл назад. А я сказал, по привычке:

— Спаси тебя Охран! — и долго ещё смотрел ему вслед, пока одна мысль, ясная как утренняя звезда, не явилась мне: так же и есть Охран! Кто же ещё?

А в сумке был сыр и хлеб, и они не были лишними. Где-то там мой Ишак, мой Ишачок, где это подобие коня, с ушами длинными и мохнатыми и шерстью, которая повылезла по бокам рыжими клочками, как щетина дикой свиньи? Где эти лохматые копыта, и в сухой день покрытые грязью, где твои нечёсанные хвост и грива? Где твои кривые зубы, о прожорливейшая скотина из всех скотин, что появлялись на свет в Тихойской земле? Где же ты, недоразумение, которое одним видом своим насмехается над теми, кто воспевает изящества лошадей? Где ты, мстительное и пугливое создание, где ты, где ты, — кликал я его в мыслях, когда спустя дни и дни по крутизне и отвесам, по тропкам и лощинам, выбрался, наконец, в долину, где впервые открылась мне в полной красе гора, на которой живут боги, и чья вершина купается в облаках. Долина раскинулась широко, и видна была как на ладони, и я мог проследить глазами свой былой путь от дальней расселины до пещеры шёпотов, откуда сам Зыркан-Ястреб услышал меня, и подхватил, и увлёк за собой.

Я пересёк долину, и подошёл к пещере, и нашёл там то, что бросил — седло, сумку, с зачерствелым хлебом и баклажку с водой. О, где же ты, мой Ишак? Кого бранить мне и винить? Кого седлать этим седлом, кого чистить вечерами, ибо, истину говорю, я привык уже чистить твои тощие бока, о, худший из коней. Полным тоски взглядом обвёл я долину, и — верить ли? — заметил там, вдалеке, в тени великой горы неуклюжей прыгающей походкой бредущего Ишака. Я бросился к нему — вот он мой, стреноженный, отъевшийся, нагулявшийся на лугах, навалявшийся в траве сытый бездельник, вот ты где, спасение моё! Конь взбрыкнул, не признал сначала, но после фыркнул, съел все те три яблока, которые довелось мне сорвать по дороге тем утром, ткнулся мордой и чуть только не обнял. Ну, поехали! Дорога ждёт.

Дни стояли такие ясные, ночи такие тёмные, что и не вспомнить, когда также долго не собирались грозой хмуростью небеса, не проносился Седобородый Дум в своей колеснице, не сверкал молниями, не гремел колёсами. Пусть кончился сыр и хлеб, и подводит живот от орехов и яблок, но о том ли вспомню? Не голод, другой червь точил меня, и выедал душу. Истину говорю, если завёлся такой в сердцевине человеческой, то уж не вытянуть его, покуда не издохнет сам. Былой спутник мой, Суховей, мерещился мне дорогой. Случалось заговорить с ним. Спрошу его, дескать, скажи, Суховей, а не как думаешь? Велика ли колесница Дума, что столько грохоту от её колёс? Ведь если велика, я должен был видеть её, а если мала, то как так выходит?

Спрошу его, а сам договорить не успею, пойму уже, что нет рядом книжника, и некому смеяться моим вопросам. И скорее, чем спешил бы к дому, поспешил я к пещере слепого старца, с волосами, похожими на пух неоперившейся птицы, с горбатым носом и скверным нравом. И я гнал Ишака, так что пена капала с его губ и собиралась на боках, и я обнаружил изумлённо, что Ишак выносливей Черноногой, в чей круп я вонзил свой нож с такой силой, что он пробил её плоть и ударил в моё сердце, которое болит и сейчас, едва вспомню, как заржала она испуганно и как рванулась прочь. И как нашёл я после Суховея, чья грудь была проломлена её копытом. И я сумел разыскать те самые две речушки, которые сливались вблизи буковой рощи, пронизанной лучами Солнца, дочери Ясноокой Зоре. Кругами объездил я её, пешком обошёл, но не было на склоне холма пещер — ни той, вход в которую закрывала заслонка, как дно у бочки, ни других, пустых и гулких, которые запомнились мне тогда. Отчего тогда, когда в руках старика остался повод Осла, а сам я взобрался на Ишака, зачем я погнал его вскачь, не разбирая дороги, не пытаясь запомнить? Другая роща, на другом склоне, у другого ручья — вот и всё, что я мог найти теперь. Где оставил я тебя, книжник, за чьим порогом? Как найти тебя теперь, и жив ли ты или вовсе умер через час после того, как неверными шагами слабых ног ушёл во мглу гулкой пещеры?

Четыре холма я объездил, и кликал, и звал, и встречал пастухов, но никто из не помнил буковой рощи у слияния двух речушек, рядом с которыми жил бы в своей пещере вздорный старик. Видно, написано о нём было в книгах, которые читал Суховей, а пастухи книг не читают, потому-то и вышло мне помощи, потому я и остался ни с чем.

Омрачённый не горем, так тоскою, я возвращался, потому то возвращаться нужно всегда, ибо такова воля Охрана, а он сказал мне: "Ступай!" — и дал в дорогу сыра и хлеба. Я возвращался, и мне случилось зайти в орешник, чтобы нарвать орехов и утолить голод, что давно стал привычен, но не слишком мучил, ибо, истину говорю, в такие славные дни хочет ли человек есть? А если и хочет, то ему довольно орехов. И вот я рвал орехи, и руки мои темнели на глазах и пропитывались тем соком, что течёт по жилам плодоносных деревьев. И мне пришла в голову одна мысль — сам я не ответил бы, случись кому-то спросить, была то шутка, или напоминание, или месть, но я половину дня, пока Солнце не начала, отяжелев, скатываться с самой вершины, собирал орехи, и набил полную сумку. После я долго жарил их, но не ел вовсе. Пусть голод подводил живот, мне не хотелось есть, я знал, что они послужат для другого.

Ещё день пути, и я пересёк то место, где случилось побоище, и разбойники напали на нас. Тел не было, но видны были следы костра, да и только. О, боги Тихойской земли! Истину говорю я, мало остаётся от человека, стоит лишь душе его заговорить с Тёмным Князем, а телу остыть. Но я спешил всё дальше, и вскоре оказался на пороге той харчевни, чей хозяин тешил гостей рассказами о своей молодости, которую провёл он в морях, среди волн, а после, когда гости уходили, посылал за ними вслед гостинцем голову замечательного, крепкого и солёного козьего сыра. Я вошёл в его харчевню и улыбнулся.

— Охран пусть бережёт этот дом, хозяин! — приветствовал я его, и он ответил мне хмурым взглядом.

— У меня есть подарок для тебя, харчевник. Помнишь, ты прислал мне сыр? Вот, возьми и ты мой подарок, прошу, — воскликнул я и высыпал на стол перед ним жаренные орехи. — Не отказывайся, Охран не велит. Я работал половину дня, когда собирал их, и ещё половину после, когда жарил.

Он ответил мне хмурым взглядом исподлобья, как смотрят волки, когда утробный рык уже рвётся через их пасть. Большой и круглый череп его сверкал и блестел, вилась кольцами пшеничная борода.

— Знай, однако, что Охран не велит отпускать гостя без ответного дара, и помни, что я — нищ, и стоили эти орехи тяжёлого труда.

Сказал ему всё, улыбнулся, и пошёл прочь, гнать Ишака дальше. А что ещё я мог сделать, если меч мой украден, а тело истощено дорогой? Пусть Охран его судит своим судом, мне же нужно спешить. И я погнал Ишака, и во всём теле своём ощутил я от этой скачки небывалую лёгкость, будто кружилась голова, и так, что едва не летел я прочь, в небеса, снова подхваченный летучим Зырканом. Ввысь, туда где не Дуван уже, но сам Дум бродит и хмурится, поглядывая вниз, в ввысь, где звонко поют, так звонко, что ушам больно, а в глазах темнеет от восторга, так высоко, что...

Я открыл глаза. Вечерние сумерки раскинулись надо мною. Зачем лежать? Зачем лежать на земле? Отчего ломит всё тело? Я понял, что упал с коня, и чувства оставили меня. Пытался подняться, но не пересилил слабости. Боль, наверное, я сумел бы победить, но слабость была хуже, я проваливался в сон, когда надо мною склонился круглый череп, блестящий в мертвящем свете Светлоликого Месяца.

— Пусть Охран не судит строго, — сказал он, и взвалил меня на плечо. — Отдохнёшь с дороги, мальчик.