Похмельные головы

— Истину говорю, Жданка, ты не можешь просто так вернуться в Осины, только не теперь… — сказал Вёртка и улыбнулся щербатой улыбкой.

— Почему это, рыжий? Осиное мы взяли, разбойников пугнули так, что те спрятались как мышь под лавку, и носа не покажут до будущего лета.

Мы снова, как день назад, сидели на ступеньках крыльца дома старого Ворона, — я всё не мог запомнить, как старика зовут, видит Зоре, имя строгой птицы уж очень к нему подходило. Погода держалась ясная, день весёлый. Истину говорю, хорошо было сидеть, и не думать о том, какие слова говорить и как держаться перед всадниками, которых разгорячила скачка и жажда мести, и не гадать, изрубят ли, не изрубят со злости на такие мелкие куски, что хоть кур корми. И потому я лениво дремал на ступеньках широкого крыльца, под старой маслиной, такой же кряжистой и перевитой, как и та, в родительском саду, пока не пришёл рыжий, не сунул мне в руки кружку душистого, пенного мёда, пока не разговорились.

— Но… — протянул Вёртка. Он никак не хотел со мной соглашаться, уходить восвояси, но не знал, что сказать. Он мотнул головой и потёр свой длинный веснушчатый нос. — Но, понимаешь… Понимаешь, истину тебе говорю, ты взбудоражил людей. Вот если ты даже сейчас позовёшь на коней сесть, по лощине, через Поляны и прямо на Перестрел, Солнце скатиться не успеет, уже будем сказать и горячить коней.

— На Перестрел, говоришь? Белосоюзных воевать? — удивился я.

— Да! А позвал бы вчера, когда… понимаешь, дух завело от твоих слов, слёзы в горле, истину говорю, даже сейчас, как вспомню, — его крупные карие глаза и правда увлажнились, он поморгал, ещё раз потёр нос, отхлебнул из своей кружки. — Видит Зоре, позвал бы — пошли бы хоть через море, на обратный берег, хоть куда. Никогда не думал, что ты так можешь, а вот как оказалось… Ты ж всегда… не такой был, словом, а столько высокого в душе, правильного, видит Зоре, я...

— Ну, хватит, хватит! — оборвал я его и рассмеялся. — Вот убьют меня, будешь потом малышне рассказывать, какой я был славный.

— Тьфу ты! — плюнул он.

— Но погоди, Вёртка. Неужели правда думаешь, что пошли бы? — спросил я. Дремотная лень растаяла, во мне проснулся охотничий дух. — А вон, если бы разбойников повыловить? Ведь неизвестно где засели, черти лесные. Выйти бы в чистое поле, сразиться — добрая была бы схватка. Зыркан бы радовался вместе с нами, истину говорю. А как на Перестрел пойдём, так все там и поляжем, это уж наверно.

— А если как на зверя пойти? Помнишь, как на лиса ходили с Дюжем? — спросил Вёртка.

Я помнил. Помнил натянутые верёвки с колокольчиками, долгую слежку, холод от земли, свист, собачий лай, глаза лисицы, которая увидела уже своего Слепого — кто знает, встречает ли Князь зверей? — и неслась от него опрометью в мои силки. Долго билась, тявкала, рычала грызла тонкие, шёлковые верёвки, а не разгрызть, только больше путалась, и мне было так страшно, будто это я — не лисица попала в силки — я сам. Я выхватил нож и стоял — не мог решиться. Что я хотел? Убить? Ударить быстро и точно, чтобы по пушистому рыжему меху тёмной и горячей волной разлилась кровь, а чёрные лапы дёрнулись и перестали судорожно рваться из силков. Я за этим выхватил нож, подошёл к ней, замер? Или за тем, чтобы разрезать тонкий и прочный шёлк, отскочить назад, дать ей убежать по осенней лесной подстилке опавших листьев, ветвей и еловых иголок, бежать так, чтобы никто уже не нагнал, а после оглянуться, навострить большие уши, и исчезнуть из глаз, уже навсегда. Чего я хотел? Видит Ясноокая Зоре, не знаю. Я стоял рядом, и готов был броситься вперёд или отскочить назад, в ладони — костяная рукоять длинного ножа, я сам его точил, и выравнивал кромку. Показал Прыничу, а старик только посмеялся и сказал, что всё не так. Я долго добивался от него скупых объяснений, а после снова точил, на иной лад, и пальцы будто до сих пор шершавы от точильного камня. Я сжимал в руке острый, хорошо наточенный нож, который легко бы разрезал шёлк, легко бы перерезал глотку, но я не двигался, и подоспели отец, и Вёртка. Рыжий шумно и весело кричал что-то и бросал шишками в такую же рыжую лису. А Дюж похвалил меня, похлопал по плечу, а после долго показывал как правильно снимать шкуру. Он говорил, что шкура уж больно хороша, пойдёт на шапку — но я не помню уже, что с ней сталось, видит Зоре, не помню.

Все эти воспоминания всплыли быстро, будто только и ждали часа: все, вместе с острым запахом, который заполнил лес, когда отец снимал шкуру, и запах коры, земли и можжевельника и прелых листьев не мог его перебить; вместе с тонкими осенними паутинками, которыми полнился весь лес, и нельзя было шагнуть и трёх шагов, чтобы не налипла на лицо хоть одна; вместе с большим, белым грибом, который я вдруг заприметил, под прелой листвой — таким неправдоподобно большим, что казалось, будто лесной чёрт нарочно сюда его подсунул, и ловит прохожих, как рыбак — на наживку, но я смотрел только на этот гриб, и не видел, как Дюж снимает шкуру, а после проходил мимо и пнул листья так, чтобы вовсе нельзя было различить гриб под их ворохом — пусть остаётся там, а Седобородый Дум уже катил по небесной дороге свою тяжёлую колесницу, и колёса её грохотали, а седые тучи катились следом. Я невольно поёжился и вымолвил:

— Да, Вёртка, я помню, как мы ходили...

— Так вот, слушай, обложим их, развесим колокольчики и устроим облаву — пусть Смел нам поможет, если они не хотят биться, Проказник любит охоту, — сказал Вёртко и улыбнулся щербато.

Долго бродили во мне мысли, как бродит виноградный сок во жбане и превращается медленно в вино, которое может развеселить или вышибить дух. Что томиться в домах? Впереди долгая зима, дожди, ветры и холод, когда только и дела, что сидеть у очага и чинить упряжь или строгать ложку — единственно чтобы руки были заняты. Не лучше ли в седле скитаться по дорогам благословенного края Стоха, чьи боги милостивы, иначе почему до сих пор волны Пенногривого Черномора не сомкнулись над его долинами? Я долго бродил по весёлому, праздничному городу, где улицы были полны людей, как не были полны никогда, у домов пировали под открытым небом, и не гнали никого от стола, и не было голодных и обделённых в этот день — истину говорю, мы стали братьями! И долгие песни нестройно тянулись многими голосами, и мужам подпевали жёны, и подхватывали, и перевивали своими голосами густые и хриплые голоса мужей. Слава Охрану, который слышал наши клятвы и принял их, слава Зоре, перед чьим лицом мы стояли на коленях. Город веселился, пировал и пел, и беловолосые девицы заовражья подолгу шептались с темноловосыми парнями Осин, и я едва разыскал Вёртку в этой кутерьме

— А ну, рыжий, дуй в рог, что есть силы, играй сбор! Пусть собираются люди, буду говорить!

И недовольный Вёртка, которого я вырвал, отвернись Зоре, едва не из объятий, разом повеселел и забыл обиду. И тяжело, гнусаво и громко завыл рог, затянул свою долгую, звучную песню, и горожане стали сходится на площадь, где под высоким ясенем стоял я, где красный от натуги Вёртка заставлял рог гудеть так, будто сам Смел охотился в окрестных лесах и давал знак своим псарям. Люди окружили нас — я взобрался на бочку, и окинул взглядом пёструю, весёлую толпу. Слышались голоса:

— Что случилось, зачем зовёшь? Опять красные знамёна, а? Давай, Жданка, говори — пусть все слышат! Так это Жданка? Сын Дюжа, да… кто, думаешь, стохийскую тварь убил! Говори, Жданка! Красные знамёна!

— А и правда! — крикнул я в ответ. — Мужи Осин, мужи Заовражья! Братья! — я скинул красный плащ, сжал в правой руке и высоко поднял его. — Вот вам знамя! Красное, как пламя, как костёр и пожар, как очаг и угли, как кровь, как вино. Вставайте под него те, кто готов пойти со мной и сражаться! Мы только спугнули разбойников, заставили спрятаться, но те высунут нос, едва зима загонит нас, ленивых, в дома! Видит Зоре, белые ещё не раз перейдут через Перестрел, и будут уводить нас как скот — ждут ли они отпора? Эти псы только и могут, что грабить! Их Зыркан любит меньше, чем разбойников — разбойники хотя бы честны, пусть и трусливы, эти же прячутся за свои железки. Я не зову всех! Пусть те, кому милей оставаться дома и нянчить детей, остаются. Пусть те, кому запах хлева и очага приятней запаха крови и пота сложат мечи! Пусть те, кого заждались невесты, не идут со мной! Пусть те, кому женины ласки дороже бранной славы и братства остаются в домах. Остальные — вставайте под красное знамя! Белый союз лил нашу кровь — ну так вымочим в крови их стяги, мы клялись перед Зоре, перед её закатным, красным ликом, мы, союз городов, Красный союз! Зыркан наш бог!

И я услышал дружный ответ, который слился в единый и мощный шум, как голоса многих волн сливаются в ровных и пенный шум прибоя: «Зыркан наш бог!» Весь день, до вечера, и сам вечер, и ночью даже, ибо хватит ли времени тем, кому не наговориться и за жизнь, гуляли, пели, прощались. В скольких глазах я видел слёзы! Сколько гордых речей, орлиных окриков! Зачем, думал я, уходить, ведь дома Малька… Но тут же вспомнил её, другой, не прежней, радостной и беззаботной, а тихой, холодной, равнодушной, будто Слепой навеки забрал её душу, но оставил тело. Истину говорю, я бросил бы всё, и повернул коня хоть и с половины пути, и вернулся бы к своей, прежней Мальке, но её не было, а потому — будь что будет! Пусть поднимутся красные знамёна, пусть трепещут враги и радуется Зыркан! Пусть ждёт меня в Осинах Малька, пусть тоскует и ждёт, и, может быть, когда я вернусь, она не будет уже так холодна. А может быть, я не вернусь никогда, ибо Зыркан любит кровопролитные битвы.

Едва рассвело, рог снова гнусавым плачем разлился над городом. Похмельные головы просыпались, ели наскоро, взнуздывали коней, и вот, не успела Солнце подняться к полуденной вершине, мы вышли из города и спустились в сонную лощину, где клочками, пластами стелился густой туман, и мы спускали в него, и брели сквозь белёсую пелену, и казалось, что сама лощины ещё не пробудилась ото сна, ещё спит, и мы бредём сквозь туман её сонных мыслей, будто сны.

Суховей ехал неподалёку от меня.

— Поедешь с нами, книжник? — позвал я его вчера. — Пусть твоя книжная мудрость поможет изловить разбойников. Со Смелом тебе легче договориться, чем нам.

Он задумался, а после чуть прикрыл глаза произнёс, медленно, почти нараспев:

— Как писал Пересвет Мчарский, когда в последний раз вёл в бой своих воинов: «Правду ли говорят, будто я теперь более воевода, нежели книжник, и что стал меч привычнее моей руке, нежели перо, и не в чернилах моя ладонь, а в мозолях? Так отвечу: тот, кто был книжником, им и умрёт». И что же? Говорят, его убил лазутчик сухонцев на заре перед сражением, когда Мчарский сочинял последние слова к песне о подвигах Чёрного Дрозда. Не иначе как сам Смел пожелал, чтобы песня не была дописанной, и, видят боги, это лучшее сочинение Мчарского.

— Так поедешь ли ты с нами? — переспросил я, когда он замолчал.

— Поеду, — ровно ответил книжник, и глаза его оставались закрыты.

Куда мы ехали, как собирались искать ветер в поле — разбойников, которые разбежались как крысы, с кем собирались воевать? Истину говорю, я не знал ещё ответов на эти вопросы, когда гудел рог, и когда собиралась толпа, а сам я влезал на бочку — тогда боги говорили моими устами, тогда отвага и смелость требовали этих слов, но даром ли я не спал всю ночь, и Вёртка не спал и запускал то и дело в рыжие кудри длинные пальцы, и ерошил костёр своих волос, будто так легче думать? Даром ли сидел напротив меня книжник, и будто спал, ибо глаза его были закрыты, но иногда сухая, жилистая рука вытягивалась вперёд и узловатые пальцы сжимались на кружке, полной горячего взвара, и тогда он отхлёбывал, и говорил, и речь его, по обыкновению, была медленной, размеренной и длинной, и — о боги тихойской земли! — сколь нудной казалась бы мне, если бы не брезжил в ней свет нужной мне мысли.

Откуда не так уж и долог путь, что до Осин, что до Заовражья, что до Осиного гнезда, которое крепко держал с двумя десятками своих стражей Дюж? Где пересекаются дороги, где проезжают разные путники, и разные люди, и несут с собой все вести, какие только есть в крае Стоха? Мы встанет у харчевни — принимай гостей, Мёртвый Дядька! Новая крепость — срубим частоколы, навалим валы, срубим и навесы от дождя, и стены от ветра, ибо осенний Дуван вовсе не тот, что летом. Поднимем красное знамя. Пустим разъезды во все концы — пусть кинут клич! Пусть собираются под наши знамёна, пусть приносят вести, и помощь, и еду, и оружие, пусть приводят коней, ибо если не мы защитим эти земли, то кто?