Восстание

— Туда, — сказала старуха и ткнула узловатым пальцем в дальний угол. Там была дверь с такой низкой притолокой, что Щеглу пришлось пригнуться, чтобы пройти. Как только он оказался в сумраке прохода, старуха поспешно лязгнула засовом, и они погрузились в такую кромешную тьму, что собственные пальцы невозможно было различить, даже если поднести их к самым глазам. Пол был ровный, пахло пылью, доносились приглушённые звуки — топок и крики, где-то надсадно причитала женщина. Внизу толпа колотилась в двери, десятки ног и рук стучали по прочному дереву, но в темноте перехода, где звуки разносились иначе, казалось, будто стучат, кричат и колотятся всюду, и что самые стены вот-вот рухнут под неистовым натиском. Старуха уверенно шла вперёд и тащила Щегла за руку, словно строгая нянька избалованного мальчугана.

Дважды свернули, перешагнули лестницу в две ступени; как слепой, Щегол держал руку впереди себя, и только потому не ударился головой о низкую притолоку. Старуха остановилась, поскребла что-то дёрнула.

— Тяни этот засов. Где твоя рука? — быстро ощупав его своей цепкой птичьей хваткой, она нашла ладонь Щегла и положила её на ржавое железо засова. — Давай же, дёргай, — велела она.

Щегол дёрнул раз, другой, резкой болью кольнуло в боку, дёрнул третий — засов не поддавался.

— Скорее же! — торопила старуха. Щегол прицелился как мог, и ударил кочергой по засову. Кочерга с размаха тюкнула в дерево. Ещё раз — звонко лязгнуло железо по железу. Щегол бил ещё и ещё, так что зазвенело в ушах, и засов поддался. Он отворил дверцу. и шагнув в её створы, они оказались в большой сумеречной комнате. После совершенной темноты коридора, с которой уже смирились глаза, серых, размытых очертаний предметов было достаточно, чтобы понять — они в спальне. Сама кровать, сундуки, кресла — всё было непомерного размера, и странно было представить, что каждую ночь тщедушное тело старухи укладывается на крахмальные, белые простыми, на толстые перины гусиного пуха.

— Что замер? Как воровка в собственном доме… — сказала старуха, и Щегол понял по едва слышному клокотанию, что она смеётся. — Видела бы меня моя матушка, велела бы розог всыпать, — сказала она и больше даром времени не теряла: деловито погремев ключами она отперла сундук, достала из него ларчик. Откинула кисею над постелью, раскидала подушки, выудила что-то из-под перины: — Всё, теперь уходим, — сказала она и нырнула в темноту переходов.

— Как, снова туда? Так зачем было отпирать эту дверь? — удивился Щегол. Дом гудел так, будто в осиное гнездо сунули дымящуюся головню, там и здесь раздавались крики и голоса, шум шагов. Кто-то бежал, кто-то стучал дверьми. Вдруг дверь спальни, — не потайная, через которую они вошли, а большая, — отворилась, и в комнату робко заглянул юноша, как-то смущённо и неловко улыбаясь:

— Хозяйская спальня, — тихо объявил он, не заметив Щегла в сумерках. И Щегол почёл за лучшее скрыться вслед за старухой.

— Засов, — едва слышно прошипела та, едва схватив его руку, и Щегол хлопнул дверцей и задвинул ржавую полосу засова.

— Куда теперь? — тихо спросил он старуху, и та ответила: «На крышу!». И верно, они пронеслись вихрем переходов, и оказались на железных ступенях узкой винтовой лестницы, где редкие прорези окон давали хоть какой-то свет. Седые волосы старухи растрепались, щёки залил румянец. Одной рукой она прижимала к иссохшей груди плоский ларчик, на другой болтался толстый кошель. Она заметила взгляд Щегла:

— Что, родственничек? Думал, им оставлю? Чёрта им лесного! А сами выберемся… Не запалили бы только. Давай, давай, не стой.

И они поспешили наверх. Сотню ступеней спустя, откинув крышку со сложным, но исправным запором, Щегол выбрался на крышу, и ветер обдал его разгорячённое лицо прохладой. Старуха, чуть поколебавшись, отдала ему ларец — тот отказался увесист и внутри него что-то тонко звякнуло, когда Щегол положил его рядом с собою, на серые доски, а после старуха протянула свои цепкие сухие руки, чтобы Щегол поднял её. Долгое мгновение Щегол наслаждался своей властью решить её судьбу. Ему нравилось, что она теперь зависела от него — эта гордая, своенравная и суровая, совершенно растрёпанная, измученная подъёмом, старуха, которая держалась только благодаря жгучей ярости, румянцем выплеснувшейся на щёки, — нет, он не мог бросить её! Щегол рассмеялся и вытащил лёгкое тело на крышу. Он захлопнул крышку люка и опустился на доски — передохнуть. Старуха села рядом.

Скаты крыши были покрыты черепицей, но на самом верху была оставлена огороженная площадка. Можно было прогуляться по ней, почувствовать, как ветер дышит в лицо, окинуть взглядом площадь и улицы, закинуть голову и видеть одно небо, от чего Щегол уже успел отвыкнуть — здесь, в Кузне, небо показывалось ему одними лоскутами, натянутыми между крыш домов. Великолепной громадой посередине площадки возвышался корабль из бронзы и серебрёной жести, его нос был гордо поднят и вздёрнут вверх, будто взрезывал волны, серебряные паруса раздуты ветром, хотелось встать под парус и окинуть город взглядом, как мореплаватель седую пену волн. Щегол поднялся, провёл ладонью по выгнутым парусам, взялся за мачту. Тихий, ровный закат алым румянцем догорал над Кузней. Ещё совсем недолго, и город накроет тёмная, беззвёздная ночь. Подмостки всё ещё стояли на площади, но были пусты, не было и повозки с клеткой. На площади лежало несколько неподвижных тел, никто не подходил к ним. Пятеро стражников быстрым шагом, срываясь иногда на бег, пересекли пустоту мостовой. Что творилось у стен самого дома, видно не было, но, судя по шуму, людская толчея не прекращалась. На одной из смежных улиц Щегол заметил стражника, который приложил ладонь козырьком над глазами, указывал прямо на него и что-то кричал. Невозможно было рассылать его слова, что он хотел? Помочь или выкрикивал угрозы? Щегол сел рядом со старухой:

— И что теперь? Будем прыгать вниз? — спросил Щегол.

— Когда-то, будучи совсем дитятей, я убегала от нянек и пряталась здесь, под парусом этого красавца. Я называла его серым лебедем. За паруса. Правда красиво? Мне казалось жестоким то, что в парусах есть прорези, иначе бы мой лебедь давно мог унести меня прочь, к морю. Зато когда ветер северный и сильный, обыкновенно, по весне, он свистит в этих прорезях, и будто выпевает что-то своё. Вся жизнь прошла, а и теперь люблю засыпать под эти песни, — промолвила старуха вместо ответа. Её зоркий, острый взгляд затуманился, потерялся в серой пустоте небес. — Теперь всё сожгут. И дом, и карты… Так! — вдруг вскинулась она. — Что ты расселся, бездельник! Поднимайся!

Сама она уже была на ногах, и Щегол поспешно поднялся, чувствуя, как ноет всё избитое тело. Они пересекли смотровую площадку, довольно длинную, хотя и узкую. Старуха указала Щеглу на откидную крышку, которая закрывала собой такой же лаз с винтовой лестницей, как и тот, по которому они поднимались.

— Спустимся здесь, — сказала она. И добавила: — Нечего, нечего! Там проход был завален, не пройти. Спускайся вниз и, я надеюсь, ты догадаешься подать мне руку.

Спустились. Щегол толкнул дверцу, шагнул за порог, осмотрелся — крохотный сад, зелёный, с проседью жёлтых листьев угол, закрывал их от чужих глаз. Четыре высоких ясеня, молодой дубок, черёмуха, а дальше две улочки разбегались рукавами реки. Щегол выглянул чуть дальше — за углом дома плотно держались малиновки. Они спешились и стояли цепочкой, ничего, кажется, не предпринимая. Нижние стёкла были разбиты и осколки валялись на мостовой, рядом с щепками раскрытым и перевёрнутым сундуком, пятнами крови.

— Подойдём к ним? — спросил Щегол.

— Нечего, нечего! И брось свою кочергу, бестолочь!

Они прошли по улице свернули за угол, прошли ещё десяток домов, и походка их сделалась неторопливой, будто и в самом деле любящий племянник гулял с престарелой тётушкой. Что с того, что оба растрёпаны? Сильный ветер, только и всего. Впрочем, прохожих почти не было, а те, что были, передвигались с некоторой опаской. Когда пустая коляска прогрохотала по мостовой, а старуха громко крикнула: «Возничий!», Щегол замер на миг, ожидая увидеть на козлах белое, в оспинах, лицо Простокваши. Но нет, не он, бородой до глаз заросший сухопарый мужик.

— На Смержевую, к портнихам, — велела старуха. — И езжай не по главным! На Лобной казнь — должно быть, толпа собралась.

— Эт верно, — откликнулся возничий и стегнул лошадку.

Коляска неспешно ехала, погромыхивая на брусчатке, город медленно погружался в сумерки. Ехали по объездным улочкам, и стали попадаться подвыпившие гуляки, чинно прохаживающиеся перед отходом ко сну мужчины под руку со своими дородными жёнами, пробежала стайкой детвора в перелатанной одежде, преследуя какие-то свои, ребячьи цели, не понятные посторонним. Щегол сквозь подступающий сон подумал вдруг с острой тоской, что были лишён такого детства, и никогда уже не узнает, как это — ребёнком бежать по ночному городу, таскать крендели у лоточника и улепётывать, или спешить на пристань, чтобы первым увидеть, как пристаёт к ней большой, белопарусный корабль, как бросают и вяжут концы, как спускает сходни, как первым спускается на землю человек в расшитом халате и с тюрбаном на голове, касается лба и разводит руки в немом восклицании — земля! Нет, ничего этого он никогда уже не увидит, думал Щегол и погружался в дрёму, забывая, что море далеко от Кузни, корабль здесь может быть только на крыше дома, а те сады, по которым гулял он младенцем, только снятся нищим Кузнечных кварталов. Впрочем, это было неважно. Иволга учила его наслаждаться чувствами, и он наслаждался тоской, в полной мере предаваясь её мучительным, но сладким объятьям.

— Заплати вознице, — строго велела старуха, и этот приказ разбудил Щегла. Старуха нетерпеливо ждала, пока он разлепит глаза и вспомнит, что кошелёк с мелкими деньгами, который дала ему Олеска, прикреплен к поясу. Он выудил монетку из мешочка и кинул мужику. Тот повертел, дохнул на неё, потёр, сунул за пазуху и сказал:

— Надбавить бы! Двоих вёз, устала лошадка.

Щегол кинул ещё монетку, мужик поймал её, расплылся в улыбке, изобразил поклон и поспешил соскочить с козел и подставить старухе руку, чтобы она могла опереться, спускаясь с подножки тряской коляски.

— Зря ты дал вторую, хватило бы и одной, — наставительно произнесла старуха, едва опустевшая коляска стронулась с места.

— В прошлый раз я оставил возничего вовсе без платы, так пусть этот получит вдвое, — сказал Щегол, смеясь.

— Тем более — зря, — без тени улыбки произнесла старуха.

— Где мы? Зачем нам сюда?

— Не знаю, куда тебе надо, ступай куда вздумается. Я иду во дворец. Слыханное ли дело — врываться в старинный дом, громить комнаты, пугать слуг, заставлять хозяев вытворять чёрт лесной знает что! — воскликнула старуха и, сердясь, топнула ногой.

— Отчего же велеть вознице ехать к портнихам, а не во дворец?

Старуха смерила его взглядом:

— Да, Олеска говорила, что ты из Получья. Не знаешь города. Хочешь, чтобы с тебя стрясли всё серебро, какое есть, езжай во дворец. Не хочешь — укажи место неподалёку. Впрочем, твой способ тоже хорош. Можешь не платить вовсе. Только научись объяснять всем, почему ты хромаешь, держишься за бок, а твоё лицо как повариха отбивала для обеда. А лучше научись драться — зачем у тебя сабля на боку? Мой муж, покойник, прекрасно дрался, и убил четверых. Весь был в рубцах.

Сказав так, старуха вздёрнула голову и поплыла вперёд. Щегол хмыкнул и пошёл следом. Дворец и верно был рядом. Их приняли и расспросив, тут же велели подать обед, спустилась Олеска — тут же бросилась к старухе и обняла её, глаза девушки были полны слёз, на Щегла она глядела с непонятной укоризной, после были долгие расспросы, восклицания и вздохи, смех и неподдельный ужас. Старуха через слово требовала, чтобы Широк немедленно явился сюда, собрал всех своих малиновых и вытряс бы нахалов из её дома. Она растеряла изрядную долю своей величественность — видно, прошедший вечер не обошёлся ей даром, голос её дребезжал, в глазах то и дело появлялись слёзы, речь сбивалась. Щегол слышал, как слуги шепнули Олеске, что Цветлан во дворце. Едва узнав, она поспешила свидеться с ним, и вскоре вернулась, растерянная. Руки её снова обняли плечи, она не стала садиться, но рассказала тётушке и Щеглу, словно дурную шутку:

— Он говорит будто… не знаю, он спешил, что мог обронить неверные слова, да и долго ли спутать? Одно понятно — ему не до нас, тётушка, он шёл на доклад к отцу, в гнездо. Бивец уже там.

— Так что стряслось? — спросила старуха.

— Восстание, он сказал восстание, — и голос её чуть дрогнул.